Баркельби знал, что ему делать, понимал, почему они должны разделиться, и верил Сихамур, когда она говорила, что другого выхода нет, но чем глубже уходил в лабиринт подземных коридоров, тем сильнее его охватывало беспокойство. Хуже того, он понятия не имел, откуда взялось это чувство. Проблема была не в страхе, поскольку это место, несмотря на нарастающее присутствие Крек'х-пы, не вселяло страха. Дело было в другом. Баркельби казалось, что с каждым шагом он все больше удаляется от знакомого ему мира и словно пробуждается от длительного, утомительного сна – притом, что просыпаться ему почему-то вовсе не хотелось. В итоге Баркельби пришел к выводу, что источником его беспокойства стало именно это странное чувство неохотного пробуждения, когда всё, что он встречал на своем пути, медленно возвращало ему ясность мышления, хотя то вовсе не казалось ему замутненным, и разгоняло туман, окутавший его воспоминания, хотя ему не казалось, будто доступ к ним в чем-то ограничен. Каким-то неуловимым образом на сознание Баркельби влияли эти пустые жилые отсеки, темные штольни с ржавыми брошенными машинами, лаборатории, где все еще царил образцовый порядок, но все столы, мензурки, пипетки, автоклавы, микроскопы и горелки были припорошены тоненьким слоем инея, матово сияющим в свете прожектора, как морозная пыль. Что-то неопределенное направляло внимание Баркельби на массивные глыбы стеклянных мониторов для вычислительных машин, по-видимому, все еще работающих, потому что за толстым стеклом, покрытых ледяной коркой, слабо мерцали размытые строки нечитаемых символов и цифр. Но наибольшее воздействие на него оказывали эти обширные пещеры, загадочные кубические камеры, которые он то и дело проходил и которые манили его своим пустым пространством, магнитно резонирующим с тем, чего он еще не мог распознать, хотя оно уже медленно выступало из-под схлынувших волн сонной яви, что затмевала ум.
Поэтому, когда он наконец добрался до заброшенного штаба командования – двухэтажного здания из темного кирпича, построенного под отвесной стеной высокого коридора – и заметил, что рядом, не более чем в двадцати пяти ярдах от этого места находится очередной характерный вход в кубическую пещеру, Баркельби внезапно решил, что сейф может еще немного подождать, и направился в сторону камеры. Он подошел к входу, осветил внутреннее пространство прожектором и непроизвольно отпрянул с криком.
Камера не была пустой.
Баркельби растерянно вглядывался в темноту, плотно заполнявшую помещение, и только спустя несколько долгих мгновений с трудом убедил себя вновь попытаться заглянуть. Что бы там ни находилось, оно точно не живое и не бросится на него, потому что в противном случае оно бы уже давно это сделало. Он собрался с духом и медленно поднял прожектор. Свет скользнул по каменистой земле, а затем лег на темно-коричневую, как бы керамическую поверхность большого объекта, парящего в воздухе посреди пещеры. Баркельби понятия не имел, что это может быть.
Объект не менялся, но в то же время постоянно представлялся чем-то иным: огромным червем свернутым в шар; глянцевым скрюченным щупальцем; шарообразным механизмом, сложенным из тысяч микроскопических шестеренок, вращающихся со скоростью растущей травы; хрустальной скорлупой, внутри которой переливается густая зернистая темнота; блистательным сознанием медленного света, которое при смещении луча прожектора лениво отражается в призмах бесчисленных жидких фасет и очерчивает в воздухе невозможную форму многомерной линзы, искривленную чудовищно нелепым образом… Много форм, много сущностей и вещей, скрытых в одной форме, одной сущности и вещи. Или одна сущность, одна вещь и одна форма, скрытые во многих сущностях, формах и вещах, которые невозможно назвать и которые излучали каждое из своих значений на каменные стены камеры и на Баркельби. А он смотрел и смотрел. На объект и на причудливые барельефы, покрывающие стены. Баркельби не мог их понять, но чувствовал, что они являются частью объекта, проекцией его сущности, успокаивающей тревогу и воздействующей особым, очень глубоким образом. Неожиданно ему вспомнилась покойная мать, которая в те времена, когда он был маленьким мальчиком, любила класть руку на макушку его головы, но перестала это делать, когда в четырнадцать лет он начал ее перерастать. Он не мог вспомнить лицо матери, но все же помнил тепло ее рук. И только сейчас понял, как ему не хватает ее. Баркельби закрыл глаза. Он почувствовал жар собирающихся слез и духоту сковывающего волнения и беззвучно всхлипнул. Тишина окутала его, как кокон. Объект бесшумно парил. В сферическом аквариуме, встроенном в скафандр на уровне груди, Тарк'сах пульсировал тихим электричеством. Крек'х-па перестала стучать, но было непонятно, то ли она уже вышла из своего заточения, то ли неподвижно застыла, ожидая, что же произойдет. Внезапно Баркельби ощутил макушкой знакомое тепло. Он открыл глаза и понял, что попал в ловушку. Под впечатлением от увиденного он сел на широкий плоский камень.
Баркельби расстегнул пряжки и раздвинул щитки скафандра. Он вынул руку из бронированного рукава, просунул пальцы под стекло шлема и вытер слезы. Потом, не обращая внимания на мороз, заползающий в скафандр, потянулся к подмышке, к кобуре, в которой спал Зерготт. Он схватил приклад и без особой надежды попытался его разбудить. С тех пор как Баркельби застрял в этом забытом богами и людьми месте, он делал это уже много раз, но эффект всегда был один и тот же – тишина, никакого отклика. И ничего не изменилось.
