— Я уже говорил вам, что в последний раз подумал о Генри Бауэрсе, когда мальчишки гнались за мной. Нет, на самом деле последний раз я подумал об этом, когда тренер встал и пошел. Вот тогда я подумал о том, что произошло летом 1958 года.
Он опять заколебался, глядя на каждого, стараясь поймать их взгляды. Потом начал осторожно:
— Я думал о том, как хорошо нам было вместе. Я думал о том, что мы сделали и как мы это сделали, и все это поразило меня; если бы тренер когда-либо увидел бы нечто подобное, он бы, наверное, поседел, а сердце остановилось бы, как старый часы. Это было несправедливо, но и он был несправедлив ко мне. Случившегося было достаточно, чтобы…
— Чтобы свести тебя с ума, — сказал Билл. Бен улыбнулся.
— Ты прав. Я позвал: «Эй, тренер!» Он обернулся и посмотрел на меня.
«Тренер, ты сказал, что работаешь с командой по легкой атлетике?»
«Да, но для тебя это ничего не значит», — сказал он.
«Слушай меня, ты, тупой, твердолобый сукин сын! — сказал я, и рот его широко раскрылся, а глаза почти вылезли из орбит. — Я буду готов к соревнованию в марте, что ты на это скажешь?»
«Я скажу, что тебе лучше попридержать язык, а то плохо будет», — сказал он.
«Я обгоню всех, кого ты выставишь, — сказал я. — Я обгоню самых лучших твоих бегунов. А потом получу от тебя твое сраное извинение».
Он сжал кулаки, и я подумал, что он собирается применить их ко мне. Но он разжал их. «Поговори, поговори, толстяк, — сказал он мягко. — У тебя язык без костей. Но когда ты обгонишь моих лучших, я уйду с работы и пойду на поля собирать зерно». И он ушел.
— И ты похудел? — спросил Ричи.
— Да, — сказал Бен. — Но тренер был не прав. Ожирение началось не в голове у меня, а с моей мамочки. Тем вечером я пришел домой и сказал маме, что хочу немного похудеть. Мы оба выдержали схватку, оба плакали. Она завела свою обычную песню, что я на самом деле не жирный, просто у меня широкая кость, а большие мальчики становятся большими мужчинами, если они много едят. Это была своего рода защита для нее, я думаю. Очень трудно ей было поднимать мальчишку самой. У нее не было ни образования, ни каких-то особых навыков в чем бы то ни было, ничего, кроме желания много работать… А когда она давала мне добавку… или когда смотрела на меня за столом, как я солидно выгляжу…
— Она чувствовала, что выиграла битву, — продолжил Майк.
— Да, — Бен выпил последнюю бутылку пива и вытер пену с маленьких усиков тыльной стороной руки.
— Так что вы понимаете, что самая большая борьба была не с самим собой, а с ней. Месяцами она просто не принимала этого. Она не убирала мою старую одежду и не покупала новую. А я тогда бегал, бегал везде, иногда сердце так билось в груди, что, казалось, вот-вот выскочит оттуда. Первая миля бега досталась мне тяжело, меня вытошнило, и я потерял сознание. Потом меня просто рвало. А вскоре при беге мне уже приходилось поддерживать штаны. У меня был маршрут, и я бежал в школу с сумкой на шее, которая била меня по груди, а я в это время держал штаны, чтобы они не упали. Рубашки стали, как паруса., А ночью, когда я возвращался домой, я съедал только половину того, что было на тарелке, мать начинала рыдать, говорила, что я морю себя голодом, убиваю себя, что я не люблю ее больше, что я не думаю о том, как много ей приходится работать, чтобы прокормить меня.
— О, Господи, — промычал Ричи, зажигая сигарету, — не представляю, как ты вынес все это.
— Лицо тренера всегда стояло передо мной, — сказал Бен. — Я представлял, как он смотрел на меня, когда разглаживал складки на моей груди в зале, около раздевалки, и вот так я выдержал. Я разносил газеты, и когда бежал по маршруту, всегда видел это перед собой. На газетные деньги я купил себе джинсы, а сосед-старик с нижнего этажа проковырял пять новых дырок в моем ремне. Я еще вспоминаю первые джинсы, которые мне пришлось покупать, — это когда Генри столкнул меня в Барренс и они разорвались по швам.
— Да, — сказал Эдди, — а ты рассказал мне о шоколадном молоке. Помнишь? Бен кивнул головой.
— Если я тогда вспоминал что-то, то только на миг — раз, и вылетело из головы. В то время я стал брать завтраки в школе «Здоровье и Питание», и обнаружил, что можно съесть очень много всякой зелени и овощей и не потолстеть. Однажды вечером мать положила мне кучу салата и шпината с яблоками — все это покрошила и добавила немного постной ветчины. До этого я никогда не любил этой заячьей еды, но тут я три раза просил добавки и ел да нахваливал, как все вкусно. Это решило все проблемы. Ей было все равно, что я ем, лишь бы побольше. Она завалила меня салатами. Я ел их еще три года. Появилась необходимость иногда смотреться в зеркало, чтобы убедиться, что у меня не заячья губа.
— А что случилось с тренером? — спросил Эдди. — Вышел ли ты на соревнования? — Он дотронулся до аспиратора, как будто все эти мысли напомнили ему о нем.
