Позади нее стоял отец.
— Я беспокоюсь о тебе, Бевви, — сказал он. — Иногда я очень беспокоюсь. Ты это знаешь. Это я тебе говорю, верно? Будь уверена.
— Папа, что…
Он медленно шел к ней через гостиную, лицо у него было задумчивое, печальное, словно неживое. Она не хотела видеть его, но оно было там, как незрячий, слепой блеск грязи на тихой воде. Он задумчиво тер костяшки пальцев правой руки. На нем была его военная форма, и когда она посмотрела вниз, она увидела, что его тупоносые ботинки оставляют следы на мамином ковре. Я должна вытащить пылесос, — подумала она бессвязно. — Пропылесосить. Если он даст мне возможность пропылесосить. Если он…
Это была грязь. Черная грязь. Ее мозг тревожно заносил ее в сторону. Она снова была в Барренсе с Биллом, Ричи, Эдди и другими. Там, в Барренсе, была черная, липкая, вязкая грязь, как на папиных ботинках, там, в болотистом месте, где штуковина, которую Ричи называл бамбуком, стояла скелетообразной белой рощицей. Когда дул ветер, стебли глухо ударялись друг о друга, производя звук, похожий на шаманские барабаны, но разве ее отец был там, в Барренсе? Разве отец…
ШЛЕП!
Его рука широко размахнулась и ударила ее по лицу. Ее голова с глухим стуком ударилась о стену. Он заложил большие пальцы за ремень и смотрел на нее с выражением мертвого отвлеченного любопытства. Она почувствовала, как теплая струйка крови потекла из левого уголка ее нижней губы.
— Я увидел, что ты становишься взрослой, — сказал он, и она подумала, что он еще что-то скажет, но на этот раз это оказалось все.
— Папа, о чем ты говоришь? — спросила она тихим дрожащим голосом.
— Если ты соврешь мне, я тебя изобью до смерти, Бевви, — сказал он, и она с ужасом заметила, что он не смотрит на нее, он смотрел на картину «Конюх и Иво» над ее головой на стене над диваном. Сознание опять отвлекло ее куда-то в сторону, и теперь ей было четыре года, она сидела в ванночке со своей голубой пластмассовой лодочкой и мылом «Попи», ее отец, такой большой и такой любимый, стоял около нее на коленях, одетый в серые саржевые брюки и полосатую футболку, с мочалкой в одной руке и стаканом апельсиновой содовой в другой, намыливая ее спину и приговаривая: «Дай мне посмотреть на эти ушки, Бевви, твоей мамочке нужна картошечка на ужин». И она могла слышать, как ее маленькое «я» хохочет, глядя на его слегка сероватое лицо, которое, как она тогда думала, должно быть вечным.
— Я не буду врать, папа, — сказала она, — что случилось? Он заколыхался у нее перед глазами, так как подошли слезы.
— Ты была там, в Барренсе, с шайкой парней?
Ее сердце забилось, глаза снова опустились на запачканные грязью ботинки. Той черной, цепкой грязью. Если в нее глубоко вступить, она засосет ботинок… и Ричи, и Билл считали, что, если так идти, то болото засосет.
— Я играла там в кувыр…
Шлеп! — рука, покрытая твердыми мозолями, снова размахнулась. Она закричала от испуга, обиды и боли. Ее пугал этот взгляд, он никогда так на нее не смотрел. Что-то с ним случилось. Он становился страшным… Что, если он замыслил убить ее? Что, если…
(о, Беверли, остановись, он твой ОТЕЦ, и ОТЦЫ не убивают ДОЧЕРЕЙ)
…он потерял контроль над собой, а? Что, если…
— Что ты позволила им сделать с тобой?
— Сделать? Что… — она не имела представления, что он имел в виду.
— Снимай штаны.
Ее недоумение возросло. То, что он говорил, казалось, не вязалось одно с другим.
— Что? Почему!?
Его рука поднялась — она отклонилась назад.
— Сними их, Бевви. Я хочу посмотреть, невинна ли ты. Теперь был новый образ, безумнее, чем предыдущие: она видела, как она стягивает джинсы, и одна нога высвобождается из них. Отец с ремнем гонял ее по комнате, когда она пыталась прыгать от него на одной ноге, и кричал: Я знал, что ты невинна! Я знал это!
— Папа, я не знаю, что…
Его рука опустилась, теперь не ударяя, а сжимая, стискивая. Она со страшной силой сдавила ее плечо. Бев закричала. Он ее дернул, и в первый раз посмотрел прямо в ее глаза. Она снова закричала — от того, что она увидела там. Там не было… ничего. Ее отца не было. И Беверли вдруг поняла, что она одна в квартире с Ним, одна с Ним в это сонное августовское утро. Здесь не было того густого, насыщенного ощущения силы и неприкрытого зла, которое она чувствовала в доме на Нейболт-стрит полторы недели тому назад, — Оно было как будто растворено основательным человекообразном отца, — но Оно было здесь, действуя через него.
Он швырнул ее в сторону. Она ударилась о кофейный столик, споткнулась и с криком растянулась на полу. Вот как это происходит, — подумала она. — Я расскажу Биллу, он поймет. Оно в Дерри везде. Оно просто… Оно просто заполняет все пустоты, вот и все.
Она перевернулась. К ней подходил отец.
