Эта часть, равно как и другие части-отступления, заимствована из «Дерри: неавторизованная история города» Майкла Хэнлона. Этот комплект неопубликованных заметок и сопровождавших их рукописных авторских примечаний (по типу страниц дневника) был найден в архивах публичной библиотеки Дерри. Заголовок соответствует названию одного из блокнотов, в которых и содержались заметки к моменту их обнаружения. Сам автор, однако, предпочитает другой вариант заголовка, неоднократно встречающийся в тексте: «Дерри: странности скрытой камерой».
Предполагается, что идея опубликования принадлежит мистеру Хэнлону.
2 января 1985
Может ли быть призраком целый город?
То есть как, скажем, в вашем воображении возникает образ отдельного дома?
Не какой-нибудь определенный дом, или квартал, или баскетбольная площадка в городском парке с корзиной без сетки, кажущейся в закатном зареве мрачным и кровавым инструментом пытки, не что-то конкретное, но все вместе. Целиком.
Может быть такое?
Читаю:
«Haunted» — «часто посещаемый привидениями или духами» (Функ; Уогнэлл).
«Haunting» — «периодически возникающий в сознании; труднозабываемый» (Дитто Функ).
«To haunt» — «часто появляться или возвращаться, особенно как призрак». Но — читаю: слушайте! — «часто посещаемое место: курорт, бар и т.д.» Курсив везде мой.
И еще одно. Подобно последнему, это определение «haunt» как существительного; именно оно меня особенно потрясло: «место питания животных».
Не тех ли животных, что избили Адриана Меллона, сбросив в конечном итоге его с моста?
Или того, что ожидало его под мостом?
Место питания животных.
Что питается в Дерри? И что питает Дерри?
Есть в этом какой-то странный интерес — возможно ли испугаться до такой степени, как был напуган я со времени дела Адриана Меллона, и тем не менее продолжать жить, будто бы ничего не произошло. А что если бы я написал историю, где каждому было бы ясно, что страх придет в конце, когда призрак вылезет из дупла, чтобы съесть… вас?!
Вас.
Но если и будет такая история, то отнюдь не в духе классики — Лавкрафта, Брэдбери или По. Я знаю, вы скажете — не все, но достаточно. Я не стану начинать с момента, когда открыл однажды «Дерри Ньюс» за прошлый сентябрь, прочел стенограмму предварительного слушания по делу Анвина и представил, что клоун, убивший Джорджа Денборо, скорее всего, вернулся. Я начну с 1980 — полагаю, что в этот период какая-то часть моего сознания, которая спала глубоким сном, была внезапно разбужена… ощущением, что ЕГО время вернулось.
Какая часть? Думаю, дежурная.
А может быть, это был «Глас Черепахи». Да… равновероятно. Я знаю — в это верил Билл Денборо.
Я открывал новое для себя в старых книгах забытых ужасов; читал криминальную хронику в старой периодике, и постоянно, нарастая с каждым днем, на задворках сознания что-то гудело; я был буквально пропитан свежим ароматом озарений. Я стал делать выписки для книги, которую при жизни определенно не напишу. В то же время мой распорядок дня сохранялся. Частичка моего сознания обитала в среде надуманных, гротескных ужасов; другая же принадлежала совершенно обычному провинциальному библиотекарю. Я расставлял книги, записывал на формулярах новых владельцев, следил за своевременным выключением аппаратов забывчивыми читателями микрофильмов, шутил с Кэрол Даннер о том, как расчудесно нам сейчас было бы в постели, и она вторила мне, что мечтает оказаться со мной в постели прямо сейчас, и оба знали, что Кэрол шутит, а я нет, что она не останется в этом захолустье, а я обречен коротать свой век именно здесь, подшивая ломкие листы «Бизнес Уик», присутствовать на ежемесячных обсуждениях плана комплектования с трубкой в одной руке и стопкой «Лайбрэри Джорнэлз» в другой и засыпать глубоко за полночь с пятерней, сжимавшей рот, готовый исторгнуть вопль.
Готическая письменность ужасна. Мои волосы не побелели. Я не стал лунатиком. Я не начал делать загадочные ремарки и не носил планшета поверх своей спортивной куртки. Есть подозрение, что я против обыкновения чуть больше смеялся и порой делал это непривычно громко, что заставляло окружающих оборачиваться и осуждающе покачивать головой, когда меня разбирал смех.
