— Постой, не горячись, — остановил плотника Шура Белышев и на ухо шепнул: — Созови своих ребят понадежней, а я своих. Сойдемся ровно в пять в туннеле у главного гребного вала…
В назначенный час матросы собрались в длинном и узком туннеле, освещенном огарком свечи. Усевшись на корточки, стали обдумывать: как быть?
Белышев с обычной для него неторопливостью сказал:
— Протестовать, конечно, нужно, но этого мало. Чтобы оправдаться перед народом и флотом, мы должны первыми присоединиться к рабочим. У меня есть предложение: сегодня, когда нас соберут на вечернюю молитву, погасим свет и навалимся на офицеров. В первую очередь на Никольского и Ограновича.
Предложение машиниста не вызвало споров. К Белышеву на корабле относились с уважением. Тут же условились, что сигналом к бунту послужат слова молитвы: «и благослови достояние твое»; электрики мгновенно перережут электрические провода, а остальные, наметив себе офицеров, нападут на них в темноте.
— Полундра! — вдруг крикнул в туннель наблюдатель.
Собравшиеся быстро загасили свечу, в темноте перебежали к запасному ходу и разошлись по своим местам.
Но о сговоре начальство узнало: на корабле нашелся предатель, который донес старшему офицеру о готовящемся восстании.
Перед молитвой в кубриках неожиданно появились вооруженные офицеры с кондукторами. Они оглядели жилые помещения, нет ли в них оружия, и предупредили матросов, что всякие бесчинства на корабле будут караться по законам военного времени — расстрелом.
Едва офицеры удалились, как по кубрикам разнеслась весть:
— Семеновцы уводят с корабля арестованных. Матросы, не сговариваясь, ринулись из кубриков наверх. Они опрокинули боцманматов и унтеров, стоявших у трапов, и выбежали на открытую палубу. Увидев на берегу рабочих, окруженных конвоем, кочегары и машинисты закричали:
— Ура, петроградцы!
— Скажите всем, мы с вами!
— Разойдись! Марш по кубрикам! — послышался с мостика в рупор грубый голос командира крейсера.
Но никто не слушал его. Матросы бросились к широкому трапу, спущенному на берег. Но здесь их остановил Огранович.
— Назад! — тряся бородой, рявкнул он и вскинул вверх руку с револьвером.
За спиной Ограновича стояли вооруженные офицеры.
— Не бойся... За мной! — крикнул, вырвавшись вперед, Рыкунов.
За ним устремились несколько кочегаров и минеров.
На юте сверкнул огонек. Рыкунову показалось, что ему по ногам ударили чем-то горячим. Он не удержался и упал. Над ним загремели частые выстрелы.
Матросы отхлынули назад и начали пятиться к тамбурам. По ним стреляли свои офицеры и семеновцы, скопившиеся на берегу. Пули щелкали по железу надстроек, по броне, взвизгивали в воздухе, впивались в дерево... Матросы заметались, не зная, куда укрыться. Они гурьбой скатывались в люки, прятались за дымовые трубы, за броню пушек, спускались за борт на торосистый лед.
Рыкунова кто-то втащил в тамбур и крикнул:
— Тащи, братва, его вниз! Мы сюда никого не пустим.
Стрельба вскоре прекратилась. Матросы, собравшиеся в нижних помещениях, кипели от негодования.
— Ночью надо всех их передушить.
— Чего ждать ночи, вооружайся сейчас! Становись к трапам с ломами, лопатами! Не давай спускаться, а то зачинщиков начнут искать.
Но никто из офицеров не решился показаться в нижних помещениях. Они боялись своих матросов.
На некоторое время на корабле все затихло. Матросы прислушивались к тому, что делается наверху, а офицеры настороженно поглядывали на тамбуры.
У Рыкунова была прострелена левая нога выше колена.
— Не по кости, через неделю ходить будешь, — перевязывая, заверил его кочегар.
Приближалась вечерняя поверка. И вдруг, как ни в чем не бывало, по приказанию командира крейсера, заиграла труба горниста, созывавшая всех наверх.
— Строиться по ротам!
Матросы медленно выходили на верхнюю палубу и строились вдоль борта. Рулевые помогли подняться по трапу Рыкунову и, став рядом с ним в строй, поддерживали с двух сторон.
Никогда еще так мрачно не проходила вечерняя поверка. С Невы надвигалась мгла. Моряки, по привычке подравняв шеренги, стояли молча. Но по их лицам, учащенному дыханию и поблескивающим в сумерках глазам чувствовалось, какую ненависть они питают к офицерам. Если бы не дула пулеметов, направленнные с мостиков на шеренги, матросы растерзали бы золотопогонников.
Молитвы в этот вечер не было, ее отменил Никольский. Он понимал, что после стрельбы нельзя собирать команду в тесном и закрытом помещении корабельной церкви, где не выставишь пулеметов. Офицеры, знавшие о матросском сговоре, старались как можно дольше продержать их на ветру и холоде.
Фельдфебели почти в каждой роте недосчитывались двух-трех человек.
— Где они? — допытывались кондукторы. Матросы молчали, хотя хорошо знали, что их товарищи убежали в город по льду.
Когда совсем стемнело, из своего тамбура вышел командир корабля. Сопровождаемый вахтенным офицером, он пошел вдоль рядов. Зеленоватый луч электрического фонарика заскользил по насупленным лицам матросов.
