Неужели ты не видишь? Она повсюду! Даже на лампочке над раковиной! Неужели ты не ВИДИШЬ?»
Но она промолчала, и он ушел, закрыв за собой дверь; комната погрузилась во мрак. Она еще не спала, лежала, уставившись в темноту, когда в половине двенадцатого вернулась мать и выключила телевизор. Она слышала, как родители ушли в спальню и заскрипела кровать, когда они занялись любовью. Беверли случайно услышала, как Грета Бови говорила Сэлли Мюллер, что секс — это страшная боль, как при ожоге, и хорошие девочки никогда не захотят им заняться («В конце полового акта мужчина мочится прямо на тебя», — сказала Грета, и Сэлли воскликнула: «Нет уж, к черту, я никогда не позволю ни одному мальчишке сделать со мной такое!»). Если секс, по словам Греты, это так больно, то мать Беверли очень стойко переносила боль; Бев слышала, как она несколько раз кричала низким голосом, но эти крики не были похожи на крики боли.
Медленный скрип пружин перешел в более быстрый, потом стал почти бешеным и прекратился вовсе. Некоторое время стояла полная тишина, затем послышался тихий разговор и шаги матери, направляющейся в ванную. Беверли затаила дыхание в ожидании, что мать закричит.
Но никто не кричал. Только звук льющейся воды в умывальнике и легкий плеск. Затем, как обычно, булькая, вода вылилась из умывальника. Теперь мать чистила зубы. Немного погодя в комнате родителей скрипнули пружины — мать легла спать.
Минут через пять раздался храп отца.
Черный страх прокрался в сердце и сдавил горло. Она обнаружила, что ей страшно повернуться на правый бок — ее любимая поза во сне, — потому что она боится увидеть в окне чьи-нибудь глаза. Так она лежала на спине, ни жива, ни мертва, и смотрела в потолок. Через некоторое время — минуты или часы, она не знала, — Беверли заснула беспокойным сном.
Беверли всегда просыпалась по звонку будильника в комнате родителей. Пока отец был в ванной, она быстро оделась и на мгновение замерла перед зеркалом (последнее время она проделывала это почти каждое утро), пытаясь определить, увеличилась ли за, эту ночь ее грудь, которая начала развиваться еще в прошлом году. Поначалу она испытывала легкую боль, но теперь боль прошла.
Груди были необычайно малы, не больше чем яблоки весной, но ведь они были, на самом деле были. Детство подошло к концу. Беверли превращалась в женщину.
Она улыбнулась своему отражению и, распушив волосы, выпятила грудь. Она хихикнула, как хихикают маленькие девочки… и внезапно вспомнив о залитой кровью ванной, резко прекратила смех.
Она посмотрела на правую руку и увидела синяк, образовавшийся за ночь, — отвратительное пятно между плечом и локтем.
Из туалета послышался стук и звук сливаемой воды.
Быстро, чтобы с утра не рассердить отца (лучше бы он вообще не заметил ее сегодня), Беверли натянула джинсы и форменный школьный джемпер. Тянуть время больше не имело смысла; она вышла из комнаты и направилась в ванную. Она встретила отца в гостиной, когда он возвращался в комнату переодеться. Голубая пижама свободно висела на нем. Он что-то проворчал, но Беверли не разобрала что.
— Хорошо, папочка, — на всякий случай ответила она.
Беверли постояла минуту перед закрытой дверью, пытаясь мысленно подготовить себя к тому, что может ждать ее внутри. «Во всяком случае, сейчас день», — подумала она, и от этой мысли ей стало спокойнее. Не намного, но спокойнее. Она положила руку на ручку двери, повернула ее и вошла.
В то утро у Беверли было много хлопот. Она приготовила отцу завтрак: апельсиновый сок, яичницу-болтунью и тост на вкус Эла Марша (хлеб должен быть горячим, но не пересушенным). Он сел за стол, отгородился газетой «Ньюз» и все съел.
— Где ветчина?
— Ветчины нет, папочка. Кончилась еще вчера.
— Приготовь мне гамбургер.
— Там остался небольшой кусочек, и…
Отец зашелестел газетой и опустил ее на стол. Пристальный взгляд его голубых глаз как бы давил на нее.
— Что ты сказала? — мягко спросил он.
— Я сказала, что сейчас сделаю, папочка.
Он задержал на ней взгляд и снова взялся за газету. Беверли поспешила к холодильнику за мясом.
Она приготовила гамбургер, размяла небольшой кусочек мяса, чтобы он казался больше. Пока он ел; просматривая спортивную страницу, Беверли приготовила ему ленч: пару сандвичей с арахисовым маслом и желе, большой кусок торта, который мать принесла накануне из ресторана «Грин Фарм» и залила в термос горячий сладкий кофе.
— Скажи своей матери, что я просил сегодня почистить это, — сказал он, протягивая мусорное ведро. — Оно уже похоже на старый вонючий свинарник. Я целый день вожусь с грязью в госпитале не для того, чтобы возвращаться в дом, похожий на хлев. Запомнила, Беверли?
— Хорошо, папочка, я скажу.
Он поцеловал ее в щеку, грубо обнял и ушел. Как обычно, Беверли подошла к окну в комнате и проводила его взглядом. И как обычно испытала чувство облегчения, когда он завернул за угол… и ненавидела себя за это.
