— Если нанюхаться бензина, то может вытошнить, но надо вдыхать пары довольно долго, чтобы сбило с копыт.
— Да, а мы говорим о веществе, которое действует за несколько десятков секунд, не более. — Он пожал плечами. — Не знаю. Сделай мне услугу, а? Поскольку ты сегодня вечером будешь работать, позвони в больницы и некоторым фармацевтам и выпиши названия веществ, которые могут нам подойти. Надо искать вещества, доступные для всех, но не мешает проверить содержимое эфирных субстанций и в запасах госпиталей и больниц. — Он поднялся со стула и двинулся к двери. — Вероятно, то, что услышала мисс Коннорс, было шешезом.
— Чем? Что это такое?
— Молния по-венгерски.
Палатазин слабо улыбнулся и взял со стола отпечаток условного портрета, сделанного по описанию. Улыбка его исчезла, когда он смотрел на мясистое, какое-то беличье лицо. Глаза, пустые, скрытые за толстыми стеклами очков, больше всего беспокоили капитана. «Где же ты? — молча спросил он. — Если ты все еще думаешь нанести удар, если все еще наносишь, то почему бы не появиться новым трупам?» — Палатазин хорошо сознавал, что только труп или след его вел к убийце — кусочек ткани, сжатый в последнем усилии пальцами мертвой руки, клетки кожи или волос под ногтями, оброненная коробка спичек или носовой платок. Остановить убийцу полиция не могла. Отдел убийств мог лишь собрать все мелочи до последней из найденных на месте преступления и складывать уродливые головоломки страстей зла. А без свежего трупа в головоломке образовывались слишком большие пробелы.
Палатазин подтолкнул снимок обратно к Рису.
— Пора отдать эту картинку в газеты. Отнесешь в отдел связи с прессой?
— Да, сэр. Я все сделаю.
Палатазин покинул комнату для допросов и зашагал обратно в комнату отдела — в свой офис. Он бросил взгляд на часы — двадцать пять шестого… Солнце начало уже свой путь к западному горизонту, удлиняя холодные серые тени. Пора было возвращаться домой, к Джо, подготовить себя психологически к следующему дню. Завтра встреча с начальником отдела расследований, а количество убийств, не относящихся к делу Таракана, с каждым днем становится все больше. Какой-то чикано найден избитым до смерти дубинками в боковой улочке в пригороде. Симпатичная девушка-подросток с перерезанным от уха до уха горлом в багажнике украденной машины. Женщина средних лет, застреленная на тротуаре из проезжающей мимо машины. Трехлетний ребенок, избитый, обезображенный и брошенный на дно мусорного контейнера… Палатазин был невольным свидетелем всего этого ежедневного реального фильма ужасов. Некоторые дни, конечно, были хуже других. В самые плохие из них, обычно в разгар лета, ночные кошмары преследовали его картинами распухших разлагающихся трупов мужчин, женщин, детей — все они протягивали к нему руки и, как прокаженные, просили о спасении. А средства убийства в этом городе были до ужаса разнообразными: бейсбольная бита, пистолет, разбитая бутылка, яды из дюжины разных стран, ножи всех видов и назначений, крючки для вешалок, веревки, колючая проволока и даже медный шарик, выстреленный из дробовика. Мотивы преступлений — почти в такой же мере разнообразны: месть, деньги, ненависть, свобода, любовь. Говорите — город Ангелов? У Палатазина сложилось иное мнение.
Когда ему было четырнадцать, дядя Мило нашел ему вечернюю работу — подметать в соседнем полицейском участке. Энди любил смотреть фильмы про полицейских и грабителей, которые показывали по телевизору — телевизор стоял в витрине магазина братьев Абрахамс в квартале от его дома. И он был взволнован, вообразив себя частью мира облаченных в голубую форму полицейских, обтекаемых машин и трещавших портативных раций. Офицерам его интерес нравился, и они с удовольствием посвящали его в детали своей профессии. Несколько лет он был самым добросовестным слушателем любой истории, которую могли преподнести ему в участке. Только годы спустя, когда он сам надел одну из плотных синих униформ, он понял, что мир разделен не только на белое и черное, как показывали на телевизионных экранах. Он шагал вдоль Фонтан-авеню, когда какой-то краснолицый толстый мужчина принялся громко кричать о том, что его ограбили, ограбили его магазин. Палатазин увидел подозреваемого — худой черноволосый мужчина в рваном пальто, прижимавший к груди пару батонов хлеба и кусок колбасы. Он бросился в погоню — в те дни он был еще не таким толстым и умел быстро бегать — и быстро догнал вора, схватив его за воротник пальто и рывком бросив на тротуар. Еда посыпалась на асфальт и тут же превратилась в кашу под колесами проносящихся автомобилей. Палатазин вывернул задержанному руки, защелкнул наручники и повернул мужчину лицом к себе.