Что-то внутри — вероятно, то, что Билл называл «Гласом Черепахи», — рекомендовало мне обзвонить всех ночью. Но могу ли я, даже теперь, быть в полной уверенности? И хочу ли я этого? Конечно нет. Но Бог свидетель — случившееся с Адрианом Меллоном имеет массу общих точек с гибелью в 1957 Джорджа, брата Билла.
Если ЭТО опять начнется — я позвоню им. Я буду обязан сделать это. Но не теперь. Еще не время. В последний раз это начиналось медленно, и реальных проявлений не было до лета 1958. Итак… я жду. И заполняю ожидание записями в блокноте и продолжительным созерцанием в зеркале совершенно незнакомого мужчины, в которого вырос мальчишка. На лице мальчишки было робкое выражение книжного червя; лицо мужчины больше походило на лицо банковского кассира в вестерне, парня, не имеющего выбора и всегда готового поднять руки при входе грабителей. И если по сценарию плохим ребятам положено пристрелить кого-нибудь, то он будет первой жертвой.
Старина Майк. Слегка косящие глаза с налетом синевы от рваного сна, но если не всматриваться специально, то и не видно… только с дистанции поцелуя, но что-то давно ее никто не разрывал. Случайно брошенный на меня взгляд может вызвать лишь мысль: «Он много читает» — но и только. Меня берет сильное сомнение, что вы задумаетесь, как же человеку с кротким лицом банковского кассира трудно приходится в борьбе с собственным разумом…
Когда я должен буду обзвонить их, появятся жертвы.
Это один из аспектов, которые приходили мне в голову во время длинных бессонных ночей, когда я лежал в постели в своей консервативной голубой пижаме; мои очки аккуратно складывались на ночной столик рядом с традиционным стаканом воды — на случай внезапного пробуждения среди ночи с пересохшей глоткой. Я лежал в темноте, время от времени отхлебывал из стакана и удивлялся, как много — или как мало — они помнят. Я почему-то убежден, что они ничего не помнят: им не нужно помнить. Я единственный, кто слышит Глас Черепахи, кто помнит, кто в конце концов остался в Дерри. А поскольку они все разъехались в разные стороны, у них нет такой исключительной возможности проводить параллели. Собрать их вместе, показать им это… да, это может убить многих. Если не всех.
Вот так я перечитываю это и повторяю в сознании; я перечитываю и просчитываю их, пытаясь воссоздать прежних и экстраполировать на данный момент, пытаясь определить, кто из них наиболее уязвим. Временами мне кажется, что это Ричи Тозье. Это его в большинстве случаев гоняли Крисс, Хаггинс и Бауэрс, игнорируя тот факт, что Бен был более толст и неповоротлив. Бауэрс был тем самым, кого Ричи боялся как огня, — да и все мы тоже, — но другие тоже нагнали на него достаточно страху. Если я звякну в Калифорнию, не решит ли он, что произошло Возвращение Больших Хулиганов, двоих из могилы и одного из сумасшедшего дома в Джунипер-Хилл, где он сидит по сей день? Иногда слабейшим мне кажется Эдди — Эдди с нависшей над ним как танк матерью и тяжелым случаем астмы. Беверли? С ней всегда так трудно было говорить, будто она испугана больше, чем все остальные, взятые вместе. Заика-Билл, постоянно сталкивающийся с ужасами, которые не уходят, когда он закрывает пишущую машинку? Стэн Урис?
Нож гильотины навис над ними, лезвие бритвы. Но чем чаще я задумываюсь над этим, тем надежнее я осваиваю тезис, что они и не подозревают о занесенном ноже. Я единственный держу руку на пульсе. Но я могу и убрать ее, открыв телефонный справочник и обзвонив их — всех подряд.
А может, в этом не будет нужды? Я цепляюсь за ускользающую надежду на то, что принял по ошибке беспомощные собственные стенания за глубокий, внушающий доверие Глас Черепахи. Что получается в этом случае? Меллон — в июле. Ребенок, найденный мертвым, — в прошлом октябре на Нейболт-стрит, и другой — в Парке Памяти в начале декабря, перед первым снегом. В газетах писали, что это могло быть делом рук бродяги. Или сумасшедшего, который покинул Дерри, чтобы совершить потом самоубийство в порыве раскаяния или отвращения к себе самому, как писали в свое время о Джеке-Потрошителе.