— Я знаю, что ты была там, — сказал он. — Мне сказали. Я не поверил этому. Я не верил, что моя Бевви болтается с шайкой парней. Затем, этим утром я увидел тебя сам. Моя Бевви в компании парней. Еще нет двенадцати — и болтаться с компанией парней! — Эта последняя мысль, по-видимому, повергла его в новый приступ ярости, она прошла током по его костлявому телу. Нет даже двенадцати! — крикнул он и ударил ее в бедро, что заставило ее закричать. Его челюсти сжались от этого факта или идеи, или чем это могло еще быть для него, как челюсти собаки, голодной собаки, увидевшей кусок мяса. Нет даже двенадцати! Нет даже двенадцати! Нет даже ДВЕНАДЦАТИ!
Он ударил ее. Беверли отползла. Так она добралась до кухонного пространства в квартире. Его ботинок задел ящик под плитой, заставив звякнуть горшки и кастрюли внутри.
— Не убегай от меня, Бевви, — сказал он. — Ты этого не сделаешь, иначе тебе будет хуже. Поверь мне. Поверь своему отцу. Это серьезно. Болтаться с парнями, позволять им Бог знает что делать с тобой — нет даже двенадцати — это серьезно, видит Бог. Он схватил ее за плечи и поставил на ноги.
— Ты хорошенькая девочка, — сказал он. — Многие рады позабавиться с хорошенькой девочкой. Многие девочки хотят, чтобы с ними позабавились. Ты была их потаскушкой, у этих мальчишек, Бевви?
Наконец, она поняла, что Оно вбило ему в голову… хотя часть ее понимала, что эта мысль могла быть там почти все время; Оно просто использовало инструменты, которые были в распоряжении, чтобы привести ее в действие.
— Нет, папа. Нет, папа…
— Я видел, как ты куришь! — взревел он. На этот раз он ударил ее ладонью руки, достаточно сильно, чтобы она отошла какими-то пьяными шагами к кухонному столу, где и растянулась, почувствовав мучительную боль в пояснице. Солонка и перечница упали на пол. Перечница разбилась. Черные цветы появились и исчезли у нее перед глазами. Послышались какие-то звуки в глубине. Она увидела его лицо. Что-то в его лице. Он смотрел на ее грудь. Она вдруг осознала, что ее блузка не заправлена и что на ней нет бюстгальтера. Она снова перенеслась мыслью к дому на Нейболт-стрит, когда Билл дал ей свою рубашку. Она чувствовала, что ее груди просвечивали через тонкую хлопчатобумажную материю, но случайные, быстрые взгляды не беспокоили ее, они казались совершенно естественными.
И взгляд Билла казался более чем естественным — он казался глубоким и обещающим поддержку в случае опасности.
Теперь она чувствовала вину, смешанную с ужасом. Разве ее отец был так не прав? Разве у нее не было
(ты была их потаскушкой)
мыслей? Дурных мыслей? Мыслей о том, о чем он сейчас говорил?
Это не одно и то же! Никто не смотрел так, как
(ты была потаскушкой)
он смотрит на меня сейчас! Не одно и то же!
Она заправила блузку.
— Бевви?
— Папа, мы просто играем. Это все. Мы играем… мы… не делаем ничего… ничего плохого. Мы…
— Я видел, как ты куришь, — сказал он, подходя к ней. Его глаза пронзили ее грудь и узкие прямые бедра. Вдруг он заговорил нараспев, высоким голосом мальчишки-школьника, который напугал ее даже больше:
— Девочка, которая будет жевать резинку, будет курить! Девочка, которая будет курить, будет пить! Девочка, которая будет пить, все знают, что такая девочка будет делать!
— Я НИЧЕГО НЕ ДЕЛАЛА! — закричала она ему, когда его руки опустились на ее плечи. Теперь он не хватал и не бил. Его руки были ласковыми. И это-то пугало ее больше всего.
— Беверли, — сказал он с не требующей доказательств сумасшедшей логикой одержимого, — я видел тебя с парнями. Теперь ты должна сказать мне, что делает девочка с мальчиками в той мерзопакости, если не то, что делают на спине?
— Оставь меня в покое! — закричала она ему. Гнев, которого она никогда не подозревала, вырвался из глубины ее. Гнев зажег голубовато-желтое пламя в ее мозгу. Он угрожал ее мыслям. Все время отец пугал ее, все время стыдил ее, все время оскорблял ее. — Оставь ты меня в покое!
— Не говори так со своим отцом! — сказал он, вздрогнув.
— Я не делала того, о чем ты говоришь! Никогда не делала!
— Может быть. Может быть, нет. Я хочу проверить и убедиться. Я знаю как. Сними штаны.
— Нет.
Его глаза расширились, показав пожелтевшую роговую оболочку вокруг интенсивно-голубой радужной.
— Что ты сказала?
— Я сказала: нет. Его глаза застыли на ее глазах, и, возможно, он увидел там сверкающий гнев, ярчайший взрыв неповиновения. — Кто сказал тебе?
— Бевви…
— Кто сказал тебе, что мы там играем? Это был незнакомец? Это был человек, одетый в оранжевое и серебристое? На нем были перчатки? Он выглядел как клоун, даже если он и не был клоуном? Как его звали?
— Бевви, ты должна остановиться…
— Нет, ты должен остановиться, — сказала она ему. Он взмахнул рукой, но теперь не раскрыл ее, а сжал в кулак, чтобы разбить что-либо. Беверли нагнулась. Его кулак пронесся над ее головой и врезался в стену. Он взвыл и отступил от нее, поднеся кулак ко рту. Она отбежала от него быстрыми семенящими шажками.