«Вставайте, сыны Отечества, настал день славы!»
Аккордеон пел, музыка неслась от стен и до стен, торжественно разливаясь в пространстве. И в ней было столько чувства, что люди оставляли все свои насущные дела. Они выходили из палаток, из подсобных помещений, отовсюду, где застала их мелодия.
«К оружию, граждане. Постройтесь в батальоны», – пальцы Пьера порхали по клавишам и легко рождали нужные ноты.
Уже собралась большая толпа, ее тревожный гул нарастал, но не мог заглушить инструмент. Наоборот, словно подбрасывая в огонь дрова, чувства людей только усиливали великую музыку.
Юный музыкант шел по станции, которую сотрясала «Марсельеза». Он не слышал, как щелкнул затвор, досылая патрон в патронник. Не видел подручных Филиппа, которые сжимали в руках оружие и бросали на шефа вопросительные взгляды. Не заметил он и самого Ламбера, который, кажется, уже все понял и с серым лицом смотрел на растущую толпу. Пьер играл в последний раз. Он знал, что, как бы ни обернулось, никогда уже эта песня не зазвучит здесь в подобных обстоятельствах. Или изменится мир, или не станет самого Пьера. Он отчетливо понял, что это и был миг, для которого он был рожден. А значит, это был день его счастья.
Юрий МориКомандирские
– Часы хорошие! – Черт переминался с ноги на ногу, просительно глядя на продавца. – Классные часы, мужик. С автоподзаводом! Возьми, а?
Он тряхнул потертыми командирскими, сквозь мутное стекло которых стрелки еще было видно, а вот цифры – уже не очень. Концы ремня, торчащие из кулака, в полутьме станции напоминали крылья пойманного случайно жука-мутанта.
Хотя таких и не бывает.
Продавец приложил часы к уху и довольно осклабился:
– А чего! Тикают, гады…
Улыбка у него была глуповатая, детская, она больше подошла бы предмету торгов – щуплому пацану лет десяти, наряженному в сшитую из мешков одежку. И штаны, и рубаха были ему маловаты, делая парня еще более убогим на вид.
Да и улыбки на сморщенном – не по возрасту – лице не было. Вряд ли кто стал бы улыбаться, когда его продают. Точнее сказать – меняют. На часы.
– Забирай! – сказал продавец. Он так и держал хронометр возле уха, радуясь одному ему слышимой мелодии.
Тик-так. Тик…
Черт взял веревку, привязанную к ошейнику пацана, и поспешил отойти: передумает еще любитель часов. Наслушается и передумает. Всю жизнь одни огорчения, не тянет испытать новое здесь и сейчас. Так что – поправить ремень автомата за спиной, захлестнувший лямку рюкзака, и домой.
Станция Безымянка бурлила базаром. Пусть раз в неделю, но со всех окрестностей сюда волокли все – старые книжки, одежду, патроны, грибы в самодельных корзинках, сплетенных из проволоки от электрокабелей, обувь из автопокрышек и пахнущий плесенью чай со Спортивной.
Рабами тоже торговали, не без этого: не афишируя, но и не скрываясь.
– Звать тебя как? – спросил Черт. Не то чтобы его это волновало, но дорога долгая, а говорить «эй, ты!» неохота.
– Слава… – пробурчал мальчишка. Вид у него был кислый, торчащая из ворота рубахи тонкая гусиная шея вся покрыта какими-то складками и наростами. Как бы больной не оказался, старик тогда не возьмет. – Святослав, если полностью.
– А я – Черт, – усмехнулся покупатель. – Меня все так зовут. У нас, на Советской.
– Злой, что ли, поэтому? – уточнил пацан. Веревка не давала ему отойти в сторону, он так и прыгал вплотную, почти наступая на ноги мужчине. Но не наступал, умудрялся как-то обойтись без этого.
– Нет, не злой, – хмыкнул Черт. – Говорят, серой изо рта воняет. Я-то сам не чую.
Мальчишка пожал плечами. Говорить было недосуг: кто-то пролил остро пахнущую грибовуху прямо на перрон, не вляпаться бы. И не порезаться – среди лохмотьев браги в свете оставшихся плафонов блестели осколки стекла.
«Богатая станция, торговая… – подумал Черт, давя сапогами мусор. – А живут как на помойке. Ни освещения толком, ни порядка. И грязно везде».
Платформа заканчивалась. С ней сперва поредели, а потом и вовсе исчезли продавцы всего на свете, вот уже лестница вниз виднеется. Часовой стоит, недовольный, как пьяница без бутылки.
– Жену прикупил? – заржал он.
– А, это… ну, в рыло? – набравшись храбрости, спросил Черт. – У нас на Советской с мальцами не балуются, это вы тут… свободных нравов. Притон разврата.
Часовой смерил его взглядом, плюнул в сторону, но больше не придирался. Отвернулся вовсе.
Спустились по ржавой лесенке: Слава впереди, его временный хозяин – за ним. Черт брезгливо посмотрел на лысоватую макушку пацана: сквозь редкие волосенки – скорее, пух какой-то – просвечивала темная кожа, тоже бугристая, как после ожога. Точно, не особо здоровый…
Эх, влетит от старика.
По спине мальчишки шла косая полустертая надпись Date of manufacture… А вот самой даты не было: неровный шов на отвороте дырки для правой руки.
Возле первого же узкого и довольно низкого – не в пример потолку самой станции – тюбинга Черт натянул веревку. Пацан едва не упал, но остановился молча. Терпеливый. Это хорошо.
