отрит на тебя и скажет: «О, Бевви, ты вернулась! Вернулась, чтобы навестить своего старого отца. Входи, Бевви, я рад тебя видеть, рад, потому что беспокоился о тебе, очень беспокоился».
Она медленно шла по тропинке, и сорная трава, растущая между плитками тротуара, цеплялась за ее джинсы. Она ближе подошла к окнам первого этажа, но они были занавешены. Она посмотрела в почтовые ящики. Третий этаж — Стоквезер. Второй — Берк. Первый — у нее перехватило дыхание — Марш.
Но я не позвоню. Я не хочу его видеть. Я не позвоню.
Это было твердое решение. Решение, которое открыло ворота для еще более твердого решения. Она должна идти дальше по тропинке! Обратно в город! Обратно в гостиницу! Упаковать вещи! Заказать такси! Улететь! Велеть Тому собираться! Жить счастливо! Умереть спокойно! Она позвонила. Услышала знакомые шаги из комнаты — чик-чок — это всегда звучало для нее, как китайские имена: Чинг-Чонг! Тишина. Нет ответа. Она переминалась с одной ноги на другую, неожиданно захотев в туалет.
Никого нет дома, — подумала она с облегчением. — Можно идти. Но вместо этого позвонила снова: Чинг-Чонг! Нет ответа. Она стала думать о прелестном маленьком стихотворении Бена и старалась вспомнить точно, когда и как он признался в своем авторстве, и почему-то на какую-то долю секунды это вызвало у нее воспоминания о первом менструальном цикле. Когда это у нее началось, в одиннадцать? Точно нет. Но грудь начала побаливать где-то в середине зимы. Почему?.. Потом она опять пыталась представить стаю, забившую телефонные провода, чирикающую везде и всюду.
Сейчас я уйду, я уже позвонила два раза, этого достаточно.
Но она снова позвонила.
Чинг-Чонг!
На этот раз кто-то приближался, и звук был как раз такой, как она себе его представила; усталый шепот старых тапочек. Она дико оглянулась кругом и подошла близко-близко. Не убежать ли ей за угол, пусть отец думает, что это мальчишки балуются? «Эй, мистер! У вас нет «Принс Альберт» в банке?»
Она с облегчением вздохнула, потому что это был не ее отец. В дверях стояла и глядела на нее высокая женщина далеко за семьдесят. Ее волосы были длинными и пышными, почти белыми, только иногда среди белизны можно было увидеть прядь, как из чистого золота. Глаза за очками отсвечивали синим, как вода в фиордах, откуда, возможно, приплыли ее предки. На ней был сиреневый халат из натурального шелка. Ветхий, но чистый. Ее морщинистое лицо излучало доброту.
— Что угодно, мисс?
— Прошу прощения, — сказала Беверли. Желание смеяться прошло так же, как и возникло. Она заметила на шее старухи камею. Почти наверняка она была сделана из слоновой кости, настоящей слоновой кости в обрамлении полоски золота, такой тонкой, что она была почти невидима.
Должно быть, я ошиблась квартирой. Или намеренно нажала звонок не той квартиры, — говорил ей внутренний голос.
— Я хотела позвонить к Маршу.
— Марш? — ее голова медленно закачалась.
— Да, понимаете…
— Но здесь нет никакого Марша, — сказала старуха.
— Правда?
— Вы, может быть, не знаете, что Элвин Марш?..
— Да, — сказала Беверли, — это мой отец.
Старуха подняла руку к горлу и дотронулась до камеи. Она вглядывалась в Беверли, что заставило ее чувствовать себя до смешного маленькой, как будто у нее в руках коробка шотландского печенья или флажок команды Тигров школы Дерри. Затем старуха улыбнулась… добрая улыбка, но в то же время печальная.
— Почему вас не было столько времени, мисс? Мне, незнакомому человеку, не хотелось бы говорить это, но ваш отец уже пять лет как в могиле.
— Но… на звонке табличка… — она посмотрела снова и выдавила из себя нечто похожее на смех. Из-за своего возбуждения, угрызений совести и все-таки почти полной уверенности, что ее старик все еще здесь, она прочитала фамилию Керш как Марш.
— Это вы миссис Керш? Да, здесь написано м-с Керш, — согласилась она.
— Вы… вы знали моего папу?
— Я знала его очень, очень немного. — сказала миссис Керш. Голос ее был немного похож на голос Йоды из фильма «Империя наносит ответный удар». И Беверли захотелось опять рассмеяться. Когда еще чувства ее так быстро меняли направления, как пила — взад и вперед? Правда заключалась в том, что она хотела что-то вспомнить… но в то же самое время панически боялась этого.
— Он жил в этой квартире на первом этаже до меня. Мы видели друг друга, я приходила, он уходил, — на протяжении нескольких дней. Он переехал на Роуд-лейн. Знаете?
— Да, — сказала Беверли. Роуд-лейн была в четырех кварталах от Мейн-стрит в Нижнем городе, квартиры там были похуже и поменьше.
— Мне доводилось видеть его и на рынке на Костелло-авеню, — говорила миссис Керш, — и в прачечной, пока ее не закрыли. Иногда мы перебрасывались словами. Мы… но, девочка моя, вы побледнели! Простите меня. Входите, я налью вам чаю.
