Оно — страница 5 из 11

ИЮНЬ 1958

Мой возраст — на моем лице.

Но юным я себя не помню.

Уильям Карлос Уильямс

Ах, я просто схожу с ума…

Нет спасенья от летнего блюза

Эдди Кокрэн

Глава 4БЕН ХЭНСКОМ ВЫПАДАЕТ В ОСАДОК

1

В 11.45 вечера одну из стюардесс, обслуживавших первый класс рейса № 41 «Юнайтед Эрлайнз», следовавшего по маршруту Омаха — Чикаго, чуть не хватил удар. В течение нескольких секунд она находилась в плену навязчивой идеи, что пассажир, занимавший кресло 1-а, мертв.

Когда он сел в Омахе, стюардесса подумала про себя: «Ну ты даешь, парень. Это ж надо так нажраться». От пассажира исходило сильное алкогольное «амбре», что почему-то напомнило ей об облачке пыли, вечно окружавшем, как ореол, грязного мальчишку на взлетно-посадочной полосе — его прозвали «Пиг Пен». Еще она с беспокойством подумала о первом обслуживании, потому что практически не сомневалась, что парень потребует выпивку и, возможно, двойную. Тогда ей придется решать: давать ему или отказать. А уж удваивать поистине смехотворно: по всему маршруту из-за ночной грозы полно воздушных ям. Она была убеждена, что в один прекрасный момент этот долговязый парень в полосатой рубахе и джинсах начнет блевать.

Но когда пришло время первого обслуживания, пассажир заказал лишь стакан содовой — вежливый до невозможности. Сигнал обслуживания у него не горел, и вскоре стюардесса забыла о нем: работы было более чем достаточно. Фактически полет был как раз таким, о которых хочется побыстрей забыть и в которых — если остается время — думаешь о собственной тяжелой доле.

Рейс № 41 «Юнайтед» маневрировал между клочковатыми грозовыми карманами подобно заправскому слаломисту. Погода была зверской. Пассажиры вскрикивали и отпускали тревожные замечания насчет молний, сверкавших среди облаков то здесь, то там. «Мамочка, это Боженька рисует ангелов?» — интересовался ребенок, и его позеленевшая мать вымученно улыбалась. Первое обслуживание этой ночью стало и единственным. Надпись «Пристегните ремни» продолжала гореть и через 20 минут после начала полета. Все стюардессы оставались в проходах, отвечая на беспрерывные вызовы, походившие на взрывы хлопушек.

«Ральф ночью занят», — бросила ей проходившая мимо старшая стюардесса; она направлялась к иностранцу со свежим пакетом «от воздушной болезни». Старая песня. Ральф всегда занят, если на маршруте трясет. Самолет провалился в очередную яму, кто-то приглушенно охнул, стюардесса слегка развернулась, балансируя при помощи свободной руки, и взгляд ее наткнулся на широко раскрытые, невидящие глаза человека в кресле 1-а.

«О Боже, он мертв, — пронеслось у нее. — И сел-то в стельку пьяным, а тут еще тряска… сердце не выдержало».

Взгляд долговязого был направлен прямо на нее, но глаза оставались неподвижными. Остекленевшими. Как у мертвеца.

Усилием воли стюардесса заставила себя оторваться от этих стеклянных безжизненных глаз. У нее участился пульс, сердце рвалось наружу. Бедняга была в замешательстве: что делать, как поступить. Благодарение Господу, что, по крайней мере, у него нет соседа: некому паниковать. Девушка решила сначала посвятить в это старшую стюардессу, потом сообщить в кабину. Возможно, его завернут в одеяло и прикроют глаза. Табличку о ремнях придется оставить включенной; тогда, даже если они выйдут из облачности, никто не будет таскаться в этот сортир, а на посадке все подумают, что пассажир просто спит…

Пока эти мысли ускоренным маршем проходили через ее сознание, пустой и безжизненный взгляд не отрывался от нее… и вдруг покойник поднял стакан с содовой и отпил глоток.

