становить целостную картину своего прошлого, но для этого необходимо желание читать хранящиеся в прошлом смыслы. Нужен повод вспомнить хотя бы частицу прежнего, забытого себя – того, кто жил теми событиями, тем временем, до остатка переваренным моим телом и многократно неумело воспроизведенным обманчивой машиной памяти. Дело в том, что у меня нет ни желания, ни повода. Я не собираюсь смотреть против течения времени. Мне все равно, кем я когда-то был, чем занимался, кого и что оставил. Меня не интересует, есть ли в этом прошлом какая-нибудь тоскующая, заплаканная женщина, ожидающая весточки, что я жив, что у меня всё хорошо, что я вернусь, преодолев бесчисленные препятствия, потому что я всё еще ее люблю; или же есть там дети, которые терпеливо прижимают носы к холодному стеклу и с надеждой высматривают своего отца, который исчез, как фокусник во время представления на день рождения, но в отличие от него не вылез потом из шкафа, но, вероятно, потерялся где-то на задворках иллюзии, между тонкими стенками реквизита. Даже если они действительно существуют, если они и правда ждут и высматривают, я никогда не появлюсь на улице, где стоит их дом. Я никогда не постучусь в их дверь. Потому что это больше не мой дом, и это больше не моя дверь. Это даже больше не мой мир. Независимо от того, с кем я был когда-то связан, и насколько сильны были узы; независимо от того, что формировало мою жизнь, после прибытия в Мокудад всё, что я испытал ранее, поблекло, как старый цирковой плакат, пожелтело и стало нечитаемым, выцвело под солнцем и смылось дождем.
Но я не сразу понял это.
Когда теперь я отправляюсь мыслями в прошлое, то никогда не добираюсь дальше того момента, когда проснулся в поезде прямо перед резким поворотом, за которым весь состав, состоящий из старого локомотива и двух одиноких вагонов, въехал в туннель. Затрясло, и я открыл глаза, поднял голову и увидел потрясающе красивый закат, отраженно мерцающий золотом в мягких тихоокеанских волнах. Мгновение спустя, ослепленный этим сиянием, этими золотыми переливами, въевшимися под веки прищуренных глаз, я провалился в темноту туннеля. Однако я все еще видел это золотое мерцание, проникшее вглубь моего черепа и неохотно терявшее силу. И всё же оно исчезало темнеющим медным свечением, как будто и не гасло, но остывало и перетекало в более глубокие слои моего тела, чтобы, наконец, оставить меня один на один с тьмой. Поезд словно ждал этого, потому что, когда внутри меня наступила темнота, раздался металлический стон тормозов, и состав остановился. Он все еще находился в туннеле. Какое-то время я просто сидел и слушал. Мне казалось, что я слышу удаляющиеся шаги и далекий шум океана, хотя вполне могло показаться, что в такой глубокой тишине, окружившей меня, настоящие звуки ничем не отличались от тех, которые были всего лишь плодом воображения.
Я медленно приближался к темноте и начинал понимать, что мрак, залегающий в тоннеле, не такой густой, как мне казалось вначале. Откуда-то просачивался тусклый бледный свет, который мягко очерчивал края окон, деревянных лавок и дверей. Я встал, схватил чемодан и прошел во второй вагон, точнее, в первый, потому что именно он был прицеплен прямо к локомотиву. Я надеялся найти в нем других пассажиров, которые, как и я, застряли в этом странном месте, но в отличие от меня знают, почему мы стоим и когда мы двинемся дальше. Там никого не оказалось. Мне это не понравилось. Дело не в том, что я боялся. Да, обстоятельства были довольно своеобразными, но не вызывали страха. Это было другое чувство. Это было похоже на яростное раздражение, которое охватывает нас, когда мы уже давно планируем посвятить себя чему-то очень важному для нас, и мы рады, что наконец наступает день, когда можем полностью отдаться этому, а между тем именно тогда, без предупреждения, нас посещает старый друг, и внезапно нам приходится менять планы. Я испытал нечто в этом роде, и мне стало интересно, куда делись пассажиры, которые сидели на своих местах, когда поезд покидал город Сирапик. Помню, примерно тогда я начинал проигрывать неравный бой с усталостью, и меня одолевала дремота. Когда я закрывал глаза, пассажиров было не менее пятнадцати. Что с ними случилось? Не испарились же они!
Я осмотрел тонущие в глубоком полумраке вагоны и решил выйти наружу. Надеялся, что, может, хотя бы машинист окажется там, где должен быть. Я открыл узкую раздвижную дверь, спустился по крутой лестнице и двинулся к локомотиву. Толстый гравий хрустел под подошвами сапог. В туннеле пахло дымом. Грузное и закопченное тело мощной машины блестело маслянистыми брызгами, дышало сжатым паром и источало тепло, но в кабине тоже никого не было. Меня охватил такой порыв, что если бы я умел управлять локомотивом, я бы сел в него без колебаний. Я бы подал уголь в котел, потянул бы за нужные рычаги и поехал дальше, не считаясь ни с кем и ни с чем. Но я понятия не имел, как это делается, поэтому подавил в себе бессильную ярость, закусил губу и, не найдя лучшей идеи, решил, что просто пойду вперед и поищу машиниста. Честно говоря, мне даже в голову не пришло вернуться в вагон. Что-то неуловимое все время подталкивало к действию.