— Нет, я не могу, — слабо запротестовала Беверли, но действительно она почувствовала, что бледнеет, как затуманенное стекло, сквозь которое почти ничего не видно. Она могла бы воспользоваться любезностью, посидеть, попить чайку…
— Вы можете, а я хочу, — с теплотой в голосе сказала миссис Керш. — Это самое малое, что я могу сделать для вас, сообщив такую неприятность.
Прежде чем она успела запротестовать, Беверли очутилась в мрачном холле своей старой квартиры, которая теперь казалась ей гораздо меньше, но чувствовала она себя здесь в безопасности, наверное, потому, что все здесь было другое. Вместо четырехугольного розового стола с тремя креслами там стоял небольшой круглый столик с искусственными цветами в фарфоровой вазе. Вместо старого холодильника фирмы «Келвинатор» с круглым таймером наверху (который ее отец постоянно чинил) в углу встал добротный цвета меди «Фригидар». Плита была маленькая, но основательная. Над ней тикали часы со светящимся циферблатом. На окнах висели ярко-голубые занавески, за которыми стояли горшки с цветами. Линолеум, который покрывал пол в ее детстве, был снят, а под ним оказался настоящий паркет. Его так часто натирали, что он приобрел оттенок дыни. Миссис Керш посмотрела на нее, стоя у плиты, на которую она ставила чайник.
— Вы здесь выросли?
— Да, — сказала Беверли, — но сейчас здесь все по-другому, так уютно и чисто… просто замечательно!
— Вы так добры, — сказала миссис Керш, и улыбка сделала ее моложе. Она излучала тепло. — У меня было мало денег, понимаете. Немного, но со страховкой я чувствую себя превосходно. Когда-то, в 1920 году, я приехала из Швеции совсем молоденькой девчонкой, мне было четырнадцать лет и полное отсутствие денег. А так легче всего научиться ценить деньги, вы согласны?
— Да, — сказала Бев.
— Я работала в госпитале, — продолжала миссис Керш. — Я проработала там много лет — с 1925 года. Я дошла до экономки. Все ключи были у меня. Мой муж хорошо вложил деньги. А сейчас я нашла свою маленькую пристань. Посмотрите, мисс, пока вода не закипит. Походите по комнатам, осмотритесь.
— Нет, спасибо, не надо…
— Пожалуйста, я чувствую себя виноватой. Посмотрите, если хотите.
И она пошла смотреть квартиру. Спальня ее родителей стала спальней миссис Керш, и разница была огромной. В комнате было светлее и больше воздуха. Большой кедровый комод с инициалами Р. Д, распространял приятный аромат. Удивитeльнo большое стеганое покрывало на кровати с изображениями женщин, идущих за водой, мальчиков, пасущих коров, мужчин, укладывающих сено в стога, — замечательное покрывало.
Ее комната стала комнатой для шитья. Черная зингеровская машинка стояла на железном столике под парой мощных тензеровских ламп. Изображение Христа висело на одной стене, а на другой — портрет президента Кеннеди. Под Д. Ф. К, стояла чудной красоты горка с книгами вместо китайского фарфора, но от этого она не казалась хуже.
В самом конце она зашла в ванную комнату. Она была переделана и перекрашена в розовый цвет глубокого оттенка, не производящий впечатления безвкусицы. Все оборудование было новым, но тем не менее она приближалась к ванной с предчувствием, что ночной кошмар ее детства вновь оживет перед ней; она уставится прямо в черный глаз без век, начнется шепот, а потом кровь…
Она оперлась о раковину, поймав в зеркале над ванной отражение своего бледного лица с черными глазами, а затем стала ждать появления этого глаза, шепота, смеха, стонов, крови.
Она не помнила, сколько времени она простояла там в ожидании всех этих воспоминаний двадцатисемилетней давности. И только голос миссис Керш заставил ее вернуться:
— Чай, мисс!
Она отпрянула от раковины, нарушив полугипнотическое состояние, и вышла из ванной комнаты. Если в этих трубах и была какая-нибудь магия черная, она либо исчезла сейчас, либо… спала.
— Мне так неудобно…
Миссис Керш посмотрела на нее ясно, немного улыбаясь.
— О, мисс, если бы вы знали, как редко ко мне заходят, даже по вызовам из компаний, вы бы не говорили так. Знаете, одного типа из водопроводной компании, который приходит снимать показания моего счетчика, я скоро совсем закормлю!
Изящные чашечки и блюдечки стояли на круглом кухонном столе — чисто-белые с голубой каемкой по краям. Там же стояла тарелка с маленькими пирожными и печеньем. Кроме сладостей, там был оловянный чайник, испускающий пар и благоухание. Ошеломленная, Бев подумала, что единственное, чего не хватает, так это крохотных сандвичей — «тети-сандвичей», как называла их она — в одно слово. Три основных вида «тети-сандвичей» — со сливочным сырком и маслинами, с кресс-салатом и с яичным салатом.
— Присаживайтесь, — сказала миссис Керш, — присаживайтесь, я налью вам чаю.
— Но я не мисс, — сказала Беверли, показывая кольцо на левой руке. Миссис Керш улыбнулась и махнула рукой. — Я зову всех симпатичных молоденьких девушек «мисс», — сказала она, — так, привычка. Не обижайтесь.
— Нет, ничего, пожалуйста, — сказала Беверли. Но по какой-то причине она вдруг почувствовала неловкость: было что-то в улыбке старухи, что показалось ей немного… что? Неприятно-фальшивым? Но это смешно, не правда ли? — Мне понравилось все, что вы здесь сделали.