ним, заполняющего какую-то бумагу в папке-планшете. Офицер быстрее сообразил, почему старый учитель вдруг побледнел:
– Это не то, что вы подумали, молодой человек не арестован. И это не допрос. – Он поставил внизу подпись с завитушкой и отдал бумагу Ершику. – Неделя. И тебя здесь не должно быть.
А его тут уже давно не должно быть. Если бы не Майя и Старый… Или наоборот? Родного-то отца Ершик давно не видел и скучал по нему. Не воспользоваться ли пропуском, чтобы поискать его на Красной Линии? Но вряд ли найдет, а ему еще надо попасть на Пушкинскую.
– Георгий Иванович, нет ли у вас карты метро?
– Схемы, – поправил учитель. – Настоящие карты есть у немногих, остальные обходятся цветными линиями и кружочками. У нас и такой нет – может быть, у твоего друга найдется в мешке? Или это не очень удобно, заглядывать в его вещи?
Постояв немного в раздумьях над завязанным вещмешком, Ершик потащил его в медпункт, не открывая. Теперь, когда Старый израсходовал половину боеприпасов, мешок можно было не только сдвинуть с места, но и поднять. Невысоко, правда.
– Вот молодец, что принес! – Самарин выглядел немного лучше, но до полного выздоровления было еще далеко.
– У вас схема метро есть? Дайте посмотреть.
Значит, так… Лубянка – Кузнецкий Мост – Пушкинская. Нет, не надо на Лубянку! Охотный Ряд – Тверская. Самый прямой путь, но сразу возникал вопрос: как добираться? Пешком как раз недели хватит. Более удобной казалась совсем другая дорога: Комсомольская – Белорусская… Там есть трамвай-дрезина, книги продать можно будет. И посмотреть на станции Ганзы, ведь именно о них он мечтал, когда протирал спиной колонну у погранпоста на Проспекте Мира, наслушавшись легенд о красоте Кольцевой линии. Ни одна из них пока не обманула его ожиданий. И даже мрачноватая Красная Линия пока радовала хорошими людьми, даже особист оказался не Кощеем из сказки, а просто строгим и сдержанным человеком. Вряд ли все они такие, иначе не говорили бы о них, понижая голос, чтобы не призывать «демонов». Старый выставил на койку несколько банок консервов:
– Отнесешь учителю, пусть дочку подкормит, одну банку тебе на дорогу… По-хорошему прошу, чтоб я тебя больше здесь не видел! В гости-то на Рижскую пригласишь?
– Обязательно! А зачем вы спасали особиста? – Ответ был очевиден: несмотря на неприязнь к особому отделу, даже прожженный наемник не станет равнодушно смотреть, как рядом кто-то погибает, и все-таки?
– Знаешь… Вот когда в меня люди стреляют просто потому, что вид угрожающий и в руках оружие, они вряд ли думают, что у меня где-то сын есть. – Старый помолчал немного. – И я об этом никогда не задумывался. До некоторых пор. А офицер службы безопасности – он тоже человек. И тоже жить хочет. Не знаю уж, ради чего… Не мне решать.
– Ну, спасибо за верное решение!
Офицер появлялся просто из ниоткуда и не вовремя, но Старого его появление почему-то ничуть не смутило, а даже обрадовало:
– Васильич, заходи! Отправь вот этого товарища Павленко на Комсомольскую, и побыстрее.
– Через полчаса устроит? Не слишком поздно? – Особист, казалось, немного обиделся на слова «тоже человек». Ершик подумал, что не он один тут неудачные фразы во всеуслышание произносит и к возрасту Старого, наверное, даже перестанет переживать по этому поводу. Или не в возрасте дело, а в характере?
На Красносельской остались трое из пяти красноармейцев и офицер, а двое остальных сейчас сидели на скамье дрезины рядом с Ершиком. Разговорчивый Доктор – как оказалось, не только по профессии, но и по прозвищу, опять не умолкал ни на минуту, правда, из-за шума мотора его негромкий голос не всегда удавалось расслышать. Остановку на Комсомольской они сделали только для того, чтобы проводить подростка до поста, и на вопрос «куда дальше?» их ответ был кратким: военная тайна. А вот выйти с Красной Линии оказалось намного сложнее, чем попасть на нее: пока Ершик не показал пограничникам пропуск, даже Доктор не убедил их в том, что он не перебежчик и не просит политического убежища в Ганзе. Странные люди, уйти свободно не дают, своим на слово не верят… Впрочем, и по другую сторону границы проще не стало.
– Перебежчик?
Ну вот, теперь в Ганзе начинается то же самое!
– Да. Хочу домой в демократию. – Он вспомнил слово, сказанное Георгием Ивановичем по другому поводу. На его счастье, дежурил тот же самый человек, мимо которого он проходил еще совсем недавно, а свитер у Ершика был приметным – пропустили за несколько патронов и посоветовали больше не лезть, куда не надо.
Трамвай набирал пассажиров; у мальчика еще оставалось немного времени, чтобы побродить по Комсомольской, задрав голову. В середине платформы на одной из мозаик был изображен не былинный витязь и не красноармеец с винтовкой, а просто лысый мужик в пиджаке – его портрет уже не раз попадался на глаза, и почему-то центральный комитет, не дававший покоя Ершику своим незримым повсеместным присутствием, был каким-то образом связан с этим человеком. Уже забираясь на скамью, он спросил у соседа:
– А кто там на потолке?
– Ленин.
– Точно! А я-то думал, почему лицо знакомое!
Сосед отодвинулся от него подальше на всякий случай, а Ершик с удовольствием подставлял лицо встречному ветру, думал о Майе и пытался вообразить, как выглядит сынишка Старого, которому он должен привезти книгу. Отец будет читать ее сыну перед сном, как его собственный папа когда-то читал книги ему самому. И будет объяснять, что такое Англия, остров и корабль…
– На Проспекте Мира выходит кто? – Не услышав ответа, водитель лишь слегка притормозил у станции. Ершик сполз под скамью: ему не показалось, он точно видел на платформе маму. Поначалу даже хотелось крикнуть: остановите! Но если решил сначала добраться до Пушкинской, значит, так надо, мужчина он или нет? Особист говорил, что многие в четырнадцать лет уже носят оружие, а он книгу донести не может? С мамой-то все в порядке, это даже хорошо, что он ее увидел. Но сам предусмотрительно на глаза не показывался.
Новослободская и Менделеевская были, по слухам, похожим на библиотеку научным центром метро: бывший Историко-архивный институт, Станкин и Институт инженеров транспорта образовали здесь еще один, как говорили, широкий круг специалистов из разных областей. Ершик очень надеялся на эти станции в смысле торговли книгами, хотя учебников на этот раз у него в сумке не имелось. Неужели никого не заинтересует печатное слово? Первое впечатление от Новослободской – она вся круглая. В стенах виднелись какие-то круглые ниши; по нескольким уцелевшим стеклышкам можно догадаться, что и здесь были картинки, как на Комсомольской, но хрупкий материал раскрошился со временем. И когда Ершик разглядывал витраж, мысленно стараясь заполнить выпавшие фрагменты рисунка, кто-то дернул его за сумку. Вот ворюга! А сам-то хорош, открыл варежку и стоит любуется. Мальчик успел схватить свою сумку за ремень – вор оказался сильнее, протащил его несколько метров по платформе, но все-таки бросил: бегать с таким дополнительным грузом на руке – значит неминуемо попасться. Ершик отряхнул штаны, заметил пару новых потертостей, но до дырок им было еще далеко. Нет уж, он хотел бы избавиться от книг, получив их стоимость в звенящих патронах, а не отдавать кому попало, да еще и вместе с сумкой. Вот тебе и рассадник знаний, только оглядывайся! Университеты-то тут давно были… Теперь Ганза.
И все-таки две книги он успел продать в переходе, остальные забрал местный оптовик – цена была пониже, чем сам Ершик выручил бы в розницу, но просьба продать больше напоминала приказ: делай, что тебе говорят, а то хуже будет. Спорить с этими барыгами он мог бы разве что выглядывая из-за спины Старого, но двухметрового приятеля теперь рядом не было, а на собственные силы Ершик не рассчитывал. Да и цену предложили неплохую по меркам Проспекта Мира-радиального. И все-таки впечатление от все еще красивой Новослободской осталось нехорошее – кругом одно жулье! На дне сумки оставалась последняя книга: сказки Андерсена… Совершенно непонятно почему.
На пассажирское сиденье Ершик теперь забирался с трудом, вокруг его пояса были обернуты уже три «колбаски» с патронами – укладывая их дома в сумку, даже и подумать не мог, что пригодятся, обычно он заполнял не больше одной и еще немного позвякивало в другой, а тут даже в сумку пришлось отсыпать.
– В банк везешь? – На противоположном сиденье расположился мужчина с небольшой сумкой в руках, а ремешок сумки был крепко намотан на руку. – Здесь везде воров полно, по всему центру. На окраинах никто крошки чужой не возьмет, а здесь… Видно, воруют, когда есть что.
Или есть кому… Далеко не всем придет в голову мысль взять чужое, даже если оно просто валяется на полу, – Георгий Иванович к чужой сумке боялся прикасаться только потому, что она чужая. А уж чтобы открыть да взять что-нибудь! Не в центре дело, в чем-то другом. Хоть мужчина не произвел приятного впечатления, но слово «банк» заинтересовало.
– А зачем в банк?
– Ты ж на Белорусскую собрался?
– Да.
– И не с пустыми руками, как я погляжу. Значит, чтобы вклад сделать.
Шевельнулось в памяти про какие-то проценты и вклады, а еще замысловатое слово «рента»… И рассказ любопытного до чужих денег незнакомца о том, как можно увеличить количество патронов в собственности при том, что физически их количество не прибавляется, про кредит, займы и банковский счет занял все оставшееся время до станции, на подъезде к которой Ершик закрыл нос рукавом: такой мясной ряд видеть еще не приходилось. Но зато здесь цены на шашлык должны быть невысокими. Отделавшись от попутчика, он решил поберечь консервную банку до лучших времен и направился в закусочную, за едой подсчитывая, сколько процентов мог бы получить в год с содержимого кошелька. Да ну их, эти проценты. У них с мамой и одеяла дырявые, и фонарик давно пора купить… Да и большая часть патронов – чужие, сталкерам вернуть должен. Вздохнув еще раз о доме и приканчивая вкусный свежий шашлык, Ершик огляделся. И будто окаменел: прямо напротив него за столиком сидел человек, на руках которого многозначительно синели татуировки: две параллельные зигзагообразные линии и странная трехконечная закорючка. Свастика Четвертого рейха.