В этот момент самолет сильно тряхнуло, он накренился, и слабый крик испуганной стюардессы потерялся среди куда более громких криков, в которых был неприкрытый ужас. Глаза парня переместились — слегка, однако достаточно, чтобы стюардесса с облегчением поняла, что он жив и видит ее. У нее мелькнуло: «Надо же, дурища, за мертвеца сочла, а он просто был в своих 50-х… А ведь ему далеко до старости, несмотря на седину». И стюардесса подошла к нему, игнорируя настойчивые вызовы позади себя. (Конечно, Ральф сильно занят: после их приземления через тридцать минут в О’Хара стюардессам нужно будет избавляться от семи десятков пакетов с блевотиной.)

— Все в порядке, сэр? — улыбнулась парню стюардесса — правда, улыбка получилась несколько натянутой.

— Все в порядке, благодарю вас, — откликнулся пассажир. — Все прекрасно. — Стюардесса взглянула на корешок авиабилета и отметила, что его зовут Хэнском. — Правда, слегка трясет, не находите? Думаю, что у вас прибавилось работы. Право же, не стоит тратить на меня время. У меня… — он одарил ее вымученной улыбкой, вид которой вызвал у нее ассоциацию с оскалом пугала в стылом ноябрьском поле. — У меня все в порядке.

— Просто вы выглядели… (мертвецом) …слегка нездоровым.

— Я задумался о своем детстве, — объяснил парень. — Только этим вечером я понял, что оно было, по крайней мере, убедился в этом.

Звенели вызовы.

— Будьте любезны, стюардесса? — нервно названивал кто-то.

— Ну если вы убеждены, что вам ничего не надо…

— Я задумался о запруде, которую мы с друзьями строили, — продолжал Бен Хэнском. — С моими, наверное, единственными друзьями. Точнее, это они строили плотину, а я… — он прервал самого себя, глаза неожиданно зажглись, и Бен рассмеялся — открытым, беззаботным смехом мальчишки, совершенно не подходящим к ситуации в самолете. — …загляделся на них. Вот и все, что я сделал. В конце концов они чертовски напортачили с этой запрудой. Это я помню.

— Стюардесса?

— Извините, сэр, я должна идти.

— Да-да, конечно.

Она заторопилась, довольная, что избавилась от этого пустого, но приковывающего к себе взгляда.

Бен Хэнском посмотрел в иллюминатор. Вспышки молний возникали из огромного грозового облака милях в двадцати по борту. Облака благодаря вспышкам казались громадным мозгом с подсветкой, набитым дурными мыслями.

Бен порылся в кармане куртки. Серебряные монеты исчезли. Перекочевали в карман Рикки Ли. Внезапно ему захотелось, чтобы остался — ну хоть один доллар. Он мог пригодиться. Правда, в любом аэропорту он сможет наменять монет, но, скорее всего, это будут те паршивые медяки, которые правительство держит за «деньги». Для вампиров, оборотней и им подобным, что проявляются в полнолуние, необходимо серебро, чистое серебро. Серебро нужно, чтобы остановить монстра. Монстра…

Бен прикрыл глаза. В ушах стоял звон. Самолет качало, трясло, а в ушах звенело. Что это — вызовы?

Нет… колокольчик.

Колокольчик, один-единственный, колокольчик из колокольчиков, самый главный, которого ждешь каждый год по окончании занятий в школе, в конце недели… Колокольчик, возвещающий о свободе, апофеоз школьных звонков.

Бен Хэнском сидел в первом классе самолета, висящего посреди стихии на высоте двадцати семи тысяч футов, сидел, повернувшись к иллюминатору, и чувствовал, как разрушается временной барьер. Началась какая-то ужасная и удивительная перистальтика. Ему пришло в голову: «Боже мой, я перевариваю собственное прошлое».

