– Откуда?.. Как?.. Эта шарообразная форма и прекрасный золотой свет, и искра, это… это… Ты как-то к этому причастен?
– В некотором смысле.
– Ты часто это говоришь.
– Потому что это часто бывает правдой.
– Но спасет ли меня эта правда?
– Нет. Однако она может спасти ваш город. Арцибия не до конца мертва.
– Но она же угасла.
– Не до конца. Оргон все еще тлеет, и ему требуется немного, чтобы снова заискрить.
– Где? В этой глубине под городом?
– На самом деле это не глубина. Посмотри внимательно.
Разат поднял глаза. Он старался сосредоточиться на том, что простиралось под частично материальной городской структурой; на мерцающей, бесконечной бездне, наполненной оргонными искрами, от которых он не мог оторвать глаз.
– Ты не обратил внимания, правда? – спросил тот, кто выглядел, как второй Разат.
– На что?
– Я говорил о трех вещах, но перечислил только две.
– Действительно. А что третье?
– Смотри внимательно.
Разат вздохнул.
– Я не вижу ни дна, ни того, что могло бы быть источником искрения. Я не знаю, что мне искать, и я понятия не имею, о чем ты. Я ничего не понимаю. Возможно, если бы ты объяснил мне это простыми словами…
– В этом нет необходимости.
– Почему? – удивился Разат.
– Потому что это не ты должен понимать.
– А кто?
– Друсс.
– Кто?
– Тот, кто поймет, когда услышит правильные слова.
– Тогда почему ты говоришь это мне?
– По-другому не получится. Слушай и смотри, хорошо? Этого достаточно. Рано или поздно то, что ты видишь и слышишь, доберется туда, куда нужно.
– Думаю, у нас мало времени…
– Об этом не беспокойся. Ты смотришь туда, куда я просил?
– Да, но я уже говорил, что не…
Разат оцепенел. Где-то в задней части его головы произошел едва заметный сдвиг восприятия, небольшая, но явно ощутимая моментальная коррекция резкости, как будто кто-то или что-то, какая-то сущность, скрытая внутри Разатa, но не являющаяся им, перестроила его разум на немного другой способ видения. И тут же Разат увидел и узнал то, что излучал искрящийся сине-фиолетовый оргон, и скрытое в его сиянии постоянно творило Арцибию. Он пошатнулся, пораженный пониманием, от которого пробежала холодная дрожь. Чтобы не упасть, Разат машинально прислонился к гладкому стеклу выпуклого окна и понял, что оно является частью мощного шарообразного объекта, парящего высоко над городом, и что это вовсе не какой-то абстрактный шарообразный объект, но именно тот, что, вынырнув из Зараукарда, источал массивную глыбу золотистого сияния. Разат понятия не имел, каким образом он приобрел эти знания, но это было неважно, потому что знания эти не нуждались в его помощи и сами липли, как магниты, к прежнему восприятию, а затем превратились в ясное намерение, которое красноречиво дрогнуло, ненавязчиво побуждая его взглянуть вверх, прямо на солнце.
Разат уже давно хотел это сделать, потому ему хватило малой толики убеждения.
С мокрым шлепком я застыл на черных базальтовых плитах, покрывающих площадь в Мокудаде. Я обрел плотность, и мне стало плохо. Я долго блевал темной пенистой жидкостью, оставлявшей в горле приятное послевкусие ароматного дыма от горящего эвкалипта, воскрешающего в памяти заброшенный сад позади коптильни, куда пробирается тот, кто, по всей вероятности, не является мной, чтобы вместе с четырьмя другими, грязными десятилетними мальчишками в рваных лохмотьях закидать гнилыми яблоками большого серого пса, который в ответ заходится яростным лаем, но никогда не бежит жаловаться владельцу коптильни, не кусается до крови, даже если мы порой падаем с дерева прямо на него, а иногда он специально оставляет в своей миске недоеденные остатки и делает вид, что ничего не видит, когда мы, смеясь, крадем их.
Рума терпеливо дождалась, пока пройдет тошнота, затем помогла мне встать и добраться до квартиры, где меня разместила городская община. Несколько дней я приходил в себя. Я был слаб, как младенец, и нуждался в постоянном уходе. Но Рума так и не выразила желания переехать ко мне. Ни тогда, ни потом, когда я уже набрался сил и смог сам о себе позаботиться. Я хорошо ее понимал. Я бы тоже этого не хотел, хотя, конечно, так было бы удобнее и ей не пришлось бы постоянно курсировать между квартирами. Однако рациональный подход тут не работал. Мы знали, чувствовали каждой клеткой тела, что мы вместе, но каждый по-своему – каким-то собственным способом, требующим постоянного внимания и отделявшим нас друг от друга, поскольку это невероятный труд, который за нас никто на себя не возьмет.
Жители Мокудада относились с пониманием. Они меня ни к чему не принуждали. Они приносили воду и еду и позволяли часами сидеть у открытого окна, из которого я смотрел на высеченные в скалах фасады, так удачно имитирующие здания. Я внимательно следил за медленно ползущим по ним светом и пытался найти в себе силу, которая заставит меня вписаться в режим здешней жизни и начать думать о чем-то другом, кроме Арцибии.
Я не знаю, как долго это продолжалось. Все, что я знаю, это то, что я время от времени кидал взгляд на чемодан, который привез с собой в Мокудад и который стоял у стены и ждал, когда я снова им заинтересуюсь. Я уже не помнил, что в нем, и у меня не было ни малейшего желания это проверять. У меня сложилось впечатление, что он не мой. Однажды, в начале дня, присутствие этого чемодана показалось мне особенно раздражающим, и я решил избавиться от него. Этот импульс подтолкнул меня к действию. Я взял эту вещь и отправился к океану, собираясь бросить ее в воду. Вместе с тем я был убежден, что не стану этого делать, что это всего лишь мимолетный каприз, который пройдет, когда я попытаюсь его исполнить, и в итоге вернусь с чемоданом в квартиру. Но этого не случилось. Я подошел к краю крутого берега и, не задумываясь, одним плавным движением швырнул чемодан вперед. Тот описал дугу и разбился о камни. Жадные волны мгновенно похитили то, что вывалилось из чемодана. Издалека я не мог четко рассмотреть, но там были какая-то одежда, нижнее белье, чистые листы бумаги, высокие ботинки, несколько книг и какие-то мелкие предметы, не вызывавшие во мне никаких чувств, как будто они на самом деле не принадлежали мне. Чемодан и его содержимое исчезли так быстро, что вскоре я уже не был уверен, действительно ли я бросил его в воду. Однако что-то изменилось. Мне не хотелось возвращаться в квартиру. Поэтому я пошел к пирсу и подсел на корточках к людям, которые ремонтировали рыбацкую сеть. Они приняли меня с улыбкой, показали, что и как нужно делать, и заставили переодеться в темно-синий комбинезон. Я охотно это сделал, так как почувствовал, что готов к этому. Наконец-то я понял, почему люди, которых судьба привела в Мокудад, не хотят выделяться между собой. После нескольких месяцев отстранения, явного нежелания участвовать в совместной работе сообщества, борьбы с сомнениями, неуверенностью и жалостью к себе я наконец созрел для этого знания и стал его частью. Я стал одним из них.
С тех пор я начал активно участвовать в жизни Мокудад. Я с удовольствием чинил сети, охотно помогал в судостроительной мастерской, вставал посреди ночи, чтобы помогать с рыбной ловлей, не избегал и грязных и неблагодарных работ в уборных. Именно однообразные ритуалы обычной физической работы помогли мне временно войти в ритм этой реальности, временно занять чем-то руки и голову, которым требовалось какое-нибудь времяпровождение, чтобы я мог спокойно считать дни до следующего Праздника. А всё потому что, независимо от того, что делало мое тело и на чем были сосредоточены мои мысли, я, настоящий я, сидел запертым в неиспользуемой тренировочной камере в Арцибии и ждал, пока время снова сдвинется с места.
Горьковатый вкус монадических антенн не растворился на языке, но проник вглубь тела, стек по ногам до копыт, отозвался легким покалыванием в рогах и хвосте, тихим шумом обернул звуки и заставил сияние Лунного Камня переливаться металлическими искорками, а древесных и травянистых Тихо Зеленых – излучать зеленое свечение.
Загнутые Рога тоже светился зеленью. По пути его движения, вслед за изумрудными огоньками его глаз в воздухе тянулись полосы расплывчатого сияния, которые гасли лишь спустя несколько долгих мгновений. Однако Тертелл и Хессирун понимали, что могут ошибаться в оценке продолжительности этого явления, поскольку со временем происходило нечто странное. Оно теряло слитность, разрывалось, замедлялось, ускорялось или застывало в матовом безвременье. Его консистенция стала жидкой, пористой и взболтанной, потому на время уже нельзя было опереться, невозможно было больше считать его ориентиром. Не имея возможности полагаться на время, козимандисы не могли сказать, насколько продолжительны наблюдаемые ими явления, и тем более определить, как долго они следуют за Загнутыми Рогами. И что с того, что они прекрасно помнили, как нюхач уверял их, будто место, куда они направляются, находится очень близко, если в сложившейся ситуации это ни о чем не говорило и ничем не помогало, потому что не вписывалось во временные зависимости. Чувство растерянности напало на них, словно крадущиеся во мраке зубастики. Тертелл и Хессирун почти слышали их хриплое дыхание, сдавленное до тихих вздохов, обманчиво похожих на звуки, которые издает ветер, скользящий по бархатной листве. Спотыкаясь и неуверенно ступая на мягких ногах, они нервно оглядывались по сторонам и следовали за своим невозмутимым проводником. При этом они твердо верили, что Загнутые Рога сумеет защитить их от всех опасностей и сдержит обещание, то есть уже скоро приведет к ручью – этой чудесно холодной, восхитительно журчащей воде, которая непременно утолит мучившую их жажду.
Хессирун не помнил, чтобы когда-либо ему так хотелось пить. Чтобы хоть как-то облегчить свои страдания, он решил пожаловаться Тертеллу, но, взглянув на него, в ответном взгляде меньшего козимандиса увидел столь глубокое понимание, дополненное множеством очень тонких и при этом весьма ясных смыслов, что Хессирун сразу понял: всё это мгновенно исчезнет, стоит ему облечь свои мысли в слова и обратиться к Тертеллу. Поэтому он поджал губы и промолчал. Хессирун смотрел, а тело Тертелла говорило с ним без слов. Оно жаловалось, что ему тоже хочется пить и что он чувствует себя не слишком уверенно в этом измененном ночном лесу. Его неуверенность переплеталась с заботой о Хессируне и с более глубокими пластами тревожных эмоций, в которые была обернута некая сферическая, мохнатая форма, спрятанная внутри Тертелла. Хессирун принялся трясти головой, чтобы избавиться от этой пугающей картины, но нервно подрагивавший хвост Тертелла жестко осадил его, и Хессирун перестал. Он смущенно перевел взгляд на Загнутые Рога, но тело нюхача оказалось для него совершенно нечитаемым. Или ему нечего было сказать. Вероятно, Загнутые Рога почувствовал на себе взгляд Хессируна, потому что остановился, повернулся и п