— Да, вышел. — сказал Бен. — К тому времени я потерял 70 фунтов и вырос на два дюйма, так что вес распределился ровно. Я выиграл первые два забега и подошел к тренеру, который был готов кусать локти и чистить конюшни. И я сказал: «Похоже, пора собираться на поля собирать урожай. Когда вы собираетесь в Канзас?» Сначала он ничего не сказал, только хлопнул меня по спине. Потом велел мне убираться с поля, потому что он не потерпит в своей команде трепача и ублюдка. «Даже если президент Кеннеди меня попросит, я все равно не пойду в твою вонючую команду, — сказал я, утирая кровь в уголках рта. — То, что ты меня прогнал, я сейчас как-нибудь переживу, но в следующий раз… ты сядешь за большую тарелку с кукурузой, попомни мои слова». Он сказал, что если я тотчас же не уберусь, он из меня дух вышибет.
Бен улыбался, но ничего ностальгического в этой улыбке не было.
— Это были его точные слова. Все смотрели на нас удивленно, включая детей, которых я победил. «Вот что я скажу тебе, тренер, — обратился я к нему, — ты слишком стар, чтобы учиться чему-либо. Но если ты меня хоть пальцем тронешь, я постараюсь, чтобы ты потерял работу. Я не уверен, что у меня получится, но я очень постараюсь. Я похудел, у меня есть чувство собственного достоинства, и я имею право на капельку покоя».
Билл сказал:
— Все это звучит замечательно, Бен… но писатель во мне изумляется: может ли ребенок в самом деле разговаривать таким образом? — и он улыбнулся.
— Ребенок, которому выпало на долю перенести то, что перенесли мы, смог. Я сказал эти слова. Тренер стоял, упершись руками в бедра, он открыл рот, потом опять закрыл. Никто не промолвил ни слова. Я отошел, и больше мне не пришлось иметь дело с тренером Вудлеем. Когда мой воспитатель отдавал табель за этот год, кто-то написал слово «освобожден» против «физкультуры», и он подписал это.
— Ты победил его! — воскликнул Ричи и поднял сжатые в кулаки руки над головой. — Так и надо, Бен. Бен пожал плечами.
— Я думаю, что я победил что-то в себе самом. Тренер просто подтолкнул меня… но только память о вас, ребята, заставила меня поверить, что я могу сделать это. И я сделал. Это Конец Правдивой Исповеди. Только мне хотелось бы еще пива. От разговоров всегда жажда.
Майк подозвал официантку. Все шестеро стали заказывать что-то еще и говорить о чем-то неважном, пока не принесли напитки. Билл смотрел в стакан с пивом, наблюдая, как тают хлопья пены. Он удивился и ужаснулся, осознав, что надеется: не он, а кто-то другой начнет сейчас разговор о прошедших годах, может быть, Беверли расскажет им о замечательном человеке, за которого она вышла замуж (даже, если он скучный, как большинство замечательных людей), или Ричи Тозиер вспомнит о смешных случаях на студии телевидения, или Эдди расскажет, что из себя представляет Тэдди Кеннеди, или сколько дает на чай Роберт Рэдфорд… или проявит проницательность и расскажет, как Бену удалось похудеть, а ему приходится пользоваться аспиратором.
Дело в том, — думал Билл, — что Майк собирается вот-вот заговорить, а я не уверен, что хочу выслушать, что он скажет. Дело в том, что сердце и так бьется быстрее, чем мне хотелось бы, а руки уже слишком холодны. Дело в том, что уже двадцать пять лет я так не боялся. Да и все остальные. Лучше говорить о чем-то другом. Лучше говорить о карьере и что вы рады встретиться со старыми друзьями, лучше говорить о сексе, о бейсболе, о ценах на бензин, о будущем пакте о ненападении. О чем угодно, но только не о том, ради чего мы собрались. Говорите же, говорите!
Кто-то начал. Эдди Каспбрак. Но он начал говорить не о том, кто таков Тэдди Кеннеди, и не о том, сколько дает на чай Рэдфорд, он спросил Майка, когда умер Стэн У рис.
— Позавчера ночью, — сказал Майк, — когда я стал звонить.
— Это как-то связано с тем, из-за чего мы здесь?
— Мне самому хотелось бы знать, но так как он не оставил записки, никто не может быть в этом уверен, — ответил Майк. — Но так как это случилось сразу же после моего звонка, такое предположение вполне основательно.
— Он убил себя, не так ли? — спросила Беверли. — О, Боже, бедный Стэн.
Остальные смотрели на Майка, который закончил пить и сказал:
— Да, он покончил жизнь самоубийством. Сразу же после того, как я позвонил, он пошел в ванную, набрал воды, залез в нее и вскрыл себе вены.
Билл посмотрел вниз, ему казалось, что вокруг него сидят одни только лица, лица без тел, бледные лица, как круги, белые круги. Как белые воздушные шарики, шары-луны, связанные старым обещанием, которое длится так долго.
— А как ты обнаружил это? — спросил Ричи. — Здешние газеты сообщили?
— Нет, но с некоторых пор я подписываюсь на газеты тех городов, в которых вы живете. У меня целы подписки за несколько лет.
— Все понятно, — сказал Ричи. — Спасибо, Майк.
— Это моя работа, — сказал Майк просто.
— Бедняга Стэн, — повторила Беверли. Она казалась пораженной, не способной осознать эту новость. — Но он тогда был таким храбрым, таким… решительным.
— Люди меняются, — сказал Эдди.