Блики молний играли на его лице. День закончился, хотя Бен и не подумал об этом. На смену 28 мая 1985 года пришло 29 — сквозь мрак и непогодь, разразившуюся этой ночью над западным Иллинойсом; фермеры, умаявшись на своих участках, спали мертвецким сном или смотрели быстрые как ртуть сновидения, и кто знал, что в это время копошилось в их подвалах, амбарах, сараях в «молнии высверках, грома раскатах»… Никто не знал. Налицо было одно: стихия вырвалась на свободу, и бешеные порывы ветра предвещали шторм.

А колокольчик продолжал звенеть на 27-тысячефутовой высоте, когда самолет вырвался из сплошной грозовой облачности в ясное небо, и полет его стал устойчивее; колокольчик звенел, и под звон его Бен заснул; и пока он спал, барьер между прошлым и настоящим исчез совершенно, и Бен кувыркался через прожитые годы подобно упавшему в бездну путешественнику во Времени Уэлса; он падал и падал в страну «морлоков», и машины гремели и бухали в туннелях ночи. …1981, 1977, 1969, и вот он здесь, в июне 1958; повсюду яркий свет летнего дня, а за спящими веками Бена Хэнскома зрачки сокращаются по указанию дремлющего мозга, чтобы не видеть тьмы, окутавшей западный Иллинойс, а впитывать яркий солнечный свет июньского дня в Дерри, штат Мэн, двадцать семь лет тому назад.

Колокольчик.

Звонок.

Школа.

Занятия.

Занятия…

2

…окончены! Звон колокольчика разнесся по этажам средней школы Дерри — большого кирпичного здания на Джексон-стрит, и звон этот вызвал у пятиклассников, среди которых был и Бен Хэнском, прилив необузданного веселья, а миссис Дуглас, обычно строгая и требовательная, на сей раз даже не делала попыток приструнить класс. Наверное, поняла, что сие неосуществимо.

— Дети! — выждала она паузу. — Минутку внимания напоследок.

Волна возбужденного щебета с примешавшимися ахами и охами вновь поднялась в классе. Миссис Дуглас держала в руке их зачетные карточки.

— Я уверена, что пройду! — весело поделилась Салли Мюллер с Бев Марш, сидевшей в соседнем ряду. Салли была яркой, миловидной и живой девочкой. Бев тоже была симпатичной, но оживленной в тот момент ее назвать было нельзя. Девочка сидела, угрюмо уставившись на свои дешевые босоножки. На щеке слабо желтел синяк.

— А мне плевать, пройду я или нет, — буркнула Бев себе под нос.

Салли фыркнула, показывая тем самым, что настоящая леди не станет так говорить. И повернулась к Грете Бови. Вероятно, подумал Бен, лишь возбуждение последнего звонка заставило Салли сделать ошибку, обратившись к Бев. Салли Мюллер и Грета Бови представляли отпрысков богатых семей с Уэст-Бродвея, в то время как Бев происходила из трущоб Лоуэр-Мейн-стрит. Улицы были всего в полутора милях друг от друга, но Бен прекрасно понимал, что расстояние между ними — как между Землей и Плутоном. Беглого взгляда на замызганный свитер Беверли, на ее юбку не по размеру, будто из посылки от «Армии Спасения»[20], и видавшие виды босоножки было достаточно, чтобы размеры пропасти между ней и Салли Мюллер стали очевидными. Салли и Грета, конечно, были всегда модно одеты и раз в месяц делали «укладку» или как это у них называется, но для Бена это ничего не меняло. Да завивайся они хоть каждый день — все равно останутся парой самодовольных соплюшек.