Может быть.
Но девочка Альбрехтов была найдена прямо напротив этого проклятого брошенного дома на Нейболт-стрит, и в тот самый день, что двадцать семь лет назад — Джордж Денборо. А мальчик Джонсонов, найденный в Парке Памяти с ногой, оттяпанной по колено. Парк Памяти — место, где стоит водонапорная башня Дерри, и мальчика нашли как раз у ее подножия. Башня в пределах слышимости Барренс; это место, где Стэн Урис видел тех ребят.
Ныне покойных.
Все это, конечно, может оказаться мыльным пузырем. Миражом. Случайным совпадением. Или связь между этими двумя случаями — отголосок пагубного воздействия прежних. Может быть такое? Думаю, может. Здесь, в Дерри, все может быть.
Я считаю, что такое случалось здесь и раньше, до событий пятидесятых. Возьмем 1929 и 1930, когда Мэнским «Белым Легионом» дотла было выжжено «Черное Пятно». 1904/1905 и начало 1906 — взрыв на сталелитейных заводах Китченера. События в 1876/1877 и т.п.… с периодичностью в двадцать семь лет или около того. Иногда раньше, иногда позже… но что-нибудь каждый раз приключалось. Взяв однажды фальшивую ноту, с каждым следующим шагом обнаружить фальшь все труднее, потому что пластинки стираются, а дыры, проеденные молью в моих раскопках, становятся все больше и больше… Но когда знаешь, где искать и за какой период времени, в конце концов, придешь к правильному решению задачи. Очевидно, ЭТО всегда возвращалось.
ОНО.
Значит так: я должен буду позвонить. Я полагаю, в этом наше предназначение. Не знаю, по какой причине, из каких соображений, но… мы оказались единственными избранниками, чтобы остановить ЕГО навсегда. Слепой жребий? Фортуна? Или опять эта пресловутая Черепаха? Может ли она руководить так же, как предсказывать? Сомневаюсь. Прежде Билл говорил: «Черепаха не может нам помочь», и если это было правдой тогда, то должно быть верно и теперь.
Я вспоминаю нас, стоящих в воде, держась за руки, когда мы давали клятву вернуться, если ОНО появится — как друиды с руками в жертвенной крови, ладонь в ладони. Ритуал столь же, наверное, древний, как и сам человек; таинственный стук в Древо Познания, растущее на границе между известным нам и нашими подозрениями.
Ох уж эти совпадения…
А у меня здесь мой собственный Билл Денборо, заикающийся на тех же согласных вновь и вновь, разбавляющий ложку фактов бочкой неприятных (и вдобавок туманных) предположений, становящийся с каждым параграфом все более одержимым. Ничего хорошего. Бесполезно. Даже опасно. Но это так тяжело — ожидать событий.
Предполагается, что эта тетрадь должна стать попыткой — в противовес навязчивой идее — дать более широкое восприятие, с моей точки зрения; в конце концов, это больше, чем история о шести мальчиках и одной девочке, несчастных, отверженных, попавших в ужасную передрягу жарким летом, когда президентом страны был Эйзенхауэр. Это попытка показать скрытой камерой весь город, место с почти 35-тысячным населением, которое работает, ест, спит, спаривается, делает покупки, катается на авто, гуляет, ходит в школы, парится в тюрьмах и время от времени умирает.
Узнав, что это за место, я уверен, каждому захочется узнать, что за всем этим стоит. И если потребуется назвать день, когда мои ощущения обрели реальную почву, то это, пожалуй, было ранней весной 1980, когда я нанес визит Альберту Карсону, скончавшемуся прошлым летом в возрасте девяносто одного года и с таким же, наверное, числом наград. Он был здесь главным библиотекарем с 1914 до 1960 года — совершенно невероятный срок (впрочем, в этом человеке было предостаточно невероятного), и я подозревал, что уж если кто и знает досконально историю этих мест, то это как раз Альберт Карсон. Я задал ему этот вопрос, когда мы уселись на его веранде, и он отвечал мне каркающим голосом — его уже тогда начал беспокоить рак горла, в конце концов, доведший до могильной плиты.
