— Одной поехать? — растерялась Катя. — С какими глазами я там покажусь? Кто я ему?
— Не важно! Какое это имеет значение, когда товарищ в беде?
Катя послушалась ее и поехала. В завкоме «Путйловца» она спросила у дежурного:
— Вы бы не могли мне дать адрес Савелия Матвеевича Лемехова?
— А кто он такой?
— Старый кузнец, большевик.
— А-а, усатый такой? Знаю.
Дежурный куда-то убежал и, вернувшись через несколько минут, сообщил:
— Живет в Чугунном… предпоследний дом справа.
Катя поблагодарила его и вышла на улицу.
Чугунный переулок и небольшой домик Лемехо-вых она нашла быстро. Но Савелия Матвеевича дома не оказалось. Его жена, разузнав, по какому поводу пришла девушка, спросила:
— Может, вас к Васиной бабушке отвести? А то старуха, поди, ослепла от слез.
— Обязательно! Мне необходимо с ней увидеться. Но как с Савелием Матвеевичем?
— А я его сразу пришлю к ней. Он ведь тоже беспокоится.
Лемехова, набросив на голову платок, привела Катю к двухэтажному деревянному дому, во дворе которого на веревках висело набитое ветром, застиранное белье. По боковой лесенке они прошли в небольшую каморку у кухни. Здесь невысокая рыхлая старушка, с блекло-синими глазами, молола какие-то зерна в кофейной мельнице. Услышав от Лемеховой, что за гостья явилась к ней, она, словно не доверяя, стала допытываться:
— Так ты и есть та Катя, с Выборгской? К тебе, что ль, Васек все лето бегал? А ну, покажись! — повернув девушку к свету, Игнатьевна придирчиво разглядывала ее. — По лицу хороша... и не шалопутная будто, — определила она. — Где ж он такую красавицу сыскал? Милая ты моя, как же мы теперь? — . вдруг обняв Катю, заплакала она. Потом вытерла уголком платка слезы и стала выпытывать: — Видела ли ты его? Где он там? За что посадили? Сколько держать-то будут?
Ответы девушки не удовлетворили ее:
— Ой, что-то скрываете вы от меня; чует мое сердце недоброе. Самой-то мне этих «Крестов» треклятых не найти. Хоть бы передачу снести. Свела бы ты меня к нему.
— Вас сейчас в тюрьму не пустят. А передачи мне ближе носить. Если разрешат свидания, я приеду за вами, — пообещала Катя. — Но это будет не скоро. Как вы тут одна без денег обойдетесь?
— За меня не беспокойся, прокормлюсь. Дема, поди, всю получку отдает, и сам здесь поселился. А вот ты-то, девонька, откуда табак и съестное для передачи возьмешь? Присядь; я хоть чего-нибудь соберу ему.
Старушка достала холщовый мешочек, открыла небольшой самодельный шкаф, в котором хранились продукты, стала искать что послать Васе.
Вскоре, пригибаясь в дверях, вошел крепкий и рослый старик, а за ним Дема. «Савелий Матвеевич», — поняла Катя. В каморке сразу стало тесно.
— А ну, покажите, кто тут нас ждет? — весело спросил кузнец. — А, вот вы какая! — разглядев девушку, прогудел он. — Будем знакомы.
— Я вас уже знаю, Савелий Матвеевич, — призналась Катя.
— Тем лучше; значит, без церемонии поговорим. Он крепко пожал ей руку.
— Слыхал, вы за помощью к нам? — сев на табурет, спросил Савелий Матвеевич. — Очень хорошо сделали. Выкладывайте, — что стряслось?
Катя рассказала о разговоре с Аверкиным и встрече со следователем.
— Та-ак! Значит, вы этому подлецу приглянулись? И давно он за вами ходит?
— Я его заметила в феврале.
— Срок не малый. — Савелий Матвеевич задумался. — А не он ли и с Кокоревым подстроил? Это же в характере таких типов.
— Схватить бы его за глотку и допросить, — предложил Дема.
— Ловленного так быстро не схватишь. Он теперь настороже.
Пока они разговаривали, Игнатьевна аккуратно завернула в бумагу и уложила в мешочек сухари, воблу, сало и два свежих огурца.
— Вот, снесешь ему, — сказала она, передавая все Кате. — Только табачку у меня нет.
— На табачок соберем, — успокоил ее Савелий Матвеевич. — Прошу не побрезговать и моим паем. — Он вытащил из кошелька две десятирублевки и отдал их Кате. — А насчет адвоката, — мы на заводе сами подумаем. Собирайся, Дема, проводи барышню.
****
Ночью Василия Кокорева и его товарищей юнкера повели в тюрьму. По дороге конвойные не давали путиловцам разговаривать: за каждой произнесенное слово норовили толкнуть или ударить прикладом.
В канцелярии тюрьмы, называвшейся «Крестами», надзиратели отняли от парней ремни, папиросы, спички и посадили всех в общую камеру.
Камера была большой, с испещренными надписями стенами и грязным цементным полом. В одной стороне ее высились нары, с тощими засаленными матрацами, а в другой — высоко, почти под потолком, темнел квадрат окна с железной решеткой. У левой стены стоял стол, вделанный в стену, и несколько табуреток, а у дверей — зловонная деревянная параша.
Воздух был спертым и затхлым.
Осмотрев новое жилище, путиловцы уселись на нары.
— Отсюда не скоро вырвешься, — заключил Кокорев. — И на заводе не знают, что нас в тюрьму упрятали. Хоть бы весть какую подать.