Беверли нравилась ему несомненно больше… она была много симпатичнее, но Бен никогда в жизни не рискнул бы сказать ей об этом. Все же иногда в середине зимы, когда с улицы проникал слабый сонно-желтый свет будто кот, дремлющий на диване, а миссис Дуглас монотонно вела урок математики (действия с дробями, приведение к общему знаменателю) или рассказывала о запасах олова в Парагвае, в дни, когда занятия, казалось, бывали нескончаемыми и мир вокруг застывал… Бен украдкой бросал взгляды на Беверли, и сердце его отчаянно замирало, а в груди росло что-то светлое. Он думал, что увлечен ею, а может быть, даже и влюблен… Потому что когда «Пингвины» пели по радио «Земного ангела» (дорогая, как я влюблен…), Бену всегда представлялась Беверли. Возможно, все это такая же чепуха, как использованная бумажная салфетка, но все же он не рискнул бы в этом признаться никому. Бен пребывал в убеждении, что толстякам разрешено любоваться симпатичными девушками лишь украдкой. Скажи он кому-нибудь о своем чувстве (правда, сказать было некому), этот кто-то хохотал бы до слез. А уж если бы он признался Беверли, она, наверное, высмеяла бы его (плохо) или даже скорчилась от отвращения (еще хуже).

— Проведем перекличку. Тот, кого я называю, встает… Пол Андерсон… Карла Бордо… Грета Бови… Келвин Кларк… Сисси Кларк…

Вызывая учеников одного за другим, миссис Дуглас переводила взгляд на встающего (исключение составляли близнецы Кларки, одинаковые почти во всем, ходившие всегда только вместе, лишь волосы у них разной длины да девочка носила юбку, а мальчик — джинсы), отбирала и выдавала поочередно зачетные карточки телесного цвета с американским флагом и молитвой на обороте; получивший степенно выходил из класса, спускался в холл, где гулко бухала входная дверь. Они выбегали в летний день и рассыпались, кто куда: кто за «великом», кто с прыгалками, кто-то седлал невидимых коней и распевал гимн от полноты чувств…

— …Марсия Фэдден… Фрэнк Фрик… Бен Хэнском…

Одиннадцатилетний парень встал и бросил исподтишка последний (так ему казалось) этим летом взгляд на Беверли Марш перед выходом к доске. Новенькие негнущиеся голубые джинсы с отбрасывавшими блики медными заклепками издавали при ходьбе «вш-ш-шит-вш-ш-шит» трением брючин друг о друга. Бедра Бена ходили ходуном, как у девчонок; живот колыхался из стороны в сторону. Несмотря на теплынь, на Бене был мешковатый шерстяной свитер. Он всегда носил свитера, поскольку стеснялся насмешек старшеклассников. Как-то придя в школу после рождественских каникул в одной из подаренных матерью рубашек «Айви Лиг», он был встречен репликой шестиклассника Белча Хаггинса: «Эй, парни, гляньте-ка, что подарил Санта Клаус на Рождество Бену Хэнскому! Смотрите, какие титьки!» После слов Белча от восхитительного ощущения новизны не осталось и следа. Все засмеялись, в том числе и девчонки. Если бы перед ним разверзлась пропасть, Бен не задумываясь бросился бы туда… может быть, даже обрадовался бы такой возможности улизнуть от насмешек.

С той поры он носил свитера. Их было четыре: два синих и по одному зеленому и коричневому. Это было одной из немногих его маленьких побед в детстве, проходившем под знаком неусыпного материнского контроля. Он, наверное, умер бы, если в тот день Беверли Марш хихикала вместе с другими…

— Ты хорошо поработал в этом году, Бенджамин, — прокомментировала, вручая ему карточку, миссис Дуглас.

— Спасибо, миссис Дуглас.

Откуда-то из дальнего конца класса поплыл насмешливый фальцет: «Паси-и-и миси Дугвис».

Это, без сомнения, Генри Бауэрс. Он учился в одном классе с Беном, оставшись на второй год, в то время как его приятели Белч Хаггинс и Виктор Крисс были в шестом. Бен считал, что у Бауэрса есть шанс остаться в пятом еще на год. Миссис Дуглас, перебирая карточки, не назвала имени Бауэрса, и это вызвало некоторые опасения Бена, считавшего себя отчасти ответственным… Генри знал об этом.