— Не так страшен черт, как его малюют. Да ты и без меня все отлично знаешь.
— Тогда, откуда мне начать?
— Бога ради, что начать?
— Изучение истории края. Местечка Дерри.
— Ага. Хорошо. Начни с Фрике и Мишо. Лучше с них.
— А после того, как я их прочту…
— Читать их? Боже тебя упаси! Сразу выбрось в мусорное ведро! Это тебе просто для разгона… Затем просмотри Баддинджера. Брэнсон Баддинджер был чертовски небрежен с фактами и допускал грубые промашки: хорошо, если хоть половина из того, что я слышал еще ребенком, было правдой. Но когда он затрагивал Дерри, сердце указывало ему верный путь. Он исказил большую часть фактов, но сделал это с чувством, Хэнлон!..
Я изобразил подобие улыбки; то же самое сделал и Карсон — то есть его тогдашняя безобразная гримаса была, вероятно, реакцией на юмор. Он сильно смахивал на стервятника, узревшего свежую тушку и находившегося в предвкушении сытного обеда.
— Закончишь с Баддинджером — займешься Айвзом. Отметь всех, с кем он беседовал. Сэнди Айвз из Мэнского университета. Фольклорист. Когда прочтешь все, назначь ему встречу. Предложи пообедать. Я в свое время обедал с ним в «Ориноко»; у меня создалось впечатление, что этот обед никогда не кончится… Выжми его досуха. Ты должен знать все имена и адреса — тех, с кем он сталкивался. Побеседуй с оставшимися в живых старожилами. Да, маловато нас осталось, эх-хе-хе!.. Все равно — что-нибудь да расскажут. Вот тогда ты будешь обладать всем необходимым… даже если я ошибаюсь, и у тебя вполовину меньше мозгов, чем кажется. Чем больше людей пройдет через твой блокнот, тем больше шансов выудить нечто, не известное ранее. Ты найдешь чем расстроить свой сон…
— Дерри…
— Что Дерри?
— В Дерри что-то неладно, да?
— Неладно? — глухо каркнул старик. — А что по твоему разумению «ладно»? Как ты считаешь, фотоплакаты Кендаскейга перед закатом — «Кодаком», в цвете, и т.д. и т.п. — это «ладно»? Если брать в расчет это, то Дерри — в порядке по большому счету. А этот чертов «комитет» престарелых сухогрудых девственниц «по спасению дворца губернатора» или «по установлению мемориальной доски на водонапорной башне», это — «ладно»? Значит, все в порядке, поскольку есть дела поважнее, чем у этой своры старушенций, выживших из ума… А это скульптурное убожество напротив делового центра, которое должно называться памятником Полу Баньяну, это — «ладно»? Поверь: был бы у меня грузовичок взрывчатки и запал — снес бы эту хреновину к чертовой матери… Но с эстетической точки зрения тут все в ажуре: на этом месте действительно должна быть статуя. Все дело в том, что ты подразумеваешь, Хэнлон. А? Что, на твой взгляд, «неладно»?
Я лишь мотал головой: в конце концов он мог знать и не знать, сказать или не сказать.
— Ты имеешь в виду неприглядные истории, которые у всех на слуху? Всегда есть что-то отталкивающее. История города может быть уподоблена старинному большому дворцу с беспорядочно разбросанными залами, жилыми комнатами, бытовками, мансардами, целым рядом потайных уголков… не считая тайного хода или даже двух. Продолжив исследование, ты все это обнаружишь. Да. Раньше или позже, но ты разыщешь их: кто-нибудь скажет тебе нечто, чего ты еще не знал. Возможно ведь? Некоторые комнаты заперты, но ключи… еще не потеряны.
Глаза старика отражали мудрость достаточно повидавшего за свою жизнь.
— Тебе покажется, что ты наткнулся на самую ужасную тайну Дерри… но всегда найдется и другая… и еще… и еще…
— А вы…
— Ты должен простить меня. Что-то нехорошо сегодня с горлом. Время принять лекарство и вздремнуть.