Но это была женщина — очень худая, с распухшим от шестимесячной беременности животом. «Прошу вас, — начала она всхлипывать, — не отправляйте меня больше в камеру, не надо…» Палатазин был поражен и не знал, но ему теперь делать. Подбежал краснорожий хозяин мясной лавки, у которого в брюхе было не меньше говядины, чем на полках его магазина, и принялся кричать, как «эта сука посреди бела дня принялась обворовывать его магазин, стащила прямо с прилавка еду, и что теперь будет делать полиция?» Палатазин ничего не мог ответить, ключ от наручников белым огнем жег ему руку. Тут у бордюра тротуара со скрипом затормозил патрульный полицейский фургон, и возмущенный хозяин магазина обратился к приехавшим полицейским. Когда женщину посадили в машину, она перестала всхлипывать, а глаза ее стали похожи на окна давно брошенного дома. Один из офицеров похлопал Палатазина по плечу и сказал: «Хорошая работа, эта дама обчищала продовольственные лавки по всей авеню уже недели две». Фургон укатил, а Палатазин продолжал смотреть на раскатанные в блин хлеб и колбасу на асфальте дороги. Краснорожий хозяин хвастливо пояснял группе собравшихся зевак, что никому еще не удавалось ограбить его среди бела дня и уйти от наказания, никому!
Теперь, на целую вечность от Фонтан-авеню, Палатазин почувствовал, как его захлестнула волна сожаления. Он устало снял плащ со спинки стула и медленно его надел. Почему все получилось не так, как он представлял многие годы назад? Он мечтал переехать с женой и сыном в небольшой городок на севере от Сан-Франциско, где климат был прохладнее, и возглавить там полицейский участок. Самое серьезное преступление в тех краях — похищение тыквы с огорода. Ему даже машина там не понадобится, и в городке его все будут знать и любить. Джо откроет цветочный магазин, она давно об этом думала, а сын станет полузащитником в школьной футбольной команде. Он застегнул плащ, и мечты его уплыли вдаль, как мерцающая пыль. После второго выкидыша врач сказал Джо, что было бы опасно — и физически, и морально — пробовать в третий раз. Он предложил им усыновить сироту. А Палатазин был затянут в огромный водоворот событий, как это бывает со всеми. Теперь он понимал, что останется в этом городе до самой смерти, хотя иногда, ночью, ему казалось, что стоит лишь закрыть глаза — и он увидит тот городок, полный белых садовых калиток, чистых уютных улочек и труб, из которых тянется уютный дымок.
«Пора домой», — сказал он сам себе.
Что-то зашелестело позади него. Палатазин удивленно обернулся.
У двери стояла его мать, совершенно живая, во плоти и реальности, словно она никогда и не умирала. На ней был длинный голубой халат, в котором она умерла, и кожа ее была морщинистой и белой, обтягивающей кости. Глаза ее были устремлены на Палатазина, в них горело ужасное напряжение. Рука с протянутым пальцем указывала в сторону окна.
Палатазин с побледневшим от шока лицом сделал шаг назад и налетел на острый угол стола. Пепельница с трубкой перевернулась, так же, как и рамка с фотографией Джо. Папки с бумагами дружно посыпались на пол.
Мать Палатазина открыла рот, показав беззубые десны. Она словно старалась что-то сказать. Руки ее дрожали, лицо было искажено усилием.
И в следующий миг Палатазин увидел сквозь нее очертания двери, поблескивание ручки замка. Силуэт матери заколебался, как столб дыма, и вдруг исчез.
Воздух вырвался из легких Палатазина. Он дрожал и не мог унять эту дрожь. Руки сжимали край стола. Он долго смотрел на то место, где только что видел мать, и когда он наконец провел над этим местом дрожащей рукой, воздух показался ему гораздо холоднее, чем в остальном пространстве комнаты.
Он отворил дверь и так стремительно выглянул наружу, что Цейтговель, сидевший за ближайшим столом, пролил горячий кофе из чашки прямо себе на колени. Ругаясь, Цейтговель вскочил из-за стола, чем привлек внимание остальных офицеров к бледному, с расширившимися глазами Палатазину. Палатазин мгновенно удалился обратно в свой кабинет, но оставил дверь открытой. Он чувствовал головокружение, его подташнивало, словно только-только миновал приступ лихорадки. Он стоял, тупо глядя на разбросанные по полу папки, потом нагнулся и начал их собирать.
— Капитан?! — В дверь заглянул Цейтговель, вытирая штанину парой бумажных салфеток. — С вами все в порядке, сэр?
— Все отлично, — сказал Палатазин, не поднимая головы, чтобы не выдать страха, который все еще заставлял угол его рта корчиться.
Цейтговель посмотрел на свои брюки. «Эх, если бы департамент оплатил мне счет за химчистку. Жди, как же! Капитан собрал уже все папки, почему же он не поднимается?»
— У вас был такой вид, сэр, словно вы увидели привидение.
— Разве у меня был такой вид?
Поднявшись, Палатазин бросил папки на стол. Он поправил пепельницу, трубку и фотографию Джо. Нашаривая в кармане ключи, быстро вышел из кабинета и запер дверь.
— У вас больше нет работы? — сухо поинтересовался он, потом прошел мимо Цейтговеля, щелкая каблуками по плиткам пола.
«Ничего не понимаю», — подумал Цейтговель. Он пожал плечами, глядя на остальных сотрудников, и снова сел за свой стол. Прежде чем вернуться к работе, он вспомнил то, о чем читал в газетах и о чем шептались в департаменте. Что капитан в самом деле слегка сдвинулся на деле Таракана и что напряжение только ухудшает теперь его состояние. Он снова начал печатать протокол осмотра места происшествия — молодой человек был найден застреленным в своей постели сегодня утром — и подумал: «Хорошо, что его, а не меня».