Разат не понимает, зачем они это сделали. Почему уничтожили прежнюю Арцибию, превратив ее в то, чем она стала сейчас? В эту загнивающую мерзость… Разат также не в силах понять, с какой целью был приведен Зараукард, который поглотил большую часть города и окружил оставшихся в живых. Какая сила этому способствовала? Что здесь упало и откуда, из какого непостижимого места, попало сюда, настолько развратив этих энку?
Полное неведение подпитывает болезненные эмоции, разрывающие Разата, но он глубоко убежден, что его действия, а также всё задуманное им, не только разбудит оргонное искрение и вернет всех энку к реальной жизни, но, возможно, поможет ему понять, что здесь произошло и что сделало Арцибию такой, какая она есть. Благодаря этому, несмотря на бушующие в нем ярость, отчаяние и мучительное неведение, а также острое раздражение собственной яростью, отчаянием и мучительным неведением, он сохраняет достаточно самообладания, чтобы сосредоточить эти ощущения в одной дрожащей точке.
И позволяет им взорваться там.
Высвобождается огромная энергия, но она не причиняет Разату вреда, потому что он готов к взрыву. Он мгновенно высвобождает эту энергию, сформировав из нее снаряд яростной вибрирующей силы, закаленный и заостренный непоколебимой решимостью. А затем, толкая этот сгусток энергии перед собой, Разат направляет его к единственному живому энку-кромраху и запускает вглубь его мощного сегментарного тела, тлеющего слабым бледным светом.
Хессирун ощутил слабый толчок, как будто что-то схватило его за рог с надетым на него странным светящимся предметом, и слегка потянуло вперед, в сторону золотого сияния, бьющего из недр горы. Он остановился и посмотрел на Тертелла. Хессирун хотел сообщить другу, что произошло, но, едва вступив с ним в контакт, понял, что тот уже знает – не то увидел, не то тоже как-то почувствовал. Поэтому они стояли молча, не в силах найти слов, способных выразить их хаотично бегающие мысли. Не помогла им в этом и волна густого золотистого света, которая хлынула из глубины пещеры, окружила козимандисов теплым сиянием и, отступая, унесла их с собой.
Нельзя назвать городом то, что растет в животе спящего Зараукарда, но для тех, кто сюда прибывает, это всё-таки в некотором смысле схожая с городом сущность. У сущности этой нет названия. Вернее, у нее их много, но ни одно из этих названий не подходит. Здесь нет дорог, по которым можно пройти, нет ворот, через которые можно сюда попасть, и никто не может оказаться тут случайно.
Происходит это лишь тогда, когда существа из тумана, паутинного металла и керамически застывшего света – существа, непрестанно творящие этот город-негород и одновременно в процессе жизни принимающие его форму, призывают к себе тех, чье существование может завершиться только здесь.
И никто, пока его не приведут в город, не знает, что такое место вообще существует и что весь его жизненный путь вел именно сюда. Понимание очевидной неизбежности событий появляется только по прибытии. Однако это знание невозможно вынести отсюда. Глубокое самосознание экстатического соучастия в некоем целенаправленном и пугающе сложном процессе многослойного существования исчезает с уходом из этого места.
А это всегда происходит слишком быстро.
То, что растет в животе спящего Зараукарда, нельзя считать ни мрачными зловонными трущобами, слепленными из отходов и высушенного до состояния камня мяса, ни живой структурой, состоящей из причудливо переплетенных измерений, которые напоминают безграничную сеть постоянно перестраивающихся модулей уплотненного, кристаллизованного пространства, проникающих друг в друга так плавно и так целенаправленно, будто они ищут способ создать некую окончательную, гармоничную форму, в которой могли бы застыть все возможные формы пространства, образовав единое место, содержащее в себе все остальные места.
Нет.
То, что растет в животе спящего Зараукарда, – это то, что каждый, кого приводят в этот город, ощущает по-своему.
Для двух новых сущностей, прибывших сюда в форме тоненьких побегов раскаленного металла, пробивающихся сквозь жесткий панцирь, матово блестящий, словно влажный кристалл темно-серой соли, это место подобно колоссальной, глянцевой горловине – бездонному внутреннему пространству бесконечного цилиндра, сформированного из гладкой полупрозрачной материи, которая напоминает темное треснутое стекло, что дышит пульсирующим внутри него сине-фиолетовым искрением, излучающим больше тьмы, нежели света, и медленно разрушает цилиндр изнутри.
Металлические побеги быстро растут вверх. Их переполняет чувство глубокого удовлетворения. Им не хочется быть где-либо еще. Именно это они стремятся делать, потому что, поступая так, становятся самими собой в большей мере, чем когда-либо прежде. Они больше, чем замин и перус в Линвеногре. Больше, чем козимандисы, пасущиеся среди травянистых Тихо Зеленых. И эти, и все иные воплощения, пережитые ими ранее, были для них всего лишь переходными формами, в которые им пришлось вписаться, чтобы добраться сюда. В это место. Попасть – и предаться экстатическому, упоительному росту. Потому эти сущности без сожаления оставляют свои воплощения в тех местах, к которым они принадлежали, – в мертвом, податливом прошлом.
