Стрелка конторских часов показывала уже седьмой час, а большевиков собралось немного.
— Что-то маловато наших.
— Да-а, не очень много осталось, — заметил старый литейщик. — Потеряли многих, в одном тринадцатом году человек пятьдесят в тюрьму попало. Потом — кого на фронт, кого в ссылку…
— А другого на кладбище, — перебил его глуховатый котельщик. — Помните Георгия Шкапина? Ну, того, что стихи писал? Так он в военном госпитале в позапрошлом году скончался.
— Где теперь Митя Апельсинчик? Тоже приметный парень был — румяный, веселый. Ему жандарм из револьвера в ногу угодил. И нам с тобой, Антон, чуть тогда не попало. Не забыл собрания за прудом на Резерве?
— Как же! Еще старика Костюкова взяли, а мы с тобой по Корабельной во все лопатки удирали.
И пошли воспоминания. Где только не встречались путиловцы! Боясь собираться в домах, чтобы не попасть в засаду, они сходились под открытым небом у деревни Волынка, на Лаутровой даче, на водопаде речки Лиговки, в Паташевском и Шереметьевском лесах. Ни слежка, ни аресты, ни ссылка не могли остановить их.
В контору вошел Савелий Матвеевич. Он привел Васю Кокорева и Дему Рыкунова.
— Большевиками желают быть, — сказал он. — Разрешите им присутствовать на собрании? Ручаюсь за обоих.
— Хорошее пополнение! — разглядывая парней, отметил один из стариков. — Спасибо, Савелий Матвеевич. Только вот... не молоды ли?
— Да вроде созрели. На деле проверены. Ум, как говорится, бороды не ждет.
Глава одиннадцатая. В МОРСКОЙ КРЕПОСТИ
Виталий Аверкин со своей группой действовал осторожно и хитро, как советовал брат. Тайные агенты не вышибали дверей и не взламывали решеток на окнах, они только выкриками подогревали озлобленную толпу, доставали ломы, топоры, горючее.
Врываясь в помещения вместе с толпой, сообщники Аверкина находили заранее приготовленные бутылки с бензином, разбивали их о стеллажи, о стены, да так, чтобы горючее попало на папки с делами. Пламя в несколько минут охватывало все этажи. Люди едва успевали выскакивать на улицу.
К зданию судебных установлений с грохотом и звоном примчались пожарники в медных касках, но толпа не дала им загасить пожар.
На другой день утром Виталий получил от брата пухлый конверт с деньгами. Всеволод был доволен.
— Чисто сделано, — похвалил он. — Многие газеты сваливают вину на обезумевшую толпу. Наш шеф поручает то же самое проделать в Кронштадте. Если местные агенты растеряются и замешкаются, ваше дело — любыми путями, вплоть до взрыва, уничтожить архивы охранного отделения. Выезжать надо немедля. На сборы полчаса.
Собрать агентов было нетрудно, они все сидели в соседнем трактире и ждали обещанных денег. Виталий выдал им по сто рублей, а все остальное оставил себе.
В фырчавшем казенном автомобиле они доехали по приморской дороге до Лисьего Носа, а оттуда по льду, мимо фортов, переправились в Кронштадт.
В крепости внешне все было спокойно: матросы и солдаты строем возвращались с занятий в казармы, на перекрестках стояли усатые городовые и никто их не трогал. Но в отделении охранки все были настороже: от агентов то и дело поступали тревожные донесения.
На острове Котлин уже бастовали рабочие Пароходного завода. Забастовщики утром пришли к генерал-губернатору крепости адмиралу Вирену и потребовали введения новых порядков в Кронштадте. Адмирал накричал на судостроителей и приказал им завтра утром собраться на Якорной площади.
«С забастовщиками адмиралу справиться, конечно, будет нетрудно, — думал Аверкин. — Но как он удержит солдат и матросов, возбужденных слухами, проникающими из Питера?»
Один из осведомителей охранки донес, что вчера вечером в чайной на Козьем болоте матросы сговаривались с солдатами о совместном вооруженном выступлении. На какой день они его назначили, осведомитель не знал.
Аверкин помог кронштадтским агентам расставить бутыли с горючим в таких местах, чтобы пламя одновременно охватило здание со всех сторон, и ждал новых донесений агентуры, разосланной по всему городу.
Перед ужином стало известно, что адмирал Вирен собирал у себя старших офицеров и, выяснив, что кронштадтский гарнизон не надежен, приказал вооружить моряков-новобранцев. Эти парни, призванные поздней осенью на флот со всех концов России, еще не плавали на кораблях и не успели сплотиться, как старослужащие. Молодых матросов в экипаже держали строго: с первых же дней всех наголо остригли, ленточки на бескозырки не выдавали и за ворота даже по воскресеньям без строя не выпускали. Целые дни парней гоняли по плацу, обучая поворачиваться, ходить шеренгой, перестраиваться и отдавать честь высшим чинам. Оторванные от всего, что творилось в стране, запуганные свирепым режимом флотского экипажа и строгостями военного времени, молодые матросы боялись фельдфебелей и были послушны офицерам. Батальоны новобранцев годились для подавления волнений.