За день парни утомились. От огорчения им не хотелось ни о чем разговаривать. Не раздеваясь, они повалились на нары и проспали до утренней поверки.
На рассвете железная дверь с треском раскрылась. В камеру вошел старший надзиратель, а за ним — коридорный.
— Встать! — рявкнул тюремщик.
Проверив по фамилиям, все ли на месте, коридорный невнятным голосом зачитал правила внутреннего распорядка тюрьмы и предупредил:
— За неподчинение — карцер и лишение прогулок.
— А за что нас посадили сюда? — спросил Кокорев.
— Не прикидывайтесь дурачками, — ответил старший надзиратель. — Сами будто не знаете? Видели мы таких!
Потом появились два уголовника в серых халатах. Они молча бросили на стол три пайка хлеба, черпаком разлили по кружкам чай и, подхватив дымящийся бачок, удалились.
Железная дверь захлопнулась.
Найдя кувшин с водой, путиловцы, поливая один другому, помылись над парашей и подсели к столу завтракать. Но пить принесенный чай не смогли, — от него пахло ворванью.
— Наголодаемся здесь, — отодвигая жестяную кружку, сказал приунывший Кокорев.
— Да и х-хлеб с осевками, н-не проглотишь, — отметил Лютиков.
В стенку камеры кто-то едва внятно застучал. Путиловцы насторожились и вопросительно смотрели друг на друга: что это обозначает?
— На переговоры вызывают, — догадался Вася. — Я читал, есть такая тюремная азбука. Жаль, не запомнил, в какой букве сколько тире и точек.
На всякий случай, он в ответ постучал монеткой з стенку. Это вызвало поток коротких и протяжных звуков. Какой-то арестант, сидевший в соседней камере, хотел завязать разговор, но юноши не понимали его.
— Эх, хоть бы кого опытного к нам посадили! Ведь ничего знать не будем, — досадовал Кокорев.
На прогулку путиловцев в этот день не выпустили.
Поздно вечером в камеру втолкнули четырех матросов. Моряки при аресте, видимо, сопротивлялись, их лица были окровавлены, форменки разорваны. Они и в тюрьме продолжали шуметь, ругали конвойных и не давали закрыть дверь.
Только с помощью сбежавшихся надзирателей их удалось оттеснить в глубь камеры. Но едва тюремщики захлопнули дверь, как матросы кинулись к ней и принялись яростно барабанить кулаками. Лишь один из них, круглолицый, с широким ртом и крупными зубами, остался на месте. Он вытер носовым платком кровь со лба и спокойным голосом приказал:
— Стоп, братва! Трави пар. Довольно волну разводить.
И матросы сразу притихли.
Круглолицый моряк оглядел камеру и, заметив путиловцев, подошел к ним.
— Прошу прощения за шум, — пробасил он. — Разбудили?
— Ничего, — ответил Кокорев. — Весь день отсыпаемся. Нет ли у вас закурить?
— Найдется, — сказал моряк и, вытянув из кармана кисет с табаком, протянул его юноше. — А вы давно здесь?
— Со вчерашнего дня.
— Если не секрет, — по какой статье?
— Сами не знаем. Мы поймали четырех типов, которые с колокольни стреляли в народ. Но в милиции их выпустили, а нам бока намяли — и за решетку!
— Значит, по той же статье, что и мы, — заключил моряк. — Нас в Петропавловке уговорили оружие сдать. А как только мы в город вышли, они давай вылавливать. Но мы им показали, как матросов под конвоем водить. Надолго запомнят! Теперь мы с вами товарищи по «Крестам». Давайте знакомиться... Иустин Тарутин, минер бригады траления.
Узнав, что перед ним путиловцы, моряк обрадовался:
— Вот это встреча! Давно мечтал с вашими Ребятами подружиться.
За ним подошли знакомиться и другие матросы.
Они были с разных кораблей. На бескозырках золотились надписи: «Океан», «Азия», «Николаев».
Моряков, привыкших к корабельной опрятности, возмущала грязь тюремной камеры.
— Свинарник, а не жилье для людей, — заметил Тарутин, оглядывая камеры. — А ну, Андрей, вызови-ка старшего, — обратился он к моряку со шрамом на подбородке. — Я ему сейчас головомойку устрою.
К «глазку» подошел Андрей Проняков.
— На вахте! — окликнул он надзирателя. — Свистеть сюда начальство.
— Какое такое начальство? — донесся из коридора недовольный голос.
— Какое найдется, хоть прокурора.
— Ишь, чего вздумали! Обойдетесь и без начальства!
Надзиратель, шаркая, удалился. Матрос схватил табуретку и начал колотить ею в дверь.
Грохот разбудил спящих, по камерам пошел перестук. Надзиратели забегали. И вскоре у «глазка» появился помощник начальника тюрьмы.
— Опять буяните? В карцер захотели? — закричал он из коридора.
— В карцер надо посадить того, кто здесь за порядком наблюдает, — ответил Тарутин. — Вы по какому закону грязь в тюрьме развели? В этом свинарнике мы не останемся. Переведите в другую камеру.
— Лучших у нас нет, не приготовили вам, господа матросы.
— Не лучшую, а чистую требуем.
— Тюрьма переполнена, номеров свободных не имеем.
— Тогда дайте нам воду и швабры. Без вас обойдемся.
— Это вы получите завтра.
— Не завтра, а сегодня. Иначе всю тюрьму поднимем.
Угроза подействовала. Тюремщики посовещались между собой и через некоторое время прислали уголовников с тряпками, швабрами и водой.