Подошел возраст, когда нужно было идти в школу. Это было очередное лето, которое я проводила в деревне. Из города опять приехала мама. Мы сидели за столом, что-то обсуждали. Я была счастлива, что за долгое время все собрались вместе. Мама налила мне молоко, а я случайно опрокинула кружку, и оно растеклось большой белой лужей по столу. На меня обрушился каскад ругательств, которые я не разобрала, убегая прочь из кухни с заплаканными глазами. В страхе я спряталась в зале под столом, легла на красный бархатный ковер лицом вниз и расплакалась. До сих пор помню тот ковер и его высокий ворс, растянувшийся во всю длину зала. Он напоминал красную ковровую дорожку. Ту, на которой звезды кино фотографируются перед церемонией награждения в Каннах. Ох, частенько я дефилировала по нему взад-вперед в старых, разношенных маминых туфлях на высоких каблуках, представляя себя известной фотомоделью. А тогда я лежала, уткнувшись носом в мокрый от слез ворс, и мечтала спрятаться в нем всем телом. Минуты проходили, из кухни доносился разговор мамы с бабушкой. Мама удивлялась, почему я так реагирую на замечания.
– Как я повезу ее в город? Она такая дикая, обижается все время. Что я с ней буду делать, если она мне такие концерты будет закатывать?
Бабушка уверяла, что лучше меня оставить здесь, в деревне, возможно, в школу тоже лучше пойти тут. Мама сопротивлялась:
– Здесь такая плохая школа, в нее ходят одни неотесанные деревенщины!
Бабушка рассердилась:
– Ты сама здесь училась, нормальная школа!
Я устала плакать, но встать боялась. Так и лежала, перебирая ворсинки и понимая: я абсолютно не подхожу для города, недостойна туда поехать и мама меня стесняется. Однако если останусь в деревне, непременно стану дурой и никогда-никогда не заработаю много денег. Провела я тогда в убежище полдня, пока меня не разбудила мама. Она меня обняла, посмеялась над тем, как я умею обидеться и уснуть, и мы пошли читать мою любимую книгу. Ее смех и умиление по поводу того, как я обижаюсь, долго пересказывались всем родственникам, и мне это нравилось. Это поступок, который смешил маму. А смех мамы делал меня счастливой. Так два противоположных чувства, обида и счастье, связались во мне в странный дуэт, участники которого никогда не выступали поодиночке.
Когда я родила третьего ребенка, из-за бытовых вопросов мы поругались с мужем. Незначительная ссора, но я закрылась в шкафу и прорыдала пару часов, пока в глубоком удивлении меня не вытащила оттуда подруга. Как взрослый самодостаточный человек может так обижаться?
После переезда в город меня отдали на танцы. Там появились первые настоящие друзья, с кем можно было быть собой. Смеяться, когда смешно, спрашивать и говорить что угодно. Бабушка часто ограждала меня от подружек в детстве.
– Таня, Маша, Глаша, фу! Кто они такие? Бегать еще будешь за ними. Подружки были и ушли, а я осталась. Вот и не бегай за ними, играй в доме. И говорить им ничего не надо, ни как у нас в семье, ни что покупают, ни что говорят.
Я переживала, как бы не сказать лишнего, чаще молчала, боялась рассказать о подарках и приобретениях родителей. В школе я оставалась настороженной, общалась с одной девочкой, Ксюшей. С ней мы познакомились еще в садике, там она показывала мне язык и категорически отвергала как подругу. Она распускала длинные каштановые волосы, демонстративно жевала жвачку и собирала вокруг себя полгруппы. Чудесным образом мы оказались в одном классе. Я очень испугалась, что сейчас она начнет меня громко обзывать и скажет, что я полная дура из садика. Однако Ксюша подошла, улыбаясь во весь рот, и сказала:
– Привет! Сядем вместе?
От неожиданности я лишь кивнула, и мы оказались за одной партой на ближайшие три года. На танцах все было по-другому: казалось, им не важно, что и как у тебя в семье, как и кто разговаривает. Мы подшучивали друг над другом, обсуждали концерты.
– А помнишь, у тебя кокошник полетел прямо во время фуэте на сцене? Да почему у тебя все валится вечно? Прибей его уже гвоздями к себе!
– А кто съел все сушки из корзины? У нас же в еврейском номере в корзине сушки должны быть, я их раздаю по ходу дела, у меня там две только осталось!
– Девочки, у меня вчера не было сил уже блестки пришивать, я их на суперклей приклеила, теперь все пальцы в клею, чем оттереть? А то отрываются вместе с кожей!
– Нам сделают когда-нибудь душ или мы так и будем вонять?
Эти беседы наполняли меня жизнью, я не боялась, что меня осудят, что я скажу что-то лишнее. Бабушка в моей голове отступала перед откровенностью и искренностью девчонок. Я могла от души смеяться. Но близких друзей все равно не заводила, сохраняла дистанцию.
Первые уроки давались непросто. Я косолапила, у меня торчал живот, меня постоянно поправляли и делали замечания. На просьбы к маме «больше сюда не ходить» я получала ответ: «Надо». Она объяснила, что красивая девочка должна правильно двигаться, подтягивать живот и улыбаться. Хорошо бы еще научилась танцевать, а не как «деревенские косолапые дети». Постепенно я привыкла.
У меня была красивая и экстравагантная преподавательница с длиннющей косой, выходящей из хвоста, а волосы на голове были подобраны и зализаны. Алла Борисовна всегда держала идеально ровную спину, нос чуть приподнимала кверху, двигалась уверенно. Она красила губы яркой помадой, носила массивные аксессуары и приучала нас к стилю. Даже ее ругательства веселили, мы сразу выпрямлялись и начинали ей подражать. Она научила нас улыбаться всегда и везде.