Обойдя локомотив, я увидел, что тоннель проходит прямо еще метров двадцать, а потом плавной дугой сворачивает влево. С того места, где я находился, был виден его овальный выход, через который лился яркий свет. В конце тоннеля также заканчивались рельсы. Там стоял огромный тупиковый упор, сложенный из изогнутых рельсов, толстых балок, выкрашенных в черный цвет, и чугунных отбойников. Упор казался гораздо больше, чем требовалось, как будто его поставили не только для того, чтобы тепловоз вместе с вагонами не сошел с рельсов, но и для того, чтобы отпугнуть незваных гостей. Казалось, в этой мертвой конструкции что-то таилось, и это что-то бросится на меня, едва я отвернусь. Я объяснял себе, что это всего лишь иллюзия, но все же приближался к ней со смешанными чувствами. Я вошел в яркий свет, бьющий из выхода тоннеля, наклонил голову, прикрыл прищуренные глаза ладонью и, глупо пялясь на балки, рельсы и отбойники, обогнул эту чертову штуку. Я не сводил с нее глаз, потому вскоре мне даже пришлось идти задом, и только когда я удалился от железнодорожного упора на несколько метров, я осмелился взглянуть в другую сторону.
Я отвернулся от полумрака тоннеля и застрявшего в нем поезда. Отвернулся от упора и страха, который тот вызывал во мне. Посмотрел на свет. Для меня все еще было слишком светло, но ослепляющие жгучие краски быстро темнели, очерчивая контуры, заполняя формы.
Я онемел.
Я стоял на узкой мощеной улочке, тянущейся между домами, достигающими почти тридцати метров в высоту, которые на самом деле были вовсе не домами, а вырубленными в вертикальных скальных стенах фасадами, изображающими здания. Это выглядело как огромная и очень дорогая декорация, сооруженная для фильма, действие которого разворачивается в тесных переулках старого итальянского городка, помнящего времена средневековья. Но через открытые окна – вполне обычные, изготовленные из дерева и стекла – было видно, что за этими мнимыми фасадами скрываются просторные и меблированные помещения, так что там кто-то действительно жил. В пользу этого говорили и подвешенные под некоторыми окнами цветочные горшки, в которых пышно зеленели растения.
Я осторожно двинулся вперед. Я заглядывал в тесные подъезды и прислушивался к тишине, которая будто медленно кружилась в воздухе, подобно пылинкам в узких лучах света, прорезающих полумрак над крутой лестницей. Я никого не видел и ничего не слышал. Улочка спускалась под таким углом, что мне приходилось осторожно ступать. И всё же я то и дело останавливался, чтобы взглянуть вверх, так как меня восхищало, что кое-где, высоко над моей головой, были протянуты толстые канаты и узкие веревочные помосты, которые соединяли, расположенные друг напротив друга окна. Солнце опустилось уже совсем низко и светило откуда-то снизу, сквозь переплетение этих канатов и помостов. Я шел по направлению к солнцу, и мне казалось, будто мне снится, что я одиноко шагаю по крутой улочке сонного города.
Чем ниже я спускался вниз, тем сильнее менялись вырезанные фасады, изображающие дома, как будто по мере удаления от тоннеля исчезала и необходимость воспроизводить знакомые структуры, и они постепенно принимали более свободную форму, более соответствующую истинной природе этих высеченных в скалах жилищ. Ровные, угловатые и пропорциональные фасады стали волнообразными, округлыми, органически асимметричными, их пересекали трещины и глубокие борозды. А потом из них исчезли окна и двери. И вместе с тем окончательно улетучилась иллюзия итальянского городка. Остались только сплошные каменные стены, мшистые и нетронутые людьми. Я изумленно смотрел на них, подкожно ощущая, что в их превращении кроется некий смысл, но, конечно, ничего не понимал. Я понятия не имел, что это за место и почему оно такое, какое есть. В принципе, я до сих пор этого не знаю. И хотя со временем мне и удалось кое-что для себя прояснить, эти несколько наблюдений все равно не складываются в единое целое, которое можно охватить разумом. Но одно можно сказать наверняка. Все они сосредоточены вокруг того, что я увидел, когда улочка закончилась, и я оказался на обширной полукруглой площади, тянувшейся вдоль океана.
Переход из тесной улочки в открытое пространство площади был настолько внезапным и неожиданным, что я вскрикнул от неожиданности, словно потерял почву под ногами. Меня качнуло. Холодные мурашки пробежали по спине, давая понять, что мое тело первым признало то, что ум заметит только через несколько коротких мгновений. Именно столько времени потребовалось разуму, чтобы принять существование того, что не примыкает к этому миру всеми гранями.
В половине протяженности площади, на берегу Тихого океана, стояла колоссальная остроконечная форма, высотой не менее двухсот метров и во всю длину изогнутая таким невероятным образом, что ее существование казалось чем-то невозможным в мире, где проявляются только три измерения. От взгляда на эту форму у меня заболели глаза, и мне показалось, будто мой мозг наполнился едкой слизью. Я потерял остроту зрения. Форма мерцала, менялась, переливалась и пылала. Она напоминала гигантский столб плотного потустороннего огня или столб горящей ртути, освещенный изнутри ослепительным сиянием. Несмотря на резь в глазах, я не мог опустить веки, не мог оторваться от этого вида. Я отбросил чемодан, чтобы прикрыть глаза обеими ладонями, но продолжал видеть эту картину – прожигавшую меня, медленно вливавшуюся в форму моего тела, в поток мыслей, в дыхание, в пульс, в каждую клеточку, вплоть до кончиков волосков на пальцах, вставших дыбом. Горячая боль пронзила меня насквозь и потекла вниз, по ногам. Форма догорела где-то внутри и исчезла.