Иными словами: вот тебе Бог, вот — порог…
Последовав совету Карсона, я начал с Фрике и Мишо. Но я тщательно проштудировал их, прежде чем выбросить в мусорную корзину. Старик оказался прав; это было плохо. Взяв Баддинджера, я завел блокнот и стал делать выписки по собственным ремаркам на полях. Баддинджер доставил мне море удовольствия, однако выписки — вещь, как известно, весьма специфическая — как тропинки, вьющиеся в глухих зарослях. Они петляют, дробятся… в любой точке можно взять неверное направление, которое равновероятно приведет либо в самое сердце зарослей ежевики либо в болотную грязь. «Если найдете в тексте сноску, — учил нас профессор-библиограф, — разделайтесь с ней, пока она не дала потомство».
И они действительно «давали потомство», а порой — о ужас! — размножались как тараканы, хотя такое бывало нечасто. В «Истории старого Дерри» в строгом толковании Баддинджера (Ороно: Изд-во Мэнского университета, 1950) они блуждали по столетней кладези забытых книг и запыленных магистерских диссертаций по истории и фольклору, статей давно закончивших свой век журналов и бесчисленного множества отчетов и регистрационных актов мэрии.
Куда более интересным занятием были мои встречи с Сэнди Айвзом. Время от времени его рассказы пересекались с баддинджеровской «Историей», но тем дело и кончалось, поскольку Сэнди упирал в свое время на изустную историю — грубо говоря, слухи, — причем чуть ли не стенографируя их. Здесь Баддинджер, конечно, проигрывал.
Айвз написал серию очерков о Дерри шестидесятых. Большинство его собеседников-старожилов к началу моих собственных изысков скончалось, оставив, правда, сыновей, дочерей, племянников и кузенов. Преемственность — великая вещь: за каждым умершим старожилом приходил новый. Хорошее в истории никогда не умирает — оно просто проходит. Я пересидел на множестве балконов и веранд, выпил реку чая, темного пива, браги, наливок, настоек из бочек и воды из источников. Чего я только не наслушался, а ролики моего записывающего устройства не переставали крутиться.
Баддинджер и Айвз сходились в одном: изначальная партия первых поселенцев исчислялась тремя сотнями. Это были англичане. Они получили привилегию и формально назывались «Дерри Компани». Земли, принадлежавшие им, покрывали территорию сегодняшнего Дерри, большую часть Ньюпорта и несколько близлежащих поселков. В 1741 году все население Дерри вдруг исчезло. Еще в июне оно оценивалось в 340 душ; в октябре не осталось ни единого человека. Маленький поселок с деревянными домами остался совершенно безжизненным. Один из домов, стоявших невдалеке от теперешнего перекрестка Уитчем и Джексон, выгорел дотла. Мишо решительно настаивал на версии неожиданного набега индейцев, но к этому не было оснований, кроме единственного сгоревшего дома. Ближе к истине предположение, что пожар занялся от раскаленной печи.
Набег индейцев? Сомнительно: ни костей, ни тел. Потоп? Не этом году. Эпидемия? Но в городах по соседству о ней ни слова.
Вдруг исчезли. Все. 340 человек. И без следа.
Насколько я помню, в американской истории зафиксирован лишь один отдаленно похожий случай исчезновения колонистов на острове Роанок, штат Виргиния. Об этом знает любой школьник в стране. Но кто знает о Дерри? Очевидно никто, включая жителей города. Я опросил нескольких старшекурсников, прошедших историю штата Мэн; никто из них об этом не слышал. Затем проштудировал «Мэн вчера и сегодня». Более сорока ссылок на Дерри, львиная доля которых приходится на период лесоторгового бума. Ничего об исчезновении первых колонистов, кроме — как бы назвать — «интимных» рассуждений без указания источников.
Был своего рода занавес, скрывавший то, что происходило… и о чем любили поболтать. Я полагаю, что людей вряд ли что-то остановит от пересудов. Но надо уметь внимать, а это — редкий дар. Льщу себя надеждой, что кое-чего в этом достиг за последние четыре года. Если же нет, значит, мои претензии не имеют основания из-за отсутствия достаточной практики.
