Папина мама совсем не изменилась, время никак не повлияло на внешность. Те же коротко подстриженные, осветленные волосы, те же раскосые глаза – она была буряткой, ни одной морщины на лице. Но впервые я видела слезы. Бабушка всю жизнь занимала руководящую должность, в семье была довольно авторитарна, даже папа ее слушался. Не помню, чтоб она когда-либо плакала.
– За что? За что мне это наказание? – задавала она вопросы при виде меня.
Очень хотелось ответить, слова сами собой складывались в предложения в уме. За то, что ты так обошлась с моей мамой. За то, что не приняла меня, когда я была младенцем. За то, что прогоняла, когда я просила помощи. За то, что вытащила из-под меня последний коврик, когда уходил отец. За то, что швырнула в меня моим подарком. За то, что ни разу не позвонила и не спросила, как я, твоя единственная внучка. За то, что так и не полюбила.
Внутри все сжалось. Исчезло желание высказывать обиды и отвечать на вопросы, улетучилось. Я не держала зла или обиды. Я видела ее боль, боль отца. Ему я и сочувствовала.
– Все будет хорошо, – я смогла выдавить лишь эту странную фразу, не означавшую ровным счетом ничего.
Неожиданно бабушка начала задавать вопросы:
– Как твои дела? Как ты учишься? Что у тебя нового?
Я опешила. До этого момента я думала, она меня даже не замечает, заинтересованность застала меня врасплох. Что ответить? Ведь бабушка даже не знала, где я учусь, чем живу, имен моих друзей – ничего. Я что-то быстро наговорила из уважения, а на следующей волне причитаний папа меня увел. Я посмотрела в большие голубые глаза отца.
– Мне очень жаль, – сказала я.
– К чему было ее мучить год лечением, все равно не помогло, – он меня не слышал.
– Мне правда очень жаль.
Я шла по улице, вытирая слезы. Вспоминала, как она забирала меня из садика, как мы заходили в кондитерскую и покупали пирожное «корзиночка» с кусочком желе на вершине крема. Я всегда гадала, какого цвета желе достанется на этот раз.
– Вот бы купить одних желе! Корзиночку я не очень люблю, а желе – это вкуснота! – рассказала я ей.
Было уже поздно, магазин закрывался. Бабушка спросила продавца, возможно ли купить только желе, без корзиночек. Продавец сказала, что товар все равно списывать, поэтому, если мы что-нибудь купим, она положит нам несколько лишних кусочков. Я прыгала от счастья, когда мне дали пакет с разноцветными желе: всю дорогу шла с улыбкой до ушей и скакала. В другой раз мы ехали на рынок покупать мне новые вещи. Дверь в автобус закрылась, как только я поднялась по ступенькам, а бабушка осталась на улице. Я жутко перепугалась и заплакала, а бабушка начала так сильно тарабанить в дверь, что водитель услышал и открыл ее. Она обняла меня и попросила не расстраиваться.
Я была дорога ей, пока была дорога отцу: как та собачка, за которой она ухаживала, потому что ее привел папа. Она любила сына так сильно, как только возможно, любила все, что любил он, поддерживала все, в чем он находил интерес, и безжалостно отрубала все, к чему интерес пропадал. Как-то я случайно встретилась с ней возле папиной школы после долгого периода тишины. Она вела на поводке огромного папиного пса. Увидев меня, бабушка как ни в чем не бывало улыбнулась и сказала:
– Ой, Ира, здравствуй! Какая ты стала красивая. Так выросла. Только почему нос кривой?
Через неделю папа позвонил, ее не стало.
В старших классах мы с подругами записались на просмотр в современный джазовый танцевальный коллектив. Так в мою жизнь ворвался рок-н-ролл и любовь. Мы танцевали каждый день: на репетициях, платных концертах, дискотеках. Я немного отвлеклась от того, чтобы всем угодить, и кайфовала от нашей компании. Мы организовали шоу-балет под названием «Черная кошка», начали выступать на мероприятиях для рекламы. О заработке я думала всегда, и директор балета удачно предложила выступать за деньги. Мы несказанно обрадовались. Расходы на помещение, где мы тренировались, пошив костюмов – все это она взяла на себя. К слову, вкус у нее был отменный, выступления имели успех, нас часто приглашали на платные концерты, правда, денег платили мало. Тренировались мы три раза в неделю по несколько часов, а после бегали на рок-н-ролльную дискотеку в соседний Дом актера: встречались с ребятами из танцевальной группы, пили коктейли «отвертка», танцевали джаз и рок-н-ролл до упаду. Мы были собой, наслаждались, смеялись до слез, целовались до опухших губ, мы были счастливы.
Недолгие гастроли, концерты… и пришло время поступать в университет. Моя близкая подруга Лиза из танцевальной группы поступила в Москву, я с головой ушла в учебу и подготовку, концерты уже не складывались. Наша директор собрала группу и обратилась ко мне.
– Ира, ты должна уйти, – ошарашила она, – мы посовещались и решили, что ты должна покинуть коллектив. Ты часто не участвуешь в платных концертах, а нам нужны люди и команда.
