— Да.
Они дошли до угла Канзас и Джексон, где должны были разойтись. Тут и там бегали ребята, играя в салки и в бейсбол. Один смешной маленький паренек в больших белых шортах шел с сознанием собственной значимости за Беном и Эдди, катил хула-хуп и кричал: «Эгегей!»
Мальчишки посмотрели на него, удивленные, потом Эдди сказал:
— Ну, я должен идти.
— Подожди секунду, — сказал Бен. — У меня есть идея, если ты действительно не хочешь идти в травмопункт.
— Да? — Эдди посмотрел на Бена в сомнении, но с надеждой.
— У тебя есть пятицентовик?
— У меня есть десятицентовик. А что?
Бен рассматривал высыхающие темно-бордовые пятна на рубашке Эдди.
— Зайди в магазин и купи шоколадное молоко. Пролей примерно половину себе на рубашку. А когда придешь домой, скажи маме, что ты все его пролил.
Глаза Эдди прояснились. За четыре года, с момента смерти отца, зрение матери значительно ухудшилось. Из-за самолюбия (и потому, что она не умела водить машину) она отказалась от консультаций с окулистом и не хотела носить очки. Высохшие пятна крови и пятна от шоколадного молока выглядели почти одинаково. Может быть…
— Это может сработать, — сказал он.
— Только не говори, что это моя идея, если все раскроется.
— Не скажу, — сказал Эдди. — Пока, аллигатор.
— О'кей.
— Нет, — сказал Эдди — когда я говорю так, ты должен ответить: «До скорого, крокодил».
— До скорого, крокодил.
— Понял. — Эдди улыбнулся.
— Ты что-нибудь имеешь в виду? — сказал Бен. — Вы на самом деле парни хладнокровные?
Эдди выглядел более чем смущенно, он явно нервничал.
— Билл хладнокровный, — сказал он и ушел.
Бен смотрел, как он шел до Джексон-стрит и затем повернул к дому.
Через три квартала он увидел три хорошо знакомые фигуры, стоящие на автобусной остановке на углу Джексон и Мейн. Ему здорово повезло, они стояли к нему спиной. Бен нырнул за забор, сердце у него отчаянно билось. Через пять минут междугородный автобус Дерри — Ньюпорт — Хейвен остановился, Генри и его дружки вынесли свои зады с остановки и прыгнули внутрь.
Бен подождал, пока автобус не скрылся из поля зрения, и поспешил домой.
Той ночью с Биллом Денбро случилась ужасная вещь. Она случилась второй раз.
Его мама и папа были внизу и смотрели телевизор, почти не разговаривая друг с другом, сидя на разных концах кушетки, как столбики-подставки для книг. Было когда-то время, когда комната, где стоял телевизор, открывающаяся на кухню, полна была разговоров и смеха, и того и другого было так много, что порой невозможно было слушать телевизор.
— Замолчи, Джордж! — кричал обычно Билл.
— А ты прекрати жрать воздушную кукурузу, — отвечал обычно Джордж.
— Ма, заставь Билла дать мне воздушную кукурузу.
— Билл, дай ему воздушную кукурузу. Джордж, не называй меня Ма. Ма — это похоже на блеянье овцы.
Или отец шутил, и они все смеялись, даже мама. Билл знал, что Джордж не всегда понимал эти шутки, но он тоже смеялся, потому что все смеялись.
В те дни мама и папа также были подставками для книг на кушетке, а он и Джордж были книгами. Уже после смерти брата Билл тоже старался быть книгой между ними, когда они смотрели телевизор, но это была холодная и неблагодарная работа. С двух сторон он ощущал холод, а дефростер Билла был слишком невелик, чтобы справиться с ним. И он должен был уходить, потому что этот холод замораживал его щеки, и от него у мальчика слезились глаза.
— Ххотите ппослушать шутку, которую я ссслышал сегодня в шшшколе? — попытался он расшевелить их однажды, несколько месяцев назад.
Молчание. По телевизору преступник просил брата-священника спрятать его.
Отец Билла оторвался от журнала, который смотрел, и взглянул на Билла с мягким удивлением. Потом снова обратился к журналу. Там, на картинке, был изображен охотник, уставившийся из сугроба на огромного ревущего полярного медведя. «Искалечен убийцей из Белых Пустынь» — так называлась статья. Билл подумал: «я знаю, где находятся белые пустыни, — между папой и мамой на этой кушетке».
Мама совсем не подняла головы.
— Это насчет того, сколько нужно французов, чтобы ввернуть лампочку, — начал Билл. Он почувствовал мелкую испарину на лбу, как бывало в школе, когда он знал, что учительница игнорировала его, пока могла, но скоро должна его вызвать. Он сказал это слишком громко, но казалось, не может понизить голос. Слова эхом отдавались в его голове, как сумасшедший перезвон, сжимаясь и изливаясь опять.
— Ттты знаешь, сссколько?
— Один — чтобы держать лампочку, и четверо — чтобы повернуть дом, — равнодушно сказал Зак Денбро и перевернул страницу журнала.
— Ты что-то сказал, дорогой? — спросила мама, а в Театре Четырех звезд брат, который был священником, уговаривал брата, который был бандитом, признать свой грех и молиться о прощении.