– Даже если у вас болят ноги, жмут туфли, колется костюм, зрителю не важно, что с вами происходит! Держите лицо, улыбайтесь! – говорила она по сто раз на дню.
И мы улыбались.
Бабушке я писала письма, рассказывала, чем занимаюсь, с кем дружу. На последнее она всегда реагировала остро, пытаясь указать мне на бесполезность тех самых друзей и обесценить важность общения.
Городские бабушка с дедушкой часто преподносили мне сюрпризы, одним из которых была труба. Она пробыла у меня ровно 24 часа. Ее звук сотрясал стены не только нашей квартиры, но и соседской. Помню, бабушка просила меня перестать дуть в нее, но я не унималась. Эта бабушка ругаться не умела, поэтому просто взяла газету и замолчала. Я чувствовала недовольство, однако ее реакция была для меня такой непривычной. Обычно на меня ругались, обзывали, кричали, а тут я понимала, что она злится, хотя при этом ничего не говорит. Я взяла трубу и ушла на площадку возле дома. На улице я еще подудела какое-то время и вернулась назад. Трубу я больше не видела.
Летом от городских бабушки и дедушки меня ждал невообразимый подарок, мечта каждого школьника в то время – велосипед! Друзья во дворе заглядывались, просили покататься. Наступило лето, и я все время проводила на своем потрясающем «друге». Я легко делилась, давала покататься и сама кружила вокруг площадки. Дедушка по обыкновению приглядывал за мной, прохаживаясь туда-сюда. Однажды я в очередной раз посадила на багажник подружку. Маршрут был одинаковый: вдоль дома, через площадку, небольшая горка – и назад. В тот день что-то пошло не так. Я уверенно поехала с горки, но подруга вцепилась в седло и начала им крутить. Я неудачно повернула руль, не удержала равновесие и полетела вперед. Подруга отделалась легким ушибом, зато я пробороздила лицом асфальт, разодрав верхнюю и нижнюю губы, выбила передние зубы. Их кусочки остались в крови на асфальте, когда дед подбежал меня поднять. Мне не было больно, только страшно, что я так испугала дедушку. На следующий день мама забрала меня домой, шепотом ругая «дебильный» подарок, приговаривая «зачем вообще нужен был велосипед». Она подходила к моей кровати, просила снова показать остатки зубов, расстроенная, уходила на кухню, а через пять минут возвращалась и опять сокрушалась.
Затем начался период посещения какого-то бесконечного количества стоматологов. Каждый отказывался что-либо делать с моими зубами, все разводили руками. Я продолжала веселить друзей беззубой улыбкой, шутить по этому поводу и особого дискомфорта не испытывала. Спустя месяц мы нашли нужного врача-дантиста с экспериментальным вариантом решения проблемы. Он предложил вставить в остатки от зубов железные штифты и нарастить на них материал – пломбу. Мама согласилась, чего бы ей и мне это ни стоило. Ей хотелось восстановить мне зубы, деньги и болезненность не имели значения. Маме всегда было важно, как я выгляжу, а улыбка составляла важную часть моего образа, по которому могли судить о моей красоте. В то время возможности дантистов были невелики, заморозка работала слабо, про наркоз и не слышали. Процедура оказалась весьма болезненная, однако зубы восстановили. Мама радовалась.
После того лета началась школа, мой «первый» второй класс. В нашем доме жил папин друг, Сергей Николаевич, по совместительству мой учитель рисования. А в доме напротив еще один учитель, уже физкультуры, Наталья Федоровна. Мы встречались на углу, под шуточки и смех шли к первому уроку. У Сергея Николаевича была дочь Полина, на год младше меня. Мы находили много общих тем для разговора по пути в классы, поэтому получасовая дорога в школу не казалась такой долгой и скучной. Однажды промозглым осенним утром мы с Полиной, бегом спасаясь от ветра, завалились в огромную лужу. Мой новехонький зеленый пуховик с отстегивающимся капюшоном промок. Я вскочила со слезами, готовая услышать крик и ругань, ведь необходимо держать марку, выглядеть красиво, а я так безответственно распласталась в луже грязи и испортила презентабельную вещь. И неожиданно все дружно посмеялись над моим эпическим падением. Я сама не заметила, как перестала рыдать. Они уверили, что мама не наругает, а если и так, мы все вместе отстираем пуховик. В тот день папа действительно попросил маму не ругать меня.
Когда родители развелись, городские бабушка и дедушка приехали помогать папе выносить вещи из квартиры. Я подобрала ноги, сидя на кресле, и разглядывала родных. Бабушка аккуратно заворачивала посуду в газеты и складывала стопкой в большие коробки. Папа с друзьями подняли большой телевизор и унесли его в грузовую машину у подъезда, маленький решили оставить мне. Затем друзья помогли снять кухонный гарнитур, который постигла та же участь, что и остальную мебель. Дедушка с отцом разобрали огромный шкаф с сервизом и книгами и также отправили в фургон. Шкаф никогда мне не нравился, и я даже радовалась, что без него комната станет больше. Дед снял люстру, с потолка свисала лампочка на проводе. Бабушка попросила меня встать, чтобы снять чехлы с кресла, но тут мама сказала, что их купила она и отдавать не собирается. Бабушка сдалась, скинула накидки и приказала мужчинам выносить кресла. Мне оставили старый диван, на котором я еще долго спала. На кухне одиноко стояла газовая плита в компании скучавшей на полу кастрюли и п