– Я знаю. Мы все через это проходили. Потом, после Праздника, все будет уже по-другому. Память вернется, но… Это немного сложно объяснить.
– Что это за Праздник? Можешь рассказать о нем хоть что-нибудь, хотя бы в общих чертах, чтобы я знал, чего ожидать?
– Нет, – твердо сказала она. – Так будет лучше.
Холодок тревоги пробежал у меня между лопаток.
– Это… не опасно? – выдавил я из себя.
Рума хихикнула.
– Все мужики об этом спрашивают. Не волнуйся. Бояться нечего. Только для какого-нибудь рохли это может быть опасно и иногда даже плохо заканчивается. Но не думаю, что ты такой. Не на своем первом Празднике. Это было бы слишком. Разве что, может так случиться, что ты спонтанно отвергнешь призыв Маяка. Так бывает. Тебе ничего не будет, но это исключит тебя из празднества, и ты мало что увидишь.
Я понял, что таким образом мне не удастся вытянуть из нее ничего более конкретного, и решил сменить тактику.
– В скольких Праздниках ты участвовала?
– В двадцати двух.
– Что-то ты темнишь. Тебе не более двадцати лет. Ты всю жизнь в этом участвуешь?
– Здесь время идет по-другому.
Я подозрительно посмотрел на нее.
– Да, да, конечно… Лучше скажи, когда начнется.
– Через пару часов, после полуночи.
– Что мы будем делать до этого времени?
– У меня есть несколько идей, – ответила она с лукавой улыбкой.
А потом бесцеремонно схватила меня за руку и повела к себе в квартиру. Я даже не пытался сопротивляться, так как ее поступок показался мне таким же естественным, как медленное движение кучевых облаков, которые тысячелетиями безуспешно пытаются преодолеть необъятность неба над зелеными равнинами Пампы. По дороге Рума объяснила, что улицы города похожи на спицы в половинке колеса и расходятся радиально от площади, или же, если посмотреть на них с другой стороны, спускаются к площади, устремляясь к гигантскому каменному обелиску, который местные жители называют Маяком. Мне стало интересно, как строился Мокудад и почему так непоследовательно высечены в каменных стенах фасады, имитирующие дома, но Рума решила, что это неважно. А на вопрос, кто построил Маяк, она ответила, что никто, потому что он сам вырос, как каменный гриб, давным-давно, еще до того, как на Земле появились люди. Однако она так и не ответила, откуда ей это известно.
Когда мы поднялись по лестнице в ее квартирку, она не позволила мне зажечь керосиновую лампу, но разрешила раздеться. Затем толкнула меня на кровать, села на меня верхом и занялась со мной любовью, медленно и страстно. Она хрипло дышала мне в ухо и не прошло и минуты, как мне показалось, будто я занимаюсь сексом не с женщиной, а с чем-то чужим – с каким-то мягким и полипообразным существом, сгустившим вокруг себя волокнистую тьму и умело принявшим облик женщины, влажной, разгоряченной и потной, но ее горячее и пульсирующее дыхание выдавало, что на самом деле она всего лишь живой кожаный клапан, чья задача – только выравнивать давление между прилегающими друг к другу параллельными мирами.
На долю секунды оргазм погасил мои мысли. Рума прильнула ко мне и затаила дыхание. Я пульсировал, глубоко погружаясь в ее теплый слизистый мрак. Потом мы уснули, обнявшись. Во всяком случае, я точно уснул.
Когда я проснулся, было еще темно. Я сел на кровать. Я ничего не видел, но другие чувства подсказывали, что я один. Я был уверен в этом. Несмотря на это, гулкое дно тишины плескалось в ушах, как медленные волны внутреннего океана, и я чувствовал, отчетливо ощущал, что из-под этих волн на меня что-то смотрит. Именно так: не кто-то, а что-то – луч чужого внимания, направленный прямо на меня. Отчетливый, как сладко-железный привкус чужой крови на языке. Ползучий атавистический холодок поднял дыбом волосы на затылке. Я боялся пошевелиться. И вдруг страх отступил. Сначала я не понимал почему. Встал с кровати, подтянул штаны, нащупал в темноте пиджак и пальто. Надел их на себя, поправил автоматическими движениями и замер, потому что увидел то, что скрывается под этими простыми повседневными делами. Легкий, но пристальный и точный напор чужого внимания сузил мое сознание до простой мысли. Я внезапно открыл, что тот я, которого я считал собой, это вовсе не я, а некая активная система связанных привычек, прочно выработанных с детства. Эти привычки касаются не только одевания, расчесывания волос или завязывания шнурков, но и отлаженного практикой восприятия реальности. Это мгновенно привело меня к следующему открытию, и тогда я осознал, что моим истинным «я» не является и то, что по непонятной причине поддерживает существование этой системы привычек. Достаточно было это осознать это, и ментальная гравитация тут же перевернулась. У меня закружилась голова. Вроде бы ничего не изменилось, и все же изменилось, причем кардинально. Чужое внимание перестало быть чужим. Я узнал в нем то, что всегда сопровождало меня, то, что постоянно стучало на дне сознания. Я узнал в нем то, что через мое тело и через мой разум бросает на этот мир тень, которая и создает ту тонкую силу, порождающую мое «я» как систему привычек и поддерживает его иллюзорную целостность. Я узнал в нем то, что было самым истинным мной, и направил на это взгляд разума.