«Сейчас ткнут в меня пальцем и скажут: „Выйти из строя!"» — подумал Филипп Рыкунов.
Но Никольский никого из матросов не трогал. Он знал, что творится в городе, и боялся наступающей ночи.
— Проверить кубрики и отсеки! — приказал он. Капитан первого ранга полагал, что не вышли на поверку раненые.
Офицеры с фельдфебелями прошли по кубрикам, заглянули во все закоулки корабля и, не найдя никого, вернулись.
Это еще больше омрачило командира крейсера.
— Отбой! — буркнул он и пошел в свою каюту писать донесение.
— Разойдись! — раздалась команда. — Вязать койки!
Матросы разобрали свернутые валиками подвесные брезентовые койки и разошлись по кубрикам готовиться ко сну.
Рыкунов, опасаясь, что ночью его арестуют, попросил товарищей отнести койку к механикам. Там народ был дружный, но и среди машинистов нашлись люди, напуганные стрельбой,
— Вот и нашумелись, — сказал рябой гальванер. — Рабочим не помогли и себе навредили.
— Заныл уже, — едва сдерживая боль, возмутился сигнальщик. — Поджилки трясутся, что ли?
— Ишь, храбрый нашелся. Попрыгаешь теперь на Одной ноге, если за решетку не попадешь.
— А ну, не разводи пену, без тебя тошно! — прикрикнул на гальванера сосед по койке. — Заладил свое: «навредили», а нам о другом думать надо.
— Верно, — поддержал его Белышев. — Теперь хода назад уже не дашь, только вперед! Держись крепче друг за дружку и не теряйся.
Повесив на крючья койку, он не лег спать, а пошел договариваться с вожаками других команд, как действовать завтра.
* * *
Следующий день был воскресным. После побудки, вязки коек и умывания, засвистели боцманские дудки и послышались голоса унтеров:
— На молитву!
Утром полагалось читать только «отче наш», в этой молитве не было слов «и благослови достояние твое», все же корабельный священник, стоявший в полном облачении у походного алтаря, с тревогой вглядывался в лица матросов, заполнявших тесное, с низким подволоком помещение, пропахшее ладаном и воском.
Кочегары, комендоры, рулевые, сигнальщики и машинисты не крестясь переступали комингс церковной палубы.
Позже всех, держа перед собой фуражки, вперед протискивались офицеры и мичманы. И тотчас раздалась команда.
— Расступись!
Матросы нехотя потеснились, образуя узкий проход к алтарю. Командир крейсера с пожелтевшим лицом прошел на свое место.
Священник начал богослужение. «Отче наш» полагалось петь хором, но сегодня слышались только простуженные басы боцманов да фельдфебелей. Матросы молчали, а офицеры стояли настороженно, каждый из них держал правую руку у расстегнутой кобуры с револьвером.
Молитва прошла спокойно, Священник торжествовал: «Ага, одумались бунтовщики. Вечерняя стрельба на пользу пошла».
И на лице Никольского разгладились резкие складки, но глаза оставались злыми. Они как бы говорили: «Я вам не забуду вчерашнего, вы еще поплатитесь за бунт».
Ему не нравилось и сегодняшнее поведение матросов на молитве. В наказание, несмотря на воскресный день, командир крейсера приказал устроить на корабле большую приборку.
После завтрака матросов заставили драить песком палубы, убирать каюты, мыть ванные и гальюны.
Это было им наруку: с ведрами, щетками, шлангами матросы могли пройти к пулеметам, офицерским каютам, хранилищам оружия. Теперь только следовало договориться о сигнале, чтобы всем действовать одновременно.
Вожаки команд, делая вид, что разносят песок, мыло и ведра с едким раствором каустика, всюду шептали одно и то же: «Как услышите «ура», захватывайте оружие и бейте офицеров».
Сигнальщик Рыкунов на большую уборку не вышел. Это заметил Щенников.
— Где Рыкунов? — допытывался он у матросов. А те либо отмалчивались, либо говорили: «не знаем», «не видели».
— Он у меня сейчас пробкой наверх вылетит! Фельдфебель пошел по помещениям других рот
и нашел сигнальщика в кубрике кочегаров. Рыкунов здесь был не один. Перед открытыми иллюминаторами сидели еще два матроса: один с забинтованной головой, другой — с повязкой на левой руке.
— А вы чего тут прохлаждаетесь?! — заорал на матросов фельдфебель. — Марш по командам!
— Не ори, шкура! — огрызнулся кочегар с повязанной рукой.
— Что-о!? Ты с кем это так говоришь? — накинулся на него Щенников. — За решетку хочешь? Я вас, бунтовщиков, насквозь вижу. Зачинщики собрались, да? Опять матросов мутить? Вот я сейчас доложу старшему офицеру..
Фельдфебель, сверкнув глазами, повернулся и направился к выходу.
— Не выпускайте его! — сказал Рыкунов товарищам. — Эта шкура продаст нас.
Кочегар схватил со стола медный чайник, в два прыжка нагнал Щенникова и ударил его по загривку. От неожиданности фельдфебель качнулся и упал на четвереньки… Уползая к двери, он завопил:
— Дежурный!.. На помощь, спасите!.
Но на его крик никто не прибежал, потому что в эту минуту заводские ворота распахнулись и во двор ворвались с красными знаменами судостроители и солдаты Кексгольмского полка.