— Какой ты дикий.
— Провинция, — согласилось Валько.
— Ты только этого не стесняйся. Я хоть сама коренная москвичка, но снобизма не люблю. А когда приезжие начинают сразу из себя москвичей корчить, вообще ненавижу. Каждый человек должен быть такой, какой есть.
— Да, — согласилось Валько.
— А извини за вопрос, ты кто по национальности? Просто что-то в тебе экзотическое.
— Я русский, — сказало Валько.
Мама ничего не рассказывала ему об отце, но дед Олег Егорович иногда спьяну называл его «чурекским отродьем».
И оно наобум добавило, чтобы сделать девушке приятно, польстить ее догадливости:
— Но восточная кровь есть. Бабушка была, говорят, турчанка.
— Тогда ясно. От смешанных браков красивые дети получаются. У меня бабушка тоже — еврейка. Вот я такая красивая и уродилась. Музыку хочешь послушать?
Стали слушать музыку, сидя на диване.
Красавица явно чего-то ждала.
То есть Валько прекрасно знало, чего. И даже видело, как это бывает: все-таки в интернате росло, а там рано изучают подобную азбуку.
Если эта красавица будет считать его мужчиной, то и другие тоже. Это хорошо. Никаких подозрений. Надо пересилить себя и сделать то, что она ожидает.
Валько поцеловало девушку. Не без эстетического, если можно так сказать, удовольствия. Она ведь действительно была красива, Валько это понимало, хоть и не чувствовало. А вдруг почувствует? Вдруг сейчас что-то проснется?
Не проснулось. Губам было скользко и резиново, дышать неудобно, чужое дыхание, парное, животное (из живота ведь, из внутренностей через легкие), напоминает запах разделанного мяса, а высыхающая на губах слюна отдает канцелярским клеем, который, кстати, варят будто бы из рогов, шкур и копыт; Валько приходилось ездить мимо клеевого завода, что был в его городе, воняло нестерпимо, а там, между прочим, люди жили — в окрестных одноэтажных домишках. Привыкли, что ли?
Красавица вдруг тихо застонала, Валько испугалось, отодвинулось:
— Что?
Красавица рассмеялась.
— Можно вопрос?
— Можно.
— Ты не подумай, я не почему-то спрашиваю. Мне интересно теоретически, как это вообще бывает. Я сравниваю со своим опытом. Как у тебя было с твоей первой девушкой?
— Что было?
— Ну, как ты стал мужчиной? Она была старше тебя? Почему-то у всех женщины старше. Нет, я понимаю. Мой первый мужчина тоже был старше. А сейчас, наоборот, нравятся совсем мальчики. Наверно, я постарела. Мальчики, которые даже еще не бреются. Ты ведь не бреешься?
Она провела пальцами по его щеке.
— Нет.
— Ты не смущайся, у некоторых восточных мужчин это бывает. Некоторые, наоборот, зарастают чуть не с детства, а некоторые — как ты. Мне нравится. Так как?
— Что?
— Как у тебя было?
— Ничего особенного.
— Не хочешь рассказывать? Молодец. Терпеть не могу, когда мужчины болтают о своих женщинах. Это касается только двоих. А то, например, Хохлов, знаешь Хохлова?
— С третьего курса?
— Да. Разболтал про меня, что было и чего не было. А ничего, кстати, и не было. А ты, я вижу, не болтун. И знаешь что? Не люблю лишней суеты. Мы друг другу нравимся — так?
— Да.
— Ну, и нечего все портить дурацкой возней.
И красавица, попросив его помочь, разложила диван-кровать, постелила простыню, принесла одеяло и подушки, с улыбкой посматривая на Валько.
А Валько лихорадочно соображало — как быть? Сослаться на то, что болит живот? Или голова? Девушка наверняка начнет пичкать лекарствами. Сказать, что ему срочно надо готовиться к зачету? Еще глупее и смешнее.
Красавица задернула шторы и сказала:
— Ну, что же ты?
Пришлось придумывать без подготовки.
И Валько придумало, вспомнило, что говорят в подобных случаях герои повестей, обильно печатавшихся в журнале «Юность», только вот забыло, кому слова принадлежали, юноше или девушке:
— Понимаешь, я считаю, что это должно быть только по любви. В том числе и в первый раз. А у меня не было этого первого раза.
— Правда?
— Честное слово.
— Надо же, как мне повезло. Тогда тем более.
— Нет, извини.
— Я тебе не нравлюсь? — спросила красавица, не веря, что такое может быть.
— Нравишься, но...
— Понимаю. Такой шаг!
И предприняла некоторые попытки. Они ни к чему не привели.
После этого она еще несколько раз приводила к себе Валько, кормила, поила тараканьим напитком, ставила вкрадчивую музыку и задергивала шторы — тщетно.
Она поделилась своими диковинными впечатлениями с подругами.
И вот уже другая зовет Валько в гости, и третья. Словно соревнование устроили, кто первый отрешит юношу от уз. Главное, что всех восторгало: прямота, с которой Валько признавалось в своей невинности — и это в пору второй волны сексуальной революции[7]!
Валько стали надоедать эти игры, оно начало отказываться от приглашений. Тогда обиженные девушки пустили слух, что Валько импотент. Или вообще его интересы распространяются не на девушек[8].
Товарищи по комнате поглядывали на него странновато.