Я посмотрел на то, что отбрасывало тень.
Я забыл, где нахожусь. Я забыл, кто я такой. Я двинулся против течения потока знакомого внимания, чтобы добраться до его источника.
Темнота имела форму крутой лестницы, которая, используя мой вес, помогала идти.
Темнота имела форму узкой улочки, которая толкала меня вперед глянцевым мраком, сгущавшимся за моей спиной.
Темнота открыла передо мной обширное пространство, над которым парила гигантская форма.
Форма была продолговатой и остроконечной. Она двигалась на фоне звездного неба рваными скачками насекомого. Она сжималась, удлинялась, качалась по сторонам, сгибалась и выпрямлялась, словно желала воткнуться в купол ночного небосвода. Или хотя бы содрать с него несколько мерцающих звезд. В форме пульсировало приглушенное влажное свечение, стекавшее по конусовидному телу – от остроконечной вершины до раскаленного квадратного основания, парившего высоко вверху, как нижняя часть пирамиды, которая веками сцеживала пласты грунта и наконец извлекла из недр земли достаточное количество оргона, чтобы подняться в воздух и начать путешествие в космос. Здесь глубинный древний холод поможет пирамиде завершить сложную инкубацию живых иероглифов и позволит им овладеть полуматериальными мыслями, которые, став свободными и самостоятельными, устремятся вглубь галактики, оседая на поверхностях скал и газовых туманностей отдаленных планет.
Ассоциация с пирамидой вовсе не была случайной, так как из этого парящего четырехугольного основания исходил такой же четырехугольный луч яркого света, который сужался книзу, образуя перевернутую пирамиду. Я чувствовал, что источник знакомого внимания находится в том месте, где кончик пирамидального свечения касается земли. Я устремился к нему. Прошел под гигантским освещенным основанием, понял, что там есть что-то еще – то, что до сих пор было скрыто в ярком сиянии. Однако я не мог разобраться, что это такое. Только когда подошел ближе, все нерезкие, размытые сильным светом детали, сложились в огромное стеклянное яйцо, которое, как автомобиль из болезненных снов, стояло на четырех высоких колесах, тонких и отливающих серебром, будто сотканных из нитей паутины. И именно это яйцо и оказалось источником знакомого внимания.
Точнее, не само яйцо, а то, что было внутри него.
Внутри яйца, под выгнутой линзой толстого стекла, гипнотически переплетались друг с другом массивные сине-серые щупальца, колышущиеся в густой взвеси вспененной бурой эктоплазмы. Их угловатые шестиугольные присоски лепились к стеклу и мгновенно отрывались, лепились, отрывались, лепились, отрывались, непрестанно, без передышки. От их действий яйцо тряслось и раскачивалось по сторонам. Однако у меня не было чувства, будто щупальца в яйце находились в заточении. Я наблюдал за ними и ощущал, что их движения источают внимание и смысл, которые доходят до меня каким-то древним, забытым способом. От этого внимания чесалась кожа, свистело в легких, болезненно распирало внутренности. Так я все более утверждался в мысли, что щупальца вовсе не пытаются выбраться, а совершают что-то совершенно иное. Нечто, в чем я могу им помочь. То, в чем им может помочь падающая на этот мир тень истинного меня, если только она осознает себя тенью.
Я подошел к ближайшему колесу. Его ободок был тонким, как джутовая бечевка, и доходил мне до шеи. Я схватил его обеими руками. И когда это сделал, мое восприятие перешло на новый уровень. Все, что не было мной и стеклянным яйцом, стало туманным и размытым. Даже люди, ухватившие за три оставшиеся колеса, казались мне каплями черных чернил, быстро расплывающимися в воде. Я ощущал присутствие каких-то наблюдателей, но они были вне поля моего зрения. Впрочем, у меня и так не было времени смотреть по сторонам, потому что одно из щупалец прилипло к внутренней стороне яйца прямо перед моими глазами, и несмотря на то, что меня отделяло от него толстое стекло, я почувствовал лицом это всасывание, производимое особенными шестиугольными присосками. Я понял, что щупальце подает мне сигнал, и налег на колесо. Я уверен, что все, кто стоял у колес, навалились в тот же момент.
Колесо не сопротивлялось. Оно плавно вращалось, и не нужно было прикладывать много сил, чтобы дать ему импульс, но оно крутилось на месте, а яйцо оставалось полностью неподвижным и не сдвинулось ни на миллиметр. Зато пространство вокруг меня начало мерцать, словно рвалась трехмерная кинопленка, которая показывает мир. Колесо ускорялось, и сопряженное с ним мерцание стремительно набирало силу. Вскоре я уже не знал, я ли вращаю его, или это оно заставляет мои руки совершать странные круговые движения, которые мутят реальность. Наконец мерцание достигло стробоскопического апогея, и мощная вспышка прожгла меня насквозь, сдула тень настоящего меня.