Неделей раньше на выпускных экзаменах миссис Дуглас рассадила их в порядке, расписанном на доске. Так получилось, что в последнем ряду соседом Бена стал Бауэрс. По обыкновению, Бен придвинулся вплотную к парте, и ощутив приятное давление на живот, положил руку на тетрадь и стал вдохновенно обкусывать ручку.

Половина времени, отпущенного в этот вторник на контрольную по математике, прошла, когда сбоку ушей Бена достиг шепот. Он был настойчиво-повелительным, как шепот заключенного-ветерана получавшему свободу сообщнику: «Дай списать».

Бен скосил глаза и встретил неистовый взгляд черных глаз Бауэрса. Генри выглядел старше своих двенадцати. Руки и ноги переливались мышцами. Его отец, обладавший репутацией сумасшедшего, имел небольшой участок в конце Канзас-стрит, вблизи дороги на Ньюпорт, и Генри проводил на нем чуть не тридцать часов в неделю на прополке, поливке, посадке, обрезке, выкапывании и сборе, если только было, что собирать.

Волосы Генри были пострижены до того коротко, что просвечивал череп. В заднем кармане джинсов он всегда носил депилятор, в результате чего на лбу волосы смотрелись как зубья сенокосилки. За ним вечно тянулся аромат фруктовой жвачки. Он носил розовый жакет мотоциклиста. Однажды кто-то из четвертого класса имел неосторожность высказаться по поводу этого жакета. Генри развернулся к маленькому наглецу с проворностью ласки и быстротой гадюки и выдал парнишке пару зуботычин. Нахал потерял три передних зуба, а Генри получил в школе двухнедельный отпуск. Бен втайне рассчитывал, что Бауэрса выгонят. Но не тут-то было. Расчет не оправдался. Через две недели Генри появился на школьном дворе в излюбленном жакете, настолько безжалостно обкорнав волосы, что казалось, они вылезают местами. Подглазья были украшены лиловыми фингалами, видимо назначенными сумасшедшим отцом как рецепт от драк на школьном дворе. Фингалы выглядели застарелыми. Ребята запомнили этот инцидент, поскольку вынуждены были как-то сосуществовать с Генри. Насколько знал Бен, больше попыток посмеяться никто не предпринимал.

Когда зловещий шепот призвал Бена дать списать, у того с космической скоростью пронеслись три мысли (несмотря на неповоротливое тело, Бен обладал реактивным разумом). Первая: если миссис Дуглас застукает Генри за списыванием, они оба получат «незачет». Вторая: если он не даст списать, Генри изловит его после занятий и наградит парой хороших тумаков, возможно, при поддержке Хаггинса и Крисса, которые будут держать за руки. Это были мысли ребенка, и ничего удивительного: он и был ребенком. Третья, и последняя, однако, выражала утонченность и мудрость взрослого.

«Он может избить меня, это так. Но может быть, этого и не случится: ведь осталась всего неделя. Надо лишь очень постараться. А за лето он, наверное, забудет. Он глуп, и если провалит контрольную, то останется на второй год. А я перейду в следующий класс. И больше мы с ним не встретимся. Я закончу школу раньше… и освобожусь от него».

— Дай списать, — повторился шепот. Черные глаза метали молнии.

Бен отрицательно покачал головой и накрыл тетрадь рукой.

— Я прибью тебя, толстозадый, — прошептал Генри несколько громче. В его тетради белела пустота. Он был в полном отчаянии. Если он провалится и останется на второй год, отец просто вышибет ему мозги. — Дай списать, или тебе плохо будет.

Бен вновь отрицательно мотнул головой, хотя поджилки предательски затряслись. Он напугался, но решение было уже принято. Бен пришел к нему, прислушавшись к голосу разума, и это тоже пугало его отчасти. Пройдут долгие годы, пока он осознает свою способность к мгновенным и хладнокровным оценкам, тщательность и прагматичность в составлении смет в сочетании с нерушимой уверенностью в своей правоте… Но тогда это напугало его даже больше, чем угроза возмездия Генри. От Бауэрса он сбежит. Эта мысль успокоила Бена.