А Валера Дюлин, широкоплечий бывший десантник с незамысловатым внутренним миром, однажды прижал Валько в коридоре к стене указательным пальцем и, равномерно тыча этим пальцем в грудь Валько, сказал:
— Я сейчас выпил и скажу тебе честно. Моя бы воля, я бы всех пидоров давил.
Подумал и добавил:
— И черножопых.
Еще подумал и присовокупил:
— И вообще вас, бл., московскую интеллигенцию давно пора потрясти. Я вас научу родину любить, понял?
— Я вообще-то не из Москвы, — напомнило Валько.
— Все равно. Учти, я сейчас просто выпил. Но могу и напиться. Тогда ты лучше сразу куда-нибудь прячься. Так нам обоим лучше будет, понял?
Валько кивнуло.
На самом деле от Дюлина, когда он напивался, надо было прятаться всем, но предупредил он только некоторых. Через несколько дней после разговора с Валько он сдержал слово, напился и пошел по общежитию карать и учить родину любить, причем, наперекор свой установке на то, чтобы давить пидоров, черножопых и вообще московскую интеллигенцию, давил всех, кто пришелся под руку.
Через день его в общежитии и в университете духу не было.
Но жизнь Валько не стала легче.
Он постоянно чего-то ждал — неприятного.
10.
Опять пришлось голодать, хоть староста и впрямь выхлопотала материальную помощь: двадцать рублей в месяц.
Спасибо девушкам хотя бы за одежду: кто подарил Валько мало ношенные брюки старшего брата, кто куртку младшего, кто ботинки отца...
Однажды, за три дня до стипендии, оно стояло в очереди в студенческой столовке и прикидывало, как распределить на эти дни последний рубль. И попросило у тетки-подавалки двойную порцию макарон — без бифштекса. Макароны стоили восемь копеек, с бифштексом же тридцать шесть, слишком накладно, а ничего дешевле не оказалось.
— Здрасьте-пожалста! — сказала подавалка. — У меня все рассчитано, кто у меня потом бифштексы без макарон возьмет?
Это была полная дурь: уж бифштексы-то без макарон взяли бы с большой охотой. Что тут же и подтвердилось.
— Я возьму, — послышался сзади мужской голос.
— Не положено! — ответила тетка. — Или за гарнир заплОтите тоже!
— Заплачу, — покладисто согласился голос.
Ибо спорить было бесполезно. Подавалка была здесь хозяйкой и властительницей, за нею была система, поэтому срать она хотела с высокой колокольни на всех этих студентов, доцентов и профессоров: им не хрен делать всю жизнь, только мозгами играть, а она тут горбись, у нее семья, ей жить надо! (Это выражение — «срать с высокой колокольни» — Валько от нее слышало раньше в похожей ситуации и долго думало о прихотях народного языка — почему процесс дефекации соотнесен с таким сакральным местом?)
В связи с этой сценкой можно вспомнить очень популярный юмористический диалог того времени (программа «С добрым утром», бодрые голоса актеров):
— Чай, пожалуйста.
— У нас с лимоном.
— Я хочу без лимона.
— У нас с лимоном.
— А у меня аллергия! Я не могу с лимоном!
— Гражданин, вы меню смотрели? Четко написано: чай с лимоном! Без лимона не имею права.
— Хорошо. Принесите с лимоном, но лимон отдельно.
— Не положено. Лимон в чае.
— Послушайте внимательно: я заплачу за лимон, но не кладите его в чай! Это ведь так просто: взять — и не положить!
— (Пауза.) У нас инспекции. Проверяют каждый день. Соответствие калькуляции и меню. В меню — с лимоном. Или берите с лимоном — или компот.
— Ладно. А просто воды можете дать?
— Минеральной. Сколько?
— Не минеральной, а просто воды! Из-под крана.
— Из-под крана воды в меню нет. Минеральной желаете?
И т. д., и т. п.
Кому-то это казалось смешно.
Будем честными: всем это казалось смешно.
Собственно, а почему и нет? Ведь смешно.
Обладатель голоса сел за столик напротив Валько. Это оказался преподаватель латыни Едветов Борис Олегович. Он действительно взял два бифштекса. И один придвинул Валько:
— Ешьте. И только не надо отказываться, ладно?
Валько кивнуло и стало есть.
Чувствовало на себе взгляд Едветова.
Оно знало, какие слухи ходят об этом преподавателе — человеке тихом, скромном, всегда очень аккуратно одетом. Конечно, слухи, ничем не подтвержденные, на уровне студенческого трепа. (А студенты, надо сказать, относились к подобным явлениям гораздо добродушнее, чем государство и так называемые трудящиеся массы, Дюлин был скорее исключением.) Вроде бы слишком смело — подсесть вот так к студенту. Но почему бы и не подсесть, когда свободных мест нет? Другой, нормальный, подсел бы? Да. Так зачем Едветову лишний раз подыгрывать слухам и непременно выискивать свободное место, чтобы, не дай бог, чего не подумали? Правда — бифштексом студента угостил. Могут не только за доброту принять, могут похихикать по этому поводу. Но надо понимать, насколько опасную жизнь вели эти люди. С одной стороны, слухи и сплетни — да, плохо, страшно. С другой, без слухов и сплетен ты останешься навсегда один в своей тайной жизни. Поэтому пусть догадываются, пусть строят предположения, пусть репутация, хоть и опасная, остается, зато ты всегда по реакции собеседника можешь догадаться, как он к этому относится, можешь, что самое главное, вычис