Некий старик рассказывал мне о своей жене, услышавшей обращавшиеся к ней из стока кухонной раковины голоса за три недели до смерти их дочери — ранней зимой 1957 года. Девушка, о которой он говорил, была одной из первых жертв в цепочке убийств, берущей начало со смерти Джорджа Денборо и окончившейся следующим летом.
— Цельный хор, и все балабонят разом, — делился он со мной. Старик был владельцем бензоколонки на Канзас-стрит, говорил невнятно и сбивчиво, постоянно делая экскурсы в область своей работы — заливка бензина, измерение уровня масла, протирка стекол… — Я говорю, услышала она, значит, и наклонилась, чтоб убедиться, прямо к решетке. Пошуровала там и спрашивает, значит: «Что там за дьявольщина? Кто, мол, такие?» А энти голоса, говорит, мол, хрюкают, пищат, балабонят, плачут, смеются. И прослышала она, как один сказал оттуда — как одержимый Иисусу: «Имя, мол, нам легион». Она, почитай, опосля года два к стоку-то и близко не подходила. За тех два-то года я навкалываюсь на службе по двенадцать часов на дню, потом иду домой и перемываю энти чертовы тарелки.
Он вынул из машины бидон с «пепси», этот человек лет 72-73 в серой застиранной робе; ручейки сбегали с уголков рта.
— Ты, почитай, думаешь теперь: вот, мол, клоп чумной, — выговорил он, утолив жажду, — но я тебе еще скажу, ежели отключишь энту вертушку.
Я щелкнул кнопкой, прекратив запись, и поощряюще улыбнулся ему.
— Когда я переварил лишь малую толику того, что услышал за последние несколько лет, вам легче будет пройти Америку с востока на запад пешком, нежели убедить меня в том, что вы — сумасшедший, — заявил я.
Он тоже улыбнулся — из вежливости.
— Ну вот, значит, вожусь я по привычке как-то ночью с тарелками в мойке, — а дело было в осень 1958, — смотрю, а они обратно там поселились. Жена-то уже спала там наверху. Бетти была у нас единственной, Бог дал красивую девку, и, значит, опосля как ее убили, жена все больше спала. Ну ладно, включил я воду. И вот знаешь, такой звук, когда мыльная вода стекает — сосущий вроде. Ну я вроде внимания-то не обращаю, мне бы помыть побыстрей да наколоть пойти лучины в сарай. А как звук-то кончился, мне помстилось, будто там дочка моя. Слышу: Бетти вроде в тех трубах. Смеется… Где-то внизу, в темноте смеется. А то вдруг как плачет. Или и то, и то… Вот, значит, что было. А может, примерещилось. Только уж больно похоже…
Мы молча смотрели друг на друга. Свет, проникавший через грязное оконное стекло, старил его, делая похожим на Мафусаила. На меня в тот момент дохнуло мертвящим холодом.
— Ждешь, что еще чего скажу? — поинтересовался старик, которому в 1957 должно было быть около сорока пяти и которому Бог дал единственную дочь по имени Бетти Рипсом. Бетти нашли в конце Джексон-стрит после Рождества, замерзшую, с широкими зияющими ранами на теле.
— Нет. Думаю, что у вас все, мистер Рипсом.
— Верно, однако, — заметил немного удивленный старик. — Я вижу у тебя по лицу.
Мне показалось, что он хотел что-то добавить, но позади нас раздался призывный гудок подъехавшего на заправку автомобиля. Увлеченные беседой, мы аж подпрыгнули, а я вдобавок слабо ойкнул. Рипсом поднялся и пошел обслуживать клиента, вытирая на ходу руки куском ветоши. Когда он, вернувшись, взглянул на меня, я ощутил себя грязным попрошайкой, обходящим поочередно всех в квартале. Я попрощался и вышел.
Баддинджер и Айвз сходились еще в одном: в Дерри была нездоровая обстановка; она никогда не была здоровой.
В последний раз я навестил Альберта Карсона за месяц до его смерти. Горло его было совсем никуда: он мог говорить лишь слабым свистящим шепотом.
— Все еще не бросил писать историю Дерри, Хэнлон?
— Тешу себя надеждой, — туманно выразился я, хотя мы наверняка оба понимали, что я вовсе не собирался писать историю города.