— Что за разговоры сзади? — послышался отчетливый голос миссис Дуглас. — Если это повторится, я отберу ваши работы

На десять минут воцарилось молчание. Головы склонились над экзаменационными листками, пахнувшими свежими красными чернилами. Сбоку поплыл шепоток Генри, тонкий, едва внятный, но приводящий в уныние своей клятвенной проникновенностью: «Ты умрешь, толстяк».

3

Бен, забрав свою карточку, ретировался, моля Бога, чтобы Он не дал встретиться одиннадцатилетнему толстому парнишке с Генри Бауэрсом, который по алфавиту покинул класс раньше и мог поджидать Бена на выходе.

Он не сбежал вниз по лестнице, как другие, хотя и мог это сделать, и даже достаточно быстро для ребенка его габаритов. Бену казалось, что это будет смешным со стороны. Однако он довольно быстрым шагом направился через холодный, пропахший книгами холл навстречу яркому июньскому солнцу. Остановившись на пороге, он повернулся лицом к солнечным лучам, блаженствуя от тепла и свободы. Сентябрь наступит через миллион лет, и если календарь утверждает другое, значит, он врет. Лето должно быть длиннее, чем просто три календарных месяца, и оно принадлежит ему. Бен чувствовал, что вырос как водонапорная башня, больше — до размеров города.

Кто-то с силой толкнул его. Блаженные мысли о лете, отвлекшие Бена от действительности, мгновенно испарились, и он закачался на краю каменной ступеньки. Уцепившись за металлические перила, Бен едва удержался от падения.

— Прочь с дороги, мешок с дерьмом. — Это оказался Виктор Крисс с налаченными и набриолиненными волосами. Он сошел по ступенькам к воротам: руки в карманах, ворот рубашки вздыбился как капюшон, развязанные шнурки тупоносых ботинок волочились в пыли.

Бен с участившимся сердцебиением заметил Белча Хаггинса, остановившегося посреди улицы с окурком в руке. Тот пожал руку Виктору и протянул ему сигарету. Виктор, сделав затяжку, вернул ее владельцу, затем бросил взгляд в сторону Бена, застывшего на полпути, сказал что-то, и они разошлись. Лицо Бена занялось краской. Вечно его достают. Такая, видно, судьба.

— Тебе здесь так понравилось, что ты решил остаться? — спросил чей-то голос над его плечом.

Бен обернулся, и лицо стало еще жарче. Голос принадлежал Беверли Марш; ее каштановые кудри ослепительно струились вокруг головы и по плечам; глаза были красивого серо-зеленого оттенка. Свитер, закатанный по локти, износился на сгибе шеи и выглядел таким же мешковатым, как у Бена. Очертания груди размывались, но Бена это не беспокоило: когда чувство приходит до половой зрелости, оно приливает ясными и чистыми волнами; ему трудно противостоять, да Бен и не делал попыток. Он просто отдался ему. Это был какой-то глупый восторг, и стеснительность, вполне, впрочем, обычная для него, а кроме того… неизъяснимое блаженство. Эти безысходные ощущения перемешались в его сознании, принося в итоге какое-то болезненное удовлетворение.

— Нет, — прохрипел он, — не думаю, — и по его лицу расползлась глупая блаженная улыбка. Он догадывался, что выглядит идиотом, но стереть ее не мог.

— Ну что ж. Занятия кончились, и слава Богу.

— Желаю… — опять хрип. Бен прочистил горло и покраснел от этого еще больше. — Желаю приятных каникул, Беверли.

— И тебе того же, Бен. Еще увидимся.

Она быстро сбежала по ступенькам, провожаемая влюбленным взглядом Бