И приснился ей в ту же ночь вещий сон. Будто Зверь сидит рядышком и глядит на нее ласково, по голове ее гладит. И так ей хорошо, и закрывает Алена глаза, чтобы представить Хозяина. А Зверь вдруг как вопьется ей зубами в плечо. И вздрогнула она, и видит, будто это не Зверь уже, а хозяйский сынок. А он начинает у нее на глазах обрастать шерстью и становится страшнее любого медведя, какого только можно себе представить.
И поняла она, что не расколдовать ей Зверя. Скоро он совсем заскучает, тогда и ее сожрет. И приведут ему новую девушку. Оставалось одно – Зверя убить.
А как это сделать, Алена не знала. Ведь он хитрый, ловкий. Одно было ей на руку – не догадывался он о ее мыслях. Но надо было спешить – очень уж часто он стал задумываться. И однажды Алена увидела – ест он какие-то желтые зерна из банки железной. Даже ей дал попробовать – сладкие зерна, вкусные. А она все на крышку банки смотрела – круглую, с острыми краями. Когда он наелся, банку отшвырнул и спать завалился, Алена подождала, чтоб уснул покрепче, крышку от банки оторвала. Потом тихонько подползла к нему – и острым краем прямо по горлу. Кровь хлынула, заметался он, а она бежать кинулась. Слышит – он сзади бежит, рычит, хрипит. Страшно ей стало, быстрей припустила. Споткнулась о череп, упала, думала – все, убьет ее теперь Зверь. А он чуть-чуть не добежал, сзади рухнул. Долго Алена лежала, боялась пойти посмотреть. Но все было тихо, и, наконец, поползла она обратно. Он лежал неподвижно, она руки его случайно коснулась – та уже была холодной. И она тихонько поднялась, побрела к железной двери. Отворила и в проход – сама не помнила, как обратно в свой подвал вышла. Как увидели ее – все замолчали. Никогда ей не забыть, как Хозяин на нее уставился – точно на привидение, то ли с ужасом, то ли с надеждой какой-то безумной.
– Где он? – спросил только.
– Спит, – сказала Алена и хихикнула – так ей вдруг смешно это показалось. Даже любовь прежняя вся прошла. – Крепко спит. Я его расколдовала. Ты меня не гони – я тебе сыночка рожу. Или внучка – уж как получится.
И он опять на нее глянул, точно взглядом прожег. С надеждой… а потом с ужасом. И с отвращением – на руки ее окровавленные. А ей уже было все равно – они ж ее уже похоронили. Она снова стала смеяться. Чего ей теперь бояться, коли даже сам Зверь ее не съел. А если Хозяину так жалко Зверя, она ему родит маленького звереныша.
Опомнился он тем временем, взял себя в руки.
– Ты устала, – говорит ей мягко, как несмышленой. – Тебе надо поесть, отдохнуть.
Наверное, он что-то подмешал ей в питье. Алена тут же заснула и ничего уже не видела. Ей потом говорили, что он долго сидел возле нее, за голову держался, затем ушел по подземному ходу, взяв с собой пистолет и лопату. И когда она проснулась, его все еще не было, а спала она долго.
– Он больше и не придет, – сказала Алена. И опять стала смеяться.
И тогда ей дали защитный костюм и намордник резиновый и сказали:
– Иди в метро, и если там кто-то есть, расскажи им про нас. Если там можно жить, мы туда пойдем. Одни мы тут пропадем теперь, никто нас кормить не будет. Иди, Алена, постарайся для людей.
Они ведь давно думали, что в метро люди живут, потому что добытчики натыкались иногда на мертвяков в защитных костюмах. Если костюмы хорошие были, снимали и брали себе. Да только добытчиков уже, считай, не осталось – поумирали почти все от слабости, да радиация их убила, так старухи говорили. А костюмы остались. Наденька, бедная, даже иногда тихонько говорила – может, Хозяин и сам из метро к ним пришел? На нее, правда, шикали, но кто знает?
– Разве некому вас кормить, бессовестные? – спросила Алена. – Вон у хромой Маришки и горбатого Веньки сын подрос, Никитка. Пусть сам намордник резиновый надевает и топает за едой. Я и так для вас постаралась, Зверя расколдовала, теперь никто девчонок не будет утаскивать.
– Это еще посмотреть надо, что теперь будет. Зверь-то, может, нас защищал. А теперь и защитить некому, и Хозяин из-за тебя пропал, весь порядок нарушился. И сама ты какая-то нехорошая стала – смеешься все время. Страшно нам с тобой. Вдруг и правда звереныша родишь?
– А как же твари, которые наверху? – спросила Алена.
– Ничего, – сказали ей, – тот Зверь тебя не съел, и другие, значит, не тронут. Все равно мы тебя уже оплакали, привыкли, что тебя нет.
И Алена пошла.
На станции Автозаводская иногда вспоминали девчонку, чудом добравшуюся к ним по поверхности и постучавшую в герму. Ее впустили, хотя сначала и не хотели – мало ли кто такая? Может, она уже и не человек вовсе – иначе откуда бы ей взяться среди развалин? В историю, рассказанную ею, и верили, и не верили. Но кто-то вспомнил, что действительно не так далеко от станции находится полуразрушенный монастырь. Судя по бессвязному рассказу пришедшей, там, в подвале, уже лет двадцать обитала небольшая община. Девчонка, назвавшаяся Аленой, толковала что-то про голод в монастыре. Да только в неудачное время попала она на станцию – войска Красной Линии блокировали Автозаводскую за помощь троцкистам, а комендант, товарищ Русаков, был в отсутствии. Уже и на станции с едой было напряженно, и не было возможности заниматься чужими проблемами. Но гнать несчастную обратно не стали, да она и сама не рвалась к своим. Некоторые жители станции глядели на нее косо, но свою миску похлебки она отрабатывала – старалась быть полезной, наводила чистоту, драила полы. Иногда, правда, заговаривалась, бормотала про какого-то зверя. Но это никого не удивляло – на поверхности к тому времени развелось полно диковинных зверей, один страшнее другого. Вспоминавшие потом эту историю сходились на том, что девчонке повезло дважды. Сначала – когда она добралась до Автозаводской живой. А потом – когда, не дождавшись настоящего голода, она умерла, пытаясь родить недоношенного мертвого ребенка.
Виталий СоколовГолод
Голод – наидревнейшее чувство любого биологического организма. Неважно, будь то примитивное растение, алчущее дождя, углекислого газа, солнечного света или высшая ступень эволюции – человек, жаждущий мяса, зрелищ, удовлетворения похоти. Из-за голода начинались многие войны и заключались невыгодные мирные договоры. Это старое, как сама жизнь, чувство будет существовать до тех пор, пока у него есть хотя бы один носитель.
– Мама, мама, я очень хочу кушать, когда мы уже похрумкаем хоть что-то, а? Хрум, хрум… – теребила женщину за рукав маленькая девчонка с черными волосами и наивными, широко раскрытыми глазами. Живот у нее бурлил, словно лава в жерле проснувшегося вулкана, а еще этот запах… Грибная похлебка со свежими овощами – да что там похлебка, из столовой тянуло сочным запеченным на углях беконом. Катя громко проглотила слюну, выделившуюся от многообразия ароматов.
– Хрум, хрум? – вопросительно посмотрела миловидная молоденькая мама, пытаясь отвлечь ребенка от неугомонных мыслей. – Как хомячки? – Она поднесла к подбородку два кулачка и изобразила мохнатое животное. Улыбнулась.
– Да, да, – рассмеялась дочка, однако веселье прервалось новым утробным урчанием.
Мама глубоко вздохнула, затем стала рыться в поясной сумочке.
«Последние два патрона… – Грусть прорисовалась на ее осунувшемся лице. – Надо срочно раздобыть валюту, но как?»
Женщина огляделась.
Площадь Ильича – столица одноименной конфедерации постъядерного Московского метрополитена – кишела вооруженной охраной, тщательно патрулировавшей территорию. Это значило лишь одно: провернуть какое-либо незаконное дело, например, кражу, становилось просто невозможным. Даже для такой юркой особы, как Лана. Плюс ребенок явно попадет под удар.
– Угораздило ж так… Ладно, котенок, на тарелку супа нам должно хватить, но вот потом…
– А… – начала неуверенно девочка. – Может, продать твое оружие… И…
Сказал бы Лане это кто другой, мигом бы передумал – если бы успел, конечно.
– Нет, солнышко. – Мама склонилась напротив и ткнула указательным пальцем в курносый нос дочки. – Благодаря нему мы заработаем намного больше, да и нельзя разбрасываться оружием, будь это хоть ржавый гвоздь! Патронов не просит, да и кушать тоже.
– Мой живот просит… – буркнула малышка.
– Эх… Ну пойдем, хоть ты пожуешь немножко, – подбодрила женщина своего ребенка, затем подумала: «Мне бы твой голод, котенок… А то я уже арматуру готова кусать…»
В забегаловке было на удивление безлюдно, только за дальним столиком сидели трое мужиков, травящих разные байки. По их суровому виду можно было легко догадаться, что это сталкеры.
– Да я тебе кричу, нечисть невиданная в юго-восточном метро зарождается, – доказывал один.
– Ой, брось ты, тут каждый второй – нечисть и каждый первый – аномалия, – отмахивался другой.
– Ага, – кивнул первый. – Вот только у каждого мутанта и аномалии более или менее своя территория, свой ареал, так сказать. А тут… И в спокойных перегонах, и даже порой на станциях…
– Три патрона, – грозно сказал бородатый бармен.
– Что?! – недоуменно переспросила Лана.
– Тарелка супа – три патрона, – безразлично повторил тот.
– Но во всей конфедерации два!
– На всей два, а в столице три.
– Ма-ам… Значит, мы сегодня не поедим? – Ребенок начинал негромко хныкать, то ли случайно, то ли специально вызывая к себе жалость в надежде смягчить суровый характер продавца.
Женщина едва сдержалась, дабы не вгрызться зубами в эту заросшую бородой морду. Глубоко вздохнула, сделала милое личико и нежным голосом проговорила:
– А может, за красивые глаза скидку, не… ну пожа-а-алуйста?
Глаза и впрямь были прекрасны: ярко-карие, с необычным бордовым оттенком. Пленительно-выразительные на чистом белоснежном лице, они легко могли растопить сердце любого мужчины.
– Ладно… – еле выдавил из себя бармен. – Налью меньше обычного. Гони свинец.
Благоухающая грибная похлебка обжигала маленькие пухлые губы, растекалась по языку и заполняла рот до самого нёба. Плевать, что жжет. Плевать, что порция скупая и жидкая, едва способная утолить голод ребенка. Плевать… Главное – она есть.