Да, я пропускала концерты в ночных клубах, потому что уже встречалась с мужчиной своей мечты и ему не нравилось, что я танцую. Поздние выступления старалась не посещать. В горле расширялся ком, я пыталась заглянуть в глаза подруг, с которыми танцевала с детства. Мы были знакомы лет двенадцать или больше. Я не могла поверить, что меня просто решили исключить, предать. Почему? Ведь не только я пропускала концерты, к тому же всегда находилась замена. Лиза, например, вообще уехала! Я ведь ответственно посещала тренировки. Девочки смотрели в пол. Раз за разом я переводила взгляд с одной подруги на другую и в отчаянии повторяла круг. И тогда поняла: решение не «общее», а конкретно директора. Возможно, сыграла обида на меня за периодическое отсутствие, возможно, стресс от того, что коллектив разваливался. Непонятно. Но больно. От меня в очередной раз отказались. Я оделась, вышла из зала и расплакалась.
Коллектив просуществовал без меня пару месяцев и закрылся. На память осталась фирменная черная майка с белыми лапками и надписью на спине «Черная кошка».
Когда я забеременела второй раз, мама была в гневе. Моя беременность никак не вписывалась в ее картинку идеальной семьи.
– Ребенок должен быть один! Ни два, ни три, не дай бог, – утверждала она. – Один – и точка, его одного любить и все дарить.
– Что же вы меня одну не любили? – удивленно говорила я.
Меня возмущали эти слова до глубины души.
– Ну, мы были молодые, – сухо отвечала мама и переводила тему.
Почему это меня заботило? Я так хотела услышать: «Мы тебя любили, просто не умели правильно это сказать, прости нас». Но у мамы не было и тени сомнения в собственных действиях. Я хорошо помню одну историю. Когда я училась в школе, я что-то по секрету рассказала маме, уже не помню что, а она поведала об этом на школьном собрании всем родителям. Одноклассники меня бойкотировали две недели. Было тяжело. Я спрашивала:
– Почему? Я же говорила, что это секрет?
– Да потому что я права! – рявкнула мама.
Я вспомнила эту историю и решила еще раз спросить:
– Почему тогда, в школе, ты рассказала секрет всем, хотя я просила этого не делать?
– Я отлично помню эту историю и повторила бы свой поступок снова! – выдала мама.
Я думала, что разговариваю со взрослым, понимающим человеком, который не страдает от развода, не ненавидит меня, способен понять детские переживания. Возможно, они казались ей смешными, однако мне тяжело было переживать бойкот, ведь друзья много для меня значили. Ответ поверг меня в шок, я будто вернулась в ту ситуацию предательства.
Я не знала, как строить семью. Я смотрела на свекровь и много лет пыталась жить по образу и подобию. Смотрела на маму, и хотелось доказать ей, что рожать и растить детей – это счастье. А чего хотела сама? Я не знала. Я принялась ежедневно доказывать маме, какая счастливая у меня семья, как я стряпаю блины, как мы вместе проводим время. Но ее реакция демонстрировала мою неудачу:
– Я тебя не для того растила, чтоб ты стояла у плиты!
Эта реплика произносилась довольно часто. И однажды я не выдержала:
– А для чего? Для чего ты меня растила?
Мама ушла от ответа, молча покинув столовую. Наше общение превратилось в бой, жестокий, нездоровый. Своим примером идеальной семьи и очередной беременностью я ее раздражала. Мне же казалось, будто я показываю маме новый прекрасный мир. И чем больше я это делала, тем больше грубости и унизительного отношения получала.
– Ты такая толстая, – бросала она невзначай, – вот родишь, кто будет моего сы́ночку (имея в виду моего сына) любить? А если девочка родится, это вообще кошмар.
– Почему?
Однако мама любила просто бросить комментарий, не имея привычки как-то его разъяснять. Однажды мы так сильно поругались, что я рыдала на полу от обид и унижений, а она стояла в комнате и продолжала меня унижать:
– Ты ничего не понимаешь! Рожаешь, как кукушка, ничего из себя не представляешь, сидеть будешь тупицей с этими детьми, ни мужу и вообще никому не нужна останешься, без денег, никто тебе не поможет, и ко мне потом не беги.
Поначалу я отвечала:
– Да как же так? У меня есть муж, детей он точно не бросит, он любит, когда я дома и не работаю.
На каждую фразу я получала новую порцию опровержений и безапелляционных доводов моей никчемности. Неужели нельзя просто меня любить? С детьми или без? Эти мысли кружились в голове вперемешку со слезами и рыданиями. Мама не уходила долго. Она важно села на диван в моем зале и просидела еще час. Я встала с ковра, поддерживая огромное пузо, ушла в спальню. После этой ссоры я попросила ее больше не приезжать, на что получила:
– Еще чего! Здесь мой сы́ночка, буду приезжать, когда захочу! И только попробуй не дать с ним общаться, я в суд на тебя подам!
Я обалдела от такой реакции, даже не знала, что ответить. За что столько жестокости, я ничего ей не сделала, просто была беременна. Я не просила денег или помощи – ничего. Но она все равно меня ненавидела. Пол ребенка я не сказала. Да и вообще говорила мало. В те дни, когда приезжала мама, я старалась убежать из дома. Работы не было, я бродила по улице, покупала книги, заходила в кафе и заказывала капучино. За столиком у окна я наблюдала за падающим снегом, перечитывая счастливые истории из книг. Так прошла зима. У меня родилась дочь.