– Все, хватит! Ты слышишь?! Меня тошнит от тебя! – крикнул Баркельби и швырнул Зерготта о стену.
Оружие отскочило от скалы и с металлическим лязгом упало в углу пещеры. Эхо подхватило этот звук и понесло его вглубь лабиринта подземных коридоров. Баркельби вслушивался в молчание оружия и ждал. Он чувствовал, что это вопрос минут. Не ошибся.
«И это все? Ничего другого не пришло в голову?»
– Ты заслужил, – мрачно ответил Баркельби.
«Я не утверждаю, что нет, но у меня не было другого выхода. Для таких, как ты, это всегда трудно, вы с рождения существуете глубже других, но ты, кажется, особенно невосприимчив к мигающим в бездне огням. Ты делаешь все, чтобы не обращать на них внимания. Ты игнорируешь намеки и подсказки. Ты манипулируешь воспоминаниями, в нужные моменты отвлекаешь внимание, подвергаешь цензуре ощущения. Никто не сравнится с тобой. Поэтому мне в итоге пришлось импровизировать и придумывать что-то радикальное».
– Это не имеет значения. Мне все равно, зачем ты это сделал. Меня интересует только, как мне отсюда выбраться. Если ты мне скажешь, то я, возможно, возьму тебя с собой.
«Есть несколько вариантов, но тебе ни один не понравится. Кстати, я рассчитывал, что любопытство еще раньше приведет тебя к бронированным воротам, за которыми заперта Крек'х-па, о которой тебе так много рассказывала Сихамур».
– Не Сихамур, а ты.
«Признайся, что она вышла убедительной».
– Да пошел ты!!!
Зерготт весело расхохотался.
– А я с ней… – пробормотал Баркельби и почувствовал, что краснеет.
«Мастурбация тебя тоже смущает?»
– Как ты можешь сравнивать?! Ведь это ты ее создал! Когда она жила, я даже не пытался себе представить, что было бы, если бы она и я, мы, вместе… Это было, это было… – Какое-то время он подыскивал нужное слово, пока наконец не крикнул: – Отвратительно!
«Не ври, я знаю, что тебе понравилось. Только тот Баркельби, в которого ты так веришь, не позволяет тебе признаться честно».
– Что ты пытаешься мне сказать?! – в ярости закричал Баркельби. – Довольно этих игр! Ты ни разу не потрудился узнать меня по-настоящему, поэтому понятия не имеешь, кто я. Ты не знаешь, что мне нужно, к чему я стремлюсь, что мне нравится… Это ты все время лжешь и искажаешь реальность, чтобы использовать меня в своих целях…
«Я не хочу и не должен знать тебя. Ты мне даже не нравишься. По правде говоря, мне достаточно того, что я знаю самое главное; то, что ты с таким самозабвением от себя скрываешь. Я уже не помню, сколько раз я пытался открыть тебя, расширить твое поле зрения, но почему-то ты столь же мало восприимчив к моим усилиям, как какой-нибудь глупый фортак. Только Фероз смог повлиять на тебя. Он единственный, кто смог тебя направить в нужную сторону. Мне пришлось прибегнуть к хитрости. Правда, результаты пока малоутешительны, и не все получилось так, как я планировал, но мы на правильном пути…»
– Сказала раздраженная заноза в заднице. Почему бы тебе не оставить меня в покое? Чего ты, собственно, добиваешься?!
Зерготт снова расхохотался.
«Я?! Почему ты не избавился от меня? Ты можешь честно ответить на такой вопрос? Ты когда-нибудь задумывался, из чего меня выковала Мать Императрица? Бьюсь об заклад, ты прекрасно помнишь боль, которую чувствовал, когда она отрывала меня от твоего сознания. Это воспоминание заставит тебя задуматься?»
Баркельби побледнел.
– То есть, ты… – начал он, но не смог закончить эту мысль, потому что она показалась ему слишком страшной и в то же время болезненно очевидной.
«Ну, конечно! И то, что ты бросил, чтобы облегчить себе жизнь, это просто кусок металла. Он был нужен, чтобы тебе было за что зацепиться, но говоря по правде, он ко мне не имеет никакого отношения».
– Ложь, все ложь…
«В основном твоя. Как звезды, нарисованные на картоне. Я заманил тебя сюда, чтобы ты их содрал и увидел, как легко отслаивается краска, которую ты использовал, нарисовав их, и чтобы ты увидел, что скрывается за картонными стенами».
Баркельби сидел в оцепенении. Его мысли напоминали рассыпанную головоломку, которую уже никто не смог бы собрать воедино. Он повторял снова и снова:
– Я не слушаю тебя, я не слушаю тебя, я не слушаю тебя, я не слушаю тебя…
«Но что-то, что в тебе открывается, когда ты смотришь на то, что здесь висит и ждет, слушает тебя очень внимательно. Ты чувствовал, как она поселилась здесь, не так ли? Чувствовал, как сгущается ее присутствие, как она вырывается из узкого, тесного места, разрастается во все стороны, меняет запах воздуха, мягко морщит поверхность камней. Она всегда была здесь, но материализовалась только благодаря тебе. Я подозревал, что до этого может дойти, и был у