— Это отняло бы у тебя лет двадцать, — прошептал он, — и никто не стал бы читать ее. Ни один не захотел бы прочесть. Оставь это, Хэнлон. — Помедлив, он добавил: — Тебе должно быть известно, что Баддинджер покончил жизнь самоубийством.
Конечно, я знал об этом — только потому, что старательно прислушивался к тому, что мне рассказывали. Статья в «Ньюс» упоминала о случае эпилептического припадка. Но верным в ней было лишь, что он упал. И газета совершенно обошла вниманием факт, что упал он, оттолкнувшись от стульчика в клозете, а на шее при этом у него была петля.
— Вы знаете о цикличности? — задав вопрос, я напряженно всматривался в лицо старика, стараясь почувствовать реакцию.
— О да, — прошептал Карсон, — я знаю. Каждые двадцать шесть — двадцать семь лет. Баддинджер тоже знал. И все старожилы знают, но это — единственное, о чем они будут молчать, даже напившись в стельку. Брось это, Хэнлон.
Он протянул по-птичьи скрюченную руку, положил мне на запястье, и я почти зримо представил, как разрастается и терзает его тело болезнь, съедая клетку за клеткой все оставшееся живым; дни Альберта Карсона были сочтены.
— Майкл, ты навлечешь на себя беду. Ты же догадываешься, должен догадываться, что можешь оказаться их жертвой здесь, в Дерри. Брось это. Оставь.
— Я не имею права.
— Тогда берегись, — на лице старика вдруг появилось испуганное выражение — как у ребенка. — Берегись.
Дерри.
Моя родина. Названная в честь графства в Ирландии.
Дерри.
Я родился здесь, в окружной больнице Дерри, закончил здесь начальную школу, затем среднюю школу на 9-й улице. И в университет я пошел «по соседству» — в Мэнский, а окончив его, вернулся — в публичную библиотеку Дерри. Я маленький житель маленького городка, один из миллионов.
Но…
Но:
В 1851 бригада лесозаготовителей обнаружила останки другой бригады, зимовавшей в верховьях Кендаскейга — в районе, который дети до сих пор называют Барренс. У девяти найденных тел не хватало отдельных частей. Головы… руки… ступни или двух… в стену кабины лесовоза был буквально вбит мужской член.
Но:
В 1851 Джон Марксон отравил всю свою семью и затем, сев посреди импровизированного круга из трупов, сожрал остатки бледных поганок. Агония была мучительной. Городской констебль, нашедший его, написал в отчете, что поначалу ему показалось, что труп «усмехается». Он отметил это как «страшный белый оскал Марксона». Оскал во весь рот отравителя. Марксон продолжал пожирать грибы, несмотря на судороги и мучительные спазмы, сотрясавшие его тело…
Но:
В воскресенье на Пасху 1906 года владельцы сталелитейных заводов Китченера, на месте которых сегодня стоит «Молот Дерри», организовали для «законопослушных детей Дерри» так называемую «охоту за пасхальными яйцами». Охота проводилась в огромном цеху предприятия. Опасные участки были перекрыты, и волонтеры из заводского персонала в целях безопасности выступали в роли караульных: мало ли кто из детей просто из любопытства мог попытаться проникнуть за ограждение. Пять сотен пасхальных яиц из шоколада с забавными ленточками были разбросаны по всей территории. По свидетельству Баддинджера, на каждого ребенка приходилось по крайней мере по одному. Дети прыгали, толкались, кричали от восторга среди воскресной заводской тишины, находя яйца под громадными самосвальными баками, под столами чертежников, между зубьями шестеренок, внутри форм на втором этаже (на старых фотографиях они выглядели как формочки для кексов с кухни гиганта). Три поколения Китченеров взирали на детские шалости, чтоб в конце охоты раздать призы. Окончание было намечено на четыре часа, будут ли к тому сроку найдены все яйца или нет. На самом деле все закончилось на 45 минут раньше, в четверть четвертого. Предприятие потряс взрыв колоссальной силы. 72 человека лишились жизни еще до захода солнца. Всего же катастрофа унесла 102 жизни, причем 88 из них оказались детьми. В следующую среду, когда город еще не вполне оправился от потрясения, вызванного недавней трагедией, женщина, работавшая в своем саду, обнаружила под яблоней голову девятилетнего Роберта Дохэя. На зубах мальчика сохранялись остатки шоколада, волосы были испачканы в крови. Дохэй оказался последней опознанной жертвой. Восьми детей и одного взрослого так и не досчитались. Это была самая ужасная трагедия в истории города, ужаснее, чем пожар на «Черном Пятне» в 1930, и совершенно необъяснимая. Все четыре котла были не то что не загружены, а просто обесточены.