– Я зажгу факел, – ковыряясь в пропахшем паленым рюкзаке, сказал Черт. – Ты понесешь. И чтобы без фокусов, понял?
– Да куда я денусь… – пожал узкими плечами мальчишка. – Одна дорога-то.
– Да хрен тебя, дурака… – нащупывая спички, протянул хозяин. – Рванешь еще. В спину пальну, не думай!
Факел трещал, но горел. Теперь его – пацану, веревку лучше привязать к лямке рюкзака, автомат – в руки. Так и идти.
– Не думаю, – равнодушно сказал раб. – Выстрелишь, конечно.
Станция скрылась за спиной со всем ее шумом, вонью, сбивающей с толку торговой возней, хитрыми лицами продавцов и облупленной плиткой стен. Шли они не то чтобы быстро, нормально шли.
Черт поглядывал вперед, иногда скашивал взгляд правее, на тянущуюся между рельсами и стеной канаву для отвода воды. Пахло сыростью, плесенью и пустотой. Есть у нее свой запах здесь, в метро. Тревожный, но по-своему притягательный. Понюхаешь – и как в ствол автомата заглянул.
Не надо бы, а еще хочется.
На самом деле раб лично Черту был даром не нужен. Самому бы прокормиться, а тут еще один рот – к чему? Да и не понимал он детей. Не понимал и не любил. Редко они рождаются сейчас, убогие все, до Катастрофы таких бы инвалидами назвали. А родителям платили пособие, копейки, конечно, но все-таки.
При этом отцовские часы, провалявшиеся эти двадцать лет на дне опустевшего чемоданчика, он отдал не зря.
Вот этого самого Славу, держащего в руке факел, он дома передаст старику. Отцу Марии. Тогда должно сладиться и со свадьбой. Обязано, раз уж договорились. Если здешние собачьи обычаи вообще можно так назвать – свадьба. В общем, баба будет. Своя. Тощая и неказистая, возрастом не меньше его сорока, но других уж точно не найдешь.
Не с его счастьем и не на родной станции.
Который раз спасибо покойному бате – когда началась Катастрофа, народ с пустыми руками в метро побежал, а у него, Черта, был старый чемоданчик с собой. Отцовы вещи, которые после смерти отдала мачеха. Да что отдала – считай, в лицо бросила. Но эти самые вещи и выручили в первое время. Менял. Выживал. Там и смены белья были, и жилетка кожаная, и ремни, и табак отцовский в кисете. Автомат за спиной, например, еще пять лет назад был батиным костюмом, потертым, но без дырок.
Да часы вот те же! И не жалко этого всего. Из костюма, небось, не постреляешь.
Ничего больше не осталось. Сперва там, наверху, все кончилось. Отцово тело так в морге и сгорело, а вторая жена – в захваченной хитростью квартире. Никому счастья не прибыло, только ему, Черту. Сомнительное, конечно, но – живой же. До сих пор живой.
– Слушай, дядя, – остановился Слава, крутя головой по сторонам. – Там впереди есть кто-то.
– Какой я тебе… Кто там?
– Да хрен знает кто. Хочешь – сходи, спроси. А я слышал что-то.
Замечтался он, Черт. Погрузился в воспоминания. Пацан этот мелкий – и то осторожнее, внимательнее. Нельзя так.
– Впереди – Победа, – сняв все же «калаш» с предохранителя, тихо ответил Черт. – Она заброшенная. Я вчера шел, ни души там. Только горит иногда, говорят.
– Я без понятия, – ответил мальчишка. – Сам с Кировской, в ваших делах не разбираюсь. А слышать – слышу кого-то.
Упрямый. Хорошо это или плохо? Да кто его знает, пусть старик разбирается.
Тихо, стараясь не лязгнуть, отвел затворную раму. Отпустил. Вроде как все. Стрелять Черт не умел и не любил, но быть съеденным крысиной стаей или – того хуже – попасть обратно на базар в качестве раба совсем не хотелось. Отвязал от лямки конец веревки.
– Отойти? – спросил Слава. Черт мотнул головой, мол, давай в сторонку. Правильно мыслишь, не зря ж отвязал.
Теперь и он слышал тихие шаги. Если бы не эхо, неизбежно присутствующее в трубе туннеля, подкрался бы этот кто-то незаметно. Или эти – бог весть, сколько там людей. Факел теперь светил справа, не делая Черта мишенью. Удачно, что с пацаном шел, одного бы захватили точно.
– Стоять, – поводя стволом, скомандовал Черт. Не видно никого, но есть там люди, есть. – Оружие на землю.
Шаги замерли. Потом послышались негромкие голоса – ни слова не разобрать. Но ведь и не с ним они говорили, между собой. Что-то едва слышно хрустнуло в темноте.
Черт зажмурил глаз, вторым пытаясь разглядеть поверх автомата хоть кого-то. Одиночными? Хрен рассмотришь и не попадешь. Жалко патронов, но лучше так – он перевел рычаг на стрельбу очередями. Чуть опустил ствол на случай присевшего или даже лежащего противника и потянул спусковой крючок.
«Калаш» кашлянул короткой очередью, задравшись вверх в неумелых руках. Еще разок. Гильзы падали, то улетая в канаву, то звеня по рельсам. Запахло горелым порохом. Противная такая вонь, ничего хорошего она никогда не сопровождала.
– Левее, – спокойно подсказал мальчишка. Черт послушался и выстрелил снова. Очереди были патронов по пять – считай, полмагазина улетело. А то и больше.