Она вымыла тарелки и взяла книгу. Ларе Терамениус. Его длинные белокурые волосики, казалось, излучали тихий внутренний свет. Он приковылял из соседнего дома, чтобы похвастаться Беверли своим богатством, которое кому-то могло показаться просто хламом с помойки, но малыш очень гордился им, а заодно показать свежие ссадины на коленках. Беверли выразила восхищение по поводу того и другого. Тут она услышала, как ее зовет мать.
Они перестелили обе постели, помыли полы и натерли линолеум на кухне. Мать помыла пол в ванной, и Беверли была ей за это чрезвычайно признательна. Эльфрида Марш была маленькой женщиной с серыми волосами и угрюмым взглядом. По ее лицу было видно, что она умела добиться своего и это давалось ей не просто.
— Ты вымоешь окна в гостиной, Беверли? — спросила она, возвращаясь в кухню. Она переоделась в свою рабочую одежду официантки. Я должна навестить Черил Таррент в Бангоре. Вчера вечером она повредила ногу.
— Да, я вымою, — сказала Беверли. — Что случилось с миссис Таррент? Упала или случилось что-то другое? — Эльфрида работала с Черил Таррент в одном ресторане.
— Она со своим никчемным муженьком попала в автомобильную катастрофу, — хмуро ответила мать. — он был пьян. Ты должна каждый вечер благодарить Господа, что твой отец не пьет, Беверли.
— Я благодарю, — сказала Беверли, и это было правдой.
— Она может потерять работу, а он один не в состоянии содержать семью, — в голосе Эльфриды появились гневные нотки. — Боюсь, им придется пойти по миру.
Самым ужасным для Эльфриды Марш была нищета. Потерять ребенка или узнать, что она смертельно больна раком, было ничто по сравнению с нищетой. Ты можешь быть бедным; ты можешь «царапаться», как она говорила, всю жизнь. Но оказаться на самом дне, в канализации, просить подаяние или в поте лица батрачить на хозяина и принимать это как подарок… Такая судьба, по ее мнению, ожидала Черил Таррент.
— Когда вымоешь окна и вынесешь мусор, можешь немного погулять, если хочешь. Отец вечером собрался в кегельбан, и тебе не надо готовить ужин, но только возвращайся до темноты. Сама знаешь почему.
— Хорошо, мама.
— Боже мой, как ты быстро растешь! — сказала Эльфрида. Она задержала взгляд на бугорках под джемпером дочери. Взгляд был одновременно любящим и бесцеремонным. — Не знаю, что я буду здесь делать, если в один прекрасный день ты выйдешь замуж и уедешь отсюда.
— Я всегда буду жить здесь, — улыбаясь, сказала Беверли.
Мать притянула ее к себе и поцеловала в уголок рта сухими теплыми губами.
— Я лучше знаю, — сказала она. — Но я люблю тебя, Бевви.
— И я тоже люблю тебя, мамочка.
— Когда будешь уходить, проверь, чтобы на стеклах не осталось разводов, — сказала она, взяла сумку и направилась к двери. — Если отец увидит, он всыпет тебе по первое число.
— Я проверю.
Когда мать открыла входную дверь, Беверли, как ей казалось, безразличным голосом спросила:
— Ты ничего не заметила забавного в ванной, мама?
Эльфрида оглянулась, посмотрела на нее и нахмурилась.
— Забавного?
— Ну… Вчера вечером я видела паука. Он выполз из водостока. Разве папа не говорил тебе?
— Ты опять разозлила вчера отца, Бевви?
— Нет. Ха-ха! Я сказала ему, что из водосточной трубы вылез паук, и я испугалась, а он сказал, что они как-то утопили в туалете крыс в старой школе. Это все трубы. Разве он не говорил тебе, что я вчера видела паука?
— Нет.
— Ну ладно. Не важно. Я просто поинтересовалась, не видела ли ты его?
— Я не видела никаких пауков. Думаю, нам надо перестелить в ванной линолеум. — Она посмотрела на небо. Оно было голубым и безоблачным. — Говорят, убить паука — к дождю. Ты не убила его вчера?
— Нет, — сказала Беверли. — Я его не убила.
Мать обернулась и посмотрела на нее. Ее губы были так плотно сжаты, что, казалось, их совсем нет.
— Ты уверена, что папа не рассердился на тебя вчера вечером?
— Нет!
— Бевви, он когда-нибудь трогал тебя?
— Что? — Беверли посмотрела на мать, совершенно обескураженная. Господи, да он каждый день ее трогает. — Я не понимаю, что ты…
— Не обращай внимания, — коротко сказала Эльфрида. — Не забудь убрать мусор. И если на стеклах останутся разводы, отец с тебя шкуру спустит.
— Я
(когда-нибудь трогал тебя)
не забуду.
— И возвращайся до темноты.
— Вернусь.
(он)
(ужасно беспокоится)
Эльфрида ушла. Беверли снова вернулась в комнату и проводила мать до угла взглядом, пока та не скрылась из виду. Так же как и отца. Убедившись, что мать направилась к автобусной остановке, Беверли взяла половое ведро, средство для мытья стекол и несколько тряпок из-под раковины. Она вошла в гостиную и начала мыть окна. В квартире было тихо. Каждый раз, когда раздавался скрип пола или хлопала дверь у соседей, она вздрагивала. Когда в туалете у Болтонов спустили воду, она чуть не закричала.