Голос перешел в захлебывающийся звук, и неожиданно из стока с хлюпаньем выплеснулись ярко красные пузыри, разбрызгивая вокруг капли крови.
Булькающий голос теперь произносил слова очень быстро, постоянно меняя тембр: то это был голос маленького мальчика, который она слышала сначала, то голос девушки-подростка, то — о, ужас! — голос девочки, которую Беверли когда-то знала — Вероники Гроган. Но Вероника была мертва, ее тело нашли в водосточной трубе…
— Я — Мэтью… Я — Бетти… Я — Вероника… мы здесь, внизу. Здесь внизу с клоуном… и живые, и мумии… и оборотни… и ты, Беверли, мы тут внизу с тобой, и мы плаваем, мы меняемся…
Внезапно водосток начал выплевывать сгустки крови, затопляя ванну, обрызгивая зеркало, обои с лягушками на кувшинах. Беверли заорала резко и пронзительно. Она выскочила из ванны, заколотила руками в закрытую дверь, стала царапаться, пытаясь открыть ее и влетела в гостиную к отцу.
— Что с тобой? — спросил он, нахмурившись. В тот вечер они оставались дома одни, мать работала в вечернюю смену с 3 до 11 в Грин Фарм, в лучшем ресторане Дерри.
— В ванной! — истерически закричала она. — В ванной, папа, там в ванной…
— За тобой кто-нибудь подглядывал? А? — он грубо схватил ее за руку, впиваясь в нее пальцами. Его лицо выражало беспокойство, но оно было мнимым и пугало ее больше, чем если бы он вдруг начал утешать ее.
— Нет… ванна… в ванне… в… в… — Она истерически зарыдала не в силах произнести ни слова. Ее сердце стучало так сильно, что ей казалось, она вот-вот задохнется.
Эл Марш оттолкнул ее, на его лице было такое выражение, как будто он хотел сказать: «Господи Иисусе, и что дальше?» Он направился в ванную комнату. Он пробыл там довольно долго, и Беверли уже начала волноваться.
Затем он прокричал:
— Беверли! Иди сюда, детка!
Она никогда ни о чем его не спрашивала. Если бы они вдвоем стояли на краю отвесной скалы и он сказал бы ей прыгнуть вниз, ее врожденное послушание почти наверняка столкнуло бы ее с обрыва еще до того, как разум успел бы вмешаться.
Дверь в ванную была открыта. Ее отец, большой, с редеющими темно-рыжими волосами, стоял посреди ванной. На нем были серые брюки и серая рубашка (он убирал в городской больнице). Отец мрачно посмотрел на Беверли. Он не пил, не курил, не увлекался женщинами. «Все женщины, которые мне нужны, находятся в доме, — говорил он при случае, и при этих словах на его лице появлялась особенная скрытная улыбка, но она не придавала ему привлекательности, скорее наоборот. Улыбка напоминала тень от облака, быстро спрятавшегося за скалами. — Они заботятся обо Мне, а когда им требуется моя помощь, я забочусь о них».
— Ну что это за дурачество? — спросил он, когда она вошла.
У Беверли было ощущение, что у нее в горле застрял камень. Сердце бешено колотилось в груди. Казалось, ее вот-вот стошнит. С зеркала липкими каплями стекала кровь. Лампочка над раковиной также была вся в крови, и она чувствовала запах кипящей крови. Кровь стекала с фарфоровых краев раковины и тяжелыми каплями, хлюпая, падала на линолеум.
— Папа… — прошептала она осипшим голосом.
Он обернулся, с отвращением посмотрел на нее (он часто на нее так смотрел) и принялся небрежно мыть руки в окровавленной раковине.
— Господи помилуй, детка. Рассказывай. Ты чертовски напугала меня. Объясни, ради Бога, что это значит.
Он принялся мыть руки. Там, где он прислонялся к раковине, на его серых рабочих брюках оставались пятна крови. «Если бы он прислонился лбом к зеркалу, кровь осталась бы на коже», — подумала Беверли. Она судорожно сглотнула.
Он выключил воду, взял полотенце, на котором веером рассыпались брызги крови, и стал вытирать руки. В полуобморочном состоянии Беверли смотрела, как кровь впитывается в его пальцы и ладони. Она видела кровь под его ногтями, и это делало его похожим на убийцу.
— Ну? Я жду. — Он забросил окровавленное полотенце обратно на вешалку.
Кровь, везде кровь… а ее отец не видит ее.
— Папа… — Она понятия не имела, что ему скажет, но отец перебил ее.
— Я беспокоюсь за тебя, — сказал Эл Марш. — Мне кажется, ты никогда не повзрослеешь, Беверли. Ты все время где-то бегаешь, ничего не делаешь по дому, ты не умеешь готовить, не умеешь шить. Половину времени ты витаешь в облаках, уткнувшись в книгу, а другую половину мечтаешь или скучаешь. Я беспокоюсь за тебя.
Он неожиданно размахнулся и больно ударил ее по заднице. Она закричала и посмотрела ему в глаза. Его густая правая бровь была слегка перепачкана кровью. «Если это будет продолжаться долго, то я сойду с ума», — словно сквозь туман подумала она.
— Я очень беспокоюсь, — сказал он и снова ударил ее, на этот раз по руке, чуть выше локтя. Руку обожгла мгновенная боль и тут же стихла. Завтра наверняка будет синяк.