Но:
Число убийств в Дерри в шесть раз выше, нежели в любом другом городе подобных размеров для штатов Новой Англии. Предварительные данные показались мне столь невероятными, что я даже прибег к помощи местного статистика-любителя из средней школы, все свое свободное время проводившего в библиотеке. Он копнул глубже, используя архивы, добавил еще дюжину малых городов «для пущей убедительности» и выдал на компьютере графу, где Дерри вылезал как больной палец. «Люди здесь получаются уж больно вспыльчивыми, мистер Хэнлон», — был его комментарий. Я смолчал. Если б мог, я сказал бы ему, что кое-кто в Дерри действительно обладает вспыльчивым и неуживчивым характером.
В городе постоянно исчезают дети, необъяснимо и бесследно — от 40 до 60 в год. В основном подростки. Их считают сбежавшими. Отчасти это можно допустить.
Но в течение «циклов», с временным ограничением которых согласился Карсон, уровень пропавших без вести детей резко возрастал. К примеру, в 1930 — году, когда сгорело «Черное Пятно», — было зарегистрировано 170 пропавших детей, и надо думать, что это только официальные данные. «Ничего удивительного, — поделился со мной шеф полицейского управления Дерри, когда я показал ему эти данные. — Это был период депрессии. Большинству из них, наверное, просто надоела картофельная похлебка и полуголодное существование, и они отправились бродяжничать в поисках лучшей доли».
В 1958 году, как зарегистрировано в официальной статистике по Дерри, из города исчезло 127 детей в возрасте от 3 до 19 лет. «Можно ли ссылаться на депрессию в 1958?» — поставил я вопрос шефу полицейского управления Радемахеру. «Нет, конечно, — нехотя ответил он. — Но люди часто мигрируют, Хэнлон. А у детей особенный зуд в пятках. Повздорят с родителями, скажем, по поводу опоздания домой, ну и дают деру».
Я показал Радемахеру фото Чеда Лоу, появившееся в «Дерри Ньюс» в апреле 1958. «Скажите, вы действительно считаете, что он убежал из дома, поссорившись с родителями? Ведь ему было всего три с половиной года».
Радемахер бросил на меня раздраженный взгляд и заявил, что ему было приятно побеседовать, но если у меня больше нет вопросов, то он, пожалуй, не против вернуться к работе. Я ушел.
Призрак. Призрачный. Мерещиться.
«Обиталище привидений и духов»… в трубах под раковиной; они появляются там каждые 25-27 лет. «Место питания животных» — как в случаях с Джорджем Денборо, Адрианом Меллоном, Бетти Рипсом, девочкой Альбрехтов, мальчиком Джонсонов.
Место питания животных. То, чем мне это представляется.
Случится еще что-нибудь — что угодно, и я звоню. Я должен буду звонить. Мне остаются мои выкладки, мой нарушенный сон, мои воспоминания — эти проклятые воспоминания. И еще этот блокнот — вопль затерявшегося в пустыне (или «глас вопиющего» — как там?). Вот я сижу в одиночестве в безлюдной библиотеке с руками, дрожащими до такой степени, что это мешает работать. Библиотека давно закрыта, а я сижу, вслушиваясь в неясные шорохи из глубины стеллажей, настороженно наблюдая за тенями, отбрасываемыми туманно-желтыми глобусами, пока не убеждаюсь, что они неподвижны…
Рядом с телефоном.
Вот я прикасаюсь к нему свободной рукой… Она соскальзывает… цепляется за отверстия на диске… цифры, которые могут соединить меня с ними, старинными моими приятелями.
Мы уйдем вместе.
Мы вместе погрузимся во тьму.
Есть ли оттуда обратная дорога?
Не уверен.
Боже, помоги, я не хочу звонить им!
Помоги, Господи!