Уже начало темнеть. Поужинав, Аверкин досадовал: «Зря нас прислали в Кронштадт. В крепости не будет того, что в Петрограде. Стоит только адмиралу зыкнуть, как все здесь уляжется. Архивы надо просто подпалить, будто произошел обычный пожар. Он хотел было узнать у помощника начальника отделения, где можно устроиться на ночлег, а тот вдруг сказал ему:
— Выходите на улицу. Только что на вечерней поверке взбунтовались две роты учебно-минного отряда. Сейчас они расхватывают винтовки. Надо быть готовыми ко всему, потому что взбунтовался и Первый пехотный полк. Это, конечно, не без сговора, так как солдаты идут с оркестром к казармам учебно-минного отряда.
— Значит, пора? — спросил Аверкин.
— Н-нет, немножко повременим. Пусть выяснится, как поведут себя новобранцы.
Аверкин вышел на улицу. На углу стояли его сообщники, переодетые в матросскую форму. Они курили и вслушивались в явственно разносившуюся в морозном воздухе «Марьсельезу».
— Это оркестр Крепостного полка играет, — сказал один из агентов. — Идут к Первому Балтийскому экипажу.
— Может, уже пора? — спросил другой.
— Подождем. Лучше сходи разнюхай, как там… кто возьмет верх.
Отослав агента, Аверкин прислонился к фонарному столбу и продолжал вслушиваться.
Музыка оборвалась так же неожиданно, как и возникла. На какое-то время в Кронштадте все затихло. Потом послышались глухие удары по железу, гомон многих голосов и разрозненные выстрелы…
«Началось, — решил Аверкин. Он ждал частых залпов, но вместо стрельбы вдруг донеслось далекое «ура». — И новобранцы не спасли!»
Сыщик просигналил своим сообщникам, чтобы те готовились к поджогу.
Вернувшийся от казарм Первого Балтийского экипажа запыхавшийся агент рассказал:
— Все к чертям!.. Новобранцам еще патроны раздавали, когда матросы ворота взломали... Офицеры принялись стрелять из окон канцелярии… Но тут выбежали во двор штрафники из переходящей роты, они закричали: «Мы с вами!» И все пошло кувырком.
Слушая агента, Аверкин заметил, как из здания охранки, словно крысы с тонущего корабля, стали выбегать на улицу сотрудники и скрываться во мгле.
Сыщик засунул два пальца в рот и, свистнув, со злобным озорством крикнул:
— Круши!. Подпаливай крысиное гнездо!
— Бей, не жалей! — подхватил его крик стоявший рядом агент и запустил камнем в окно.
Стекла со звоном посыпались на панель. Агенты разбивали о стены бутылки с горючим, поджигали паклю и втыкали ее в отдушины. Вскоре заплясали, запрыгали яркие языки огня… Здание запылало.
Убедясь, что такого пожара никто уже не загасит, Аверкин поглубже нахлобучил на глаза шапку и пошел к Петровскому парку.
К гавани, к вмерзшим в лед кораблям направлялись и восставшие. С ними шли уже два духовых оркестра. Гулко грохотали барабаны.
Моряки, служившие на кораблях, услышав в столь поздний час «Марсельезу», с криками «ура» стали покидать палубы тральщиков, миноносцев, крейсеров. Одни выбегали на пирсы, а другие прямо по льду устремлялись к берегу.
У Петровского парка произошло небывалое: солдаты и матросы, обычно враждовавшие между собой в дни увольнений, обнимались, поздравляли друг друга с победой. Сюда же стали сбегаться и рабочие пароходного завода.
— Пошли в манеж! — зычным голосом предложил невысокий человек в кожаной тужурке. — На митинг!
— На митинг! — подхватили матросы. Аверкин вместе с ликующей толпой устремился
к зданию морского манежа. По старой привычке его тянуло поглядеть: кто же будет верховодить восставшими. Ведь в Петрограде, наверное, спросят, что было в Кронштадте. А какой же он сыщик, если не сумеет увидеть самого главного!
В манеже столько набилось народу, что Аверкину не удалось протолкаться к возвышению, на которое поднимались ораторы. Он с трудом улавливал то, что они говорили.
— В Питере полиция перебита. И с царем будет покончено! — выкрикивал судостроитель в кожанке. — Вирен установил в подвале собора пулеметы, он хочет расправиться с нами на Якорной площади. Надо схватить его за глотку. Долой царскую собаку! Есть манифест выбирать Советы... Установим свою — рабочую, матросскую и солдатскую — власть. Кронштадт поддержит революцию!..
Потом, взмахивая шапкой и проглатывая слова, быстро заговорил белобрысый пехотинец. Из всей его бурной речи Аверкин разобрал лишь несколько фраз:
— Невмоготу… домой… За шкирку коменданта Куроша… Зверь-зверем… Кончать войну!.
Пехотинца сменил матрос в расстегнутом бушлате.
— Чего мы здесь стоим да митингуем, когда действовать надо? — загрохотал он густым басом. — Арестовать коменданта и Вирена, пока они не опомнились!..
— Верно! Пошли вылавливать царских псов! — поддержали матроса судостроители. — Тащи всех на Якорную площадь!..
Толпа двинулась к выходу. Людской поток подхватил и вынес на улицу и Аверкина.
— Кто к тюрьме?! Там наши товарищи томятся… Их надо выпустить! — кричал у входа бородатый матрос.
— За мной давай!.. К Вирену! — призывал Другой.
— К Курошу!. В комендатуру! — раздавались во тьме голоса.