— Ужасно беспокоюсь, — сказал он и ударил ее кулаком в живот. В последний момент он ослабил удар, но у Беверли все равно перехватило дыхание. Она согнулась пополам, хватая воздух ртом, как выброшенная на берег рыба, на глазах выступили слезы. Отец невозмутимо смотрел на нее, засунув окровавленные руки в карманы брюк.
— Тебе пора повзрослеть, Беверли, — сказал он голосом, полным доброты и прощения. — Ты согласна со мной?
Она кивнула. Ее голова тряслась. Она плакала, но плакала беззвучно. Если бы она рыдала в голос — ее отец называл это «детским плачем», — он бы избил ее до полусмерти. Эл Марш всю жизнь прожил в Дерри и говорил всем (кто его спрашивал и кто не спрашивал), что желает быть похороненным здесь, но еще поживет немного, лет до ста десяти. «Не вижу причины, почему бы мне не жить вечно, — бывало говорил Роджер Ориет, раз в месяц посещавший парикмахерскую, — я никому в жизни не сделал зла».
— Теперь рассказывай, — сказал он, — и побыстрее.
— Здесь был… — она с трудом сглотнула, потому что в горле у нее совершенно пересохло, — здесь был паук. Большой, толстый черный паук. Он… он вылез из стока, и я… я думаю, сейчас он уполз обратно.
— О! — теперь он слегка улыбался ей, как бы удовлетворившись ее объяснением. — В самом деле? Черт побери! Если бы ты мне сразу сказала, Беверли, я бы никогда тебя не ударил. Все девчонки боятся пауков. Почему ты сразу не сказала?
Он склонился над водостоком, и Беверли пришлось закусить губу, чтобы удержаться и не предупредить отца… какой-то внутренний голос, ужасный чужой голос, твердил ей не делать этого; она не сомневалась, что это был голос самого дьявола: «Пусть оно возьмет его, если захочет. Пусть оно утащит его к себе вниз. Скатертью дорога, черт бы его побрал.'»
В ужасе она попыталась избавиться от этого голоса. Еще минута, и подобные мысли приведут ее прямо в ад.
Он вглядывался в темный глаз водостока. Его руки упирались в окровавленный край раковины. Беверли с трудом преодолевала тошноту. Живот болел в том месте, куда ее ударил отец.
— Ничего не вижу, — сказал он. — Здесь все постройки старые, Бев. Водостоки в них, как автострады. Когда я работал сторожем в старой школе, мы однажды утопили крыс в унитазе. Девчонки чуть с ума не сошли от страха. — Он довольно рассмеялся при мысли о женских страхах. — Однако с тех пор, как сделали новую водопроводную систему, живности в трубах поубавилось.
Он крепко прижал ее к себе.
— Послушай. Иди спать и не думай больше об этом. Хорошо?
Она почувствовала, что любит его. «Я никогда не ударю тебя, Беверли, если ты этого не заслужишь», сказал он однажды, когда она расплакалась из-за несправедливого, как ей тогда казалось, наказания. И, конечно, она на самом деле любила его, потому что было за что полюбить его. Иногда он проводил с ней целые дни, учил мастерить самые разнообразные вещи или просто рассказывал всякую чепуху, гуляя с ней по городу; он был таким добрым и хорошим, что ей казалось, ее сердце разорвется от счастья. Она любила его и пыталась понять, почему же он так часто наказывает ее. Он говорил, что так ему велит Господь Бог. «Дочерей, — говорил Эл Марш, — следует наказывать чаще, чем сыновей». У него не было сына, и она как будто смутно чувствовала в этом свою вину.
— Хорошо, папочка, — сказала она. — Я больше не буду об этом думать.
Они вместе пошли в ее спальню. От удара правая рука теперь сильно болела. Она оглянулась через плечо и увидела окровавленную раковину, окровавленное зеркало, окровавленную стену, окровавленный пол и полотенце, которым ее отец вытер руки и небрежно бросил на вешалку. Она подумала: «Смогу ли я после всего зайти сюда снова? Прошу тебя. Господи, дорогой Боженька, прости меня, что я плохо подумала о своем отце. Ты можешь наказать меня за это, если хочешь: я заслужила наказание. Ты можешь сделать мне больно, или пусть я заболею воспалением легких, как прошлой зимой, когда у меня был такой кашель, что меня однажды даже вырвало, но, пожалуйста. Господи, пусть утром исчезнет вся эта кровь, очень прошу Тебя, Господи, хорошо? Хорошо?»
Отец, как обычно, укрыл ее одеялом и поцеловал в лоб. Он постоял немного, как только он стоял, по-особенному, как ей казалось: чуть подавшись вперед с глубоко, чуть не до локтей, засунутыми в карманы руками, блестящие печальные, как у бассет-хаунда, голубые глаза свысока смотрели на нее. В последние годы, через много лет после пережитого кошмара, она совсем перестала вспоминать Дерри; она будет представлять себе мужчин в автобусах, на улице, очертания их фигур, мужских фигур, в предрассветные часы, в ясный осенний вечер, на площади Уотертауэр…фигуры мужчин, как они ведут себя, какие у них желания; она будет представлять себе Тома, так похожего на ее отца, когда он, сняв рубашку, стоял, ссутулившись перед зеркалом в ванной комнате и брился. Мужские фигуры…
— Иногда я беспокоюсь за тебя, Бев, — сказал он, но сейчас в его голосе не чувствовалось раздражения. Он нежно дотронулся до ее волос, откинув их со лба.
«В ванной полно крови, папа! — чуть не закричала она.