Билл сидел, истекающий потом, но холодный — такой холодный! Было холодно, потому что на самом деле он не был единственной книгой между ними двумя: Джордж все еще находился там, только теперь это был Джордж, которого он не мог видеть, Джордж, который никогда не просил воздушной кукурузы и не вопил, что Билл его обижает. Этот новый вариант Джорджа никогда не вырезал чертиков. Это был однорукий Джордж, бесцветно, задумчиво молчаливый в призрачном бело-синем мерцании «Моторолы», и, возможно, не от родителей, а от Джорджа исходит этот жуткий холод; возможно, это Джордж был настоящим убийцей с Белых Пустынь. В конце концов Билл убежал от холодного, невидимого брата к себе в комнату, где он лег лицом в постель и плакал в подушку.
Комната Джорджа оставалась такой же, какой была в день его смерти. Недели через две после похорон Зак положил игрушки Джорджа в картонную коробку, имея в виду отдать их то ли Доброй Воле, то ли Армии Спасения, то ли еще кому-то в этом роде, как считал Билл. Но, когда Шерон Денбро увидела, что он выходит с коробкой в руках, ее руки, как испуганные белые птицы, взвились к голове, зарылись в волосы и там замкнулись в кулаки. Билл при виде этого повалился на стену — сила вышла из него, ноги не держали. Его мать выглядела сумасшедшей, как Эльза Ланкастер в «Невесте франкенштейна».
— Ты не посмеешь трогать его вещи! — кричала она хриплым голосом.
Зак вздрогнул и, не говоря ни слова, отнес коробку с игрушками обратно в комнату Джорджа. Он даже разложил их точно на тех же местах, с которых взял. Билл вошел и увидел, что отец стоит на коленях у кровати Джорджа (которую мать все еще меняла, хотя теперь только раз в неделю вместо двух) и головой зарылся в свои волосатые мускулистые руки. Билл увидел, что отец плачет, и это увеличило его ужас. Пугающая возможность вдруг пришла ему в голову: может быть предметы не просто выходят из строя и все, может они все продолжают и продолжают выходить из строя до тех пор, пока окончательно не разваливаются.
— Ппппапа…
— Иди, — сказал отец. Его голос был приглушенный и дрожащий. Спина его вздрагивала. Билли страшно хотелось прикоснуться к его спине, а вдруг рука его сможет успокоить эти безутешные рыдания, но как-то не осмелился. — Иди, проваливай.
Он ушел, шатаясь и слыша, как мать рыдает внизу на кухне. Звук был пронзительный и беспомощный. Билл подумал: «Почему они до сих пор плачут?» — а затем отшвырнул эту мысль.
В первую ночь летних каникул Билл вошел в комнату Джорджа. Его сердце тяжело билось в груди, ноги были ватными и неуклюжими от напряжения. Он часто приходил в комнату Джорджа, но это не значило, что ему здесь нравилось. Комната была так наполнена присутствием Джорджа, что казалась наводненной призраками. Он вошел, представляя себе, что дверца шкафа может скрипнуть в любой момент и Джордж окажется там среди рубашек и штанов, все еще аккуратно развешенных в нем, Джордж, одетый в дождевик, покрытый красными пятнами, дождевичок с одной болтающейся желтой рукой. Глаза Джорджа будут пустые и страшные, глаза зомби из фильма ужасов. Он выйдет из шкафа, и его галоши издадут скрип, пока он будет идти через комнату туда, где на его постели сидит Билл, замерзший сгусток ужаса…
Если бы это случилось когда-нибудь вечером, пока он сидел здесь, на кровати Джорджа, глядя на картинки на стене или на поделки наверху комода, он был уверен, что сердечный приступ, возможно с фатальным исходом, последовал бы через десять секунд.
И все-таки он шел. Война с ужасом Джорджа-призрака была безмолвной, неотвязной необходимостью — жаждой; надо было как-то пройти через смерть Джорджа и найти достойный способ жить дальше. Не забыть Джорджа, но каким-то способом сделать его не таким чудовищно жутким. Он понял, что его родителям это не удавалось и что если он собирается сделать это для себя, то должен будет сделать это сам.
Он пришел не только для себя, он пришел и для Джорджа. Он любил Джорджа, и для братьев они ладили очень хорошо. О, у них были свои неприятные моменты — как-то Билл устроил Джорджу хорошую старую индейскую ловушку; Джордж наябедничал на Билла, когда Билл, после того как выключил свет, спустился вниз и съел остатки глазури из лимонного крема, — но в целом они ладили. Плохо, что Джордж умер. Но превращение Джорджа в какую-то разновидность ужасного монстра — это было даже хуже.
Он потерял братишку, это правда. Потерял его голос, его смех; глаза Джорджа, так доверительно касающиеся его глаз, уверенные, что Билл имеет ответы на все-все вопросы. Это он тоже потерял. И странное дело: временами он чувствовал, что больше всего любит Джорджа в своем страхе, потому что даже в своем страхе — тревожных чувствах, что зомби-Джордж может прятаться в шкафу или под кроватью, — он лучше помнил любовь Джорджа к себе и свою любовь к нему. В попытке примирить эти две эмоции — свою любовь и свой страх — Билл чувствовал, что он ближе всего к разгадке.
Он не мог бы говорить об этом, потому что считал свои мысли чем-то бессвязным и путанным. Но его теплое и страждущее сердце подсказывало ему такое решение, и это было главным.