И рвутся вверх.
Рубиновые кончики раскаленных побегов все более отдаляются от дна горловины. Минуя многочисленные глубокие трещины, темнеющие на глянцевой поверхности цилиндра, они озаряют засевшие в них угловатые структуры, сотканные из тугих переплетений ржавого паутинного металла, и обитающие среди этих структур размытые чернильные тени, которые погружены в свои дела, но не настолько, чтобы на мгновение не остановиться и не взглянуть на две полоски желто-красного сияния, пересекающие скрученное в цилиндр пространство и растущие в бездонную пропасть.
Разум энку-кромраха, погруженного в глубочайший сон, во многом напоминающий смерть, подобен желто-красному мерцанию раскаленных углей, медленно догорающих в очаге. Эмоциональный снаряд Разата лишь незначительно меняет это состояние. Его удар вызывает мягкие волны чуть более яркого свечения, которые расходятся во все стороны и быстро гаснут.
По правде говоря, у Разата не было конкретной идеи, как разбудить энку-кромраха, и он глубоко надеялся, что уже само попадание снаряда в его разум поможет сознанию выбраться из омута глубокого мертвенного сна. И когда совершенно неожиданно появилась возможность использовать для пробуждения собственные накопленные эмоции, он тут же ею воспользовался и был уверен в успехе. Но надежды и ожидания Разата не оправдались.
Разат замедляет свое движение и останавливается над слабо мерцающей поверхностью разума древнего энку. Он беспомощно озирается, не представляя, что ему теперь делать. Что-то, однако, привлекает внимание Разата. Он не понимает, как это происходит, но в этой обширной плоскости равномерного угасающего мерцания он определенно замечает то, что ничем не выделяется и в то же время формирует четкую круговую форму, которая настойчиво обозначает свое присутствие в его поле зрения. Разат приближает к этому месту свое сознание и внимательно смотрит. Форма оказывается круглой и пустой внутри вещью, напоминающей золотое кольцо, выступающее на поверхности спящего разума энку-кромраха. Разат не знает, правильно ли поступает, но сгущает мысли, чтобы коснуться этой вещи своим сознанием. Он старается быть осторожным, однако даже слабый натиск его внимания заставляет золотое кольцо опуститься и исчезнуть под слабеющим мерцанием.
Бездонная пропасть бесконечного цилиндра подсвечивается мягким желто-красным мерцанием и из бесконечной пустоты выдвигается золотая втулка. Она сталкивается с двумя металлическими побегами, которые обнаруживают, что у них есть то, что выглядит почти так же. Этого не видно, но оно находится прямо перед ними, скрыто в воздушной пустоте, навсегда запечатленное в сознании металлических побегов, и в то же время оно существует где-то снаружи, вне их, будучи столь же ощутимым, как и они сами. И это нечто все время подгоняет их рост и задает им направление.
Из стеклянных стенок цилиндра выстреливают сине-фиолетовые искры. Они соединяются с невидимой вещью, которая явилась сюда вместе с металлическими побегами, и наполняют ее оргонным искрением. Благодаря этим искрам она быстро становится видимой. Через несколько мгновений искрение сбивается в золотистую продолговатую форму – еще одну втулку, чуть меньше той, что вынырнула из бездны цилиндра, но в остальном почти такую же. Пульсация проскакивает между втулками и притягивает их друг к другу. Меньшая плавно скользит в большую и выталкивает из нее яйцевидную золотисто-медную форму, которая, рассыпая сине-фиолетовые искры, быстро набирает скорость и исчезает в глубине цилиндра.
Ведомые тропизмом, магнетической силе которого не могут противостоять, рубиновые наконечники отрываются от металлических побегов и движутся за яйцевидной золотисто-медной формой.
И вдруг в месте, куда погрузилась круглая вещь, тронутая вниманием Разата, начинает бить гейзер сине-фиолетового искрения, которое мгновенно расходится по разуму энку-кромраха, пробуждая его от мертвенного сна.
Растущее давление искрящего оргона выталкивает сознание Разата вверх, туда, где его тело удовлетворенно улыбается во мраке заброшенной тренировочной камеры.
Зельда
– Еще раз, мама. Пожалуйста. Прочти еще раз.
– Опять?! А тебе не интересно, что будет дальше, что скрывается за той дверью на дне кроличьей норы?
– Еще нет.
– Тогда, может быть, мы хотя бы закончим первую главу, а?
– Почему для тебя это так важно?
– Но Зельда, дорогая, дело не во мне, а в тебе. Это замечательная история. Я так хочу, чтобы ты успела познакомиться с ней, пока…
Алиса с трудом подавила рыдания. Болезненный спазм в горле лишил ее дара речи. Казалось, в пищеводе застрял жесткий камень. Она знала, что никогда не смирится с тем, что происходит с Зельдой, и того, что, по словам врачей, должно случиться… Но вот уже несколько недель она отчаянно надеялась хотя бы отчасти принять неизбежное. Она старалась. Она очень старалась. И не хотела признавать, что у нее не получается, и с каждым днем ей становится все хуже и хуже.