Лифт останавливается с громким лязгом. Херманн и Теренс теперь могут повернуть налево и спуститься по винтовой лестнице на дно саркофага, или пойти прямо, вглубь хорошо освещенной костяной пещеры и по длинному, стометровому коридору добраться до гигантской сферической камеры диаметром около трехсот пятидесяти метров. Если бы это был человеческий череп, там бы ничего не было, кроме пустого пространства, которое некогда занимал мозг. Но у Титана есть еще кое-что. Еще одна загадка.
Херманн и Теренс направляются именно к ней. По пути они проходят мимо большого металлического шкафа, откуда Херманн достает две бутылки воды и сигнальный пистолет, а затем, убедившись, что он заряжен, забирает еще горсть осветительных патронов. Херманн кладет их в карман, протягивает бутылку Теренсу, и они идут дальше.
Останавливаются они только в конце коридора.
Впечатление всегда странное. И каждый раз, спустившись сюда, ощущаешь себя так, будто находишься здесь впервые. Сначала думаешь только о запахе, в основе своей пыльном и затхлом, но содержащем что-то еще – какой-то иной, более плотный дух, щекочущий затылок, ни на что не похожий. Чувствуешь его и понимаешь, что он не отсюда, не из твоего мира. Затем появляются размытые очертания сферических фигур, погруженных в глубокий полумрак. Здесь много ламп, они расставлены по периметру всей камеры, но по непонятной причине не могут осветить ее полностью, как будто что-то поглощает их свет.
Херманн снимает сигнальный пистолет с предохранителя, поднимает руку вверх и стреляет. Осветительная звездочка не долетает до свода камеры. Описав в воздухе дугу, она начинает опускаться, освещая полумрак.
Только теперь видно, что камера наполовину заполнена большими яйцами, графитовыми и изборожденными. Невозможно сказать, сколько их. Конечно, сотни, может быть, тысячи. Неизвестно, что они такое и откуда взялись. Каждое из этих яиц настолько тяжелое и твердое, что никому так и не удалось сдвинуть их с места или открыть. Ни подъемник, ни кран, ни взрывчатка, ни шнек, ни кислота не смогли с этим справиться.
– Давай, иди сюда! – говорит Херманн и, перепрыгивая с одного яйца на другое, направляется в центр камеры.
Теренс следует за ним. Они быстро добираются до яйца, на котором стоят пять походных стульев и покосившийся чугунный мангал с решеткой. Звездочка падает между яйцами и гаснет. Мягкий полумрак снова заполняет камеру.
Херманн и Теренс растерянно садятся на стулья и смеются.
– Как будто нам снова по десять лет, – говорит Херманн.
– Этого мне тоже будет не хватать.
– Я же говорил…
Издалека доносится звонкий скрежет поднимающегося наверх лифта.
– О-о-о, у нас скоро будет компания, – говорит Херманн.
Он открывает ром, пьет прямо из бутылки, затем передает бутылку Теренсу.
– Ты думаешь, все придут?
– Не думаю. Но посмотрим.
Теренс делает большой глоток и отдает бутылку Херманну. Они обмениваются ею несколько раз. Вновь слышен далекий скрежет и приближающиеся со стороны помоста голоса.
– Идут. Как минимум двое, – констатирует Херманн.
– Я слышу троих, – говорит Теренс.
– Сейчас узнаем.
К своду улетает еще одна осветительная звезда, и в ее мерцающем свете видно, как три нагруженные фигуры прыгают по металлическим яйцам и наконец добираются до Херманна и Теренса. Все улыбаются. Даже Альбини щерится, хотя его оскал выглядит несколько зловеще.
– Прекрати, Альбини, а то мне будут сниться кошмары, – говорит Херманн. – Быстро вы управились. Но я не думал, что вы все придете.
– А куда нам идти? Ведь здесь наше место, – говорит Стивен и достает из рюкзака древесный уголь, розжиг и куски замороженного мяса. – Это займет какое-то время.
Херманн осторожно похлопывает его по спине и говорит:
– Все в порядке, у нас есть время.
Все рассаживаются, раскладывают маленький алюминиевый столик и достают из рюкзаков консервы, крекеры, нарезанный хлеб, пластиковые столовые приборы, тарелки и чашки, воду и алкоголь: шесть банок пива, две бутылки виски и три красного вина.
– На это «Нефастис», слава богу, никогда не скупился, – говорит Генри.
Все смеются. Стивен разжигает мангал и кладет на решетку мясо для оттаивания. Каждый делает то, что ему нравится. Кто-то с кем-то переговаривается, кто-то пьет молча, вслушиваясь в глубинный пульс тишины. В воздухе постепенно распространяется аппетитный запах жареной свинины. В какой-то момент Альбини говорит:
– Я ненавидел своего отца. Это был кусок дерьма.
– Чего это тебя понесло… – замечает Генри, но Херманн тут же его останавливает:
– Тсс… Пусть говорит.
Альбини разглядывает дно пластикового стаканчика, наполовину наполненного вином, и продолжает:
– Он был настоятелем монастыря Тесема, что относится к школе Сото-сю. Его уважала вся провинция, он славился своей мудростью и проницательностью, но в обычной жизни был гребаным фашистом, лишенным даже намека на чувство юмора. Я быстро понял, что это не мой отец. То есть он, конечно, был моим отцом, но только биологическим, потому что он вел себя как чужой человек, не желающий иметь со мной ничего общего. Так же он относился и к моей матери, и к моей сестре. Он смотрел на нас с презрительным чувством превосходства, как на копошащихся в навозе свиней. Но однажды, за пять лет до его смерти я обнаружил, что в нем есть и хорошие чувства. Я запомню это на всю жизнь, потому что в тот день я кое-что понял и перестал его ненавидеть.
Все слушают как завороженные. Альбини еще никогда не говорил так долго и так искренне.
– Это произошло на свадьбе моей сестры. Ей повезло, и она нашла классного, покладистого парня, родители которого также оказались довольно приятными и контактными. Большинство гостей были с его стороны, и поэтому им удалось создать чудесную атмосферу свободного, радостного веселья, совершенно чуждую нашей семье. Мой отец в течение всего торжества строил странные рожи, и я был уверен, что в конце концов он не выдержит, встанет и уйдет. В какой-то момент я уже серьезно забеспокоился, подошел к нему и спросил, хорошо ли он себя чувствует. Он ответил, что да, все в порядке. И тут я увидел то, что потрясло меня. Эти его странные выражения лица, эти гримасы были с трудом сдерживаемыми эмоциями. Теми самыми эмоциями, которые мой отец никогда себе не позволял, но теперь не в силах был контролировать. Он смотрел, как танцуют гости, как они смеются, как едят со вкусом, как спорят, и глаза у него остекленели. Его переполняли чувства, перед которыми он оказался беспомощным. Он посмотрел на меня, как никогда раньше, как отец на сына, и сказал: «В этих непостоянных формах тлеет что-то прекрасное». Я никогда не был с ним так близок, как тогда.
Альбини замолкает. В тишине к нему подходит Херманн, кладет руку на плечо и говорит:
– Можно рассчитывать на что-то большее? Выпьем за это!
Каждый пьет то, что у него в стакане. На мгновение всем кажется, что они что-то поняли.
Рума терпеливо ждет, но ничего не происходит. Она сидит в мокрой одежде на черных базальтовых плитах, которые покрывают площадь Мокудада. Рядом с ней лежит неподвижный клубок сине-серых щупалец. Солнце поднимается по небосклону и рассеивает утренний туман. Отливает мягким светом возвышающийся над площадью обелиск. Становится теплее. Щупальца начинают высыхать, скрючиваются, крошатся, распадаются. Они быстро превращаются в белую пыль. Ветер сдувает прах в море.
В полдень жители городка приходят за Румой. Они помогают ей встать и забирают с собой. Они радуются, обнимаются и прижимают ее к себе. Они празднуют до утра.
Так происходит всегда, когда кому-то удается уйти из Мокудада.
В книге использован фрагмент романа Малькольма Лаури «У подножия вулкана» и отрывки из «Алисы в стране чудес» Льюиса Кэролла в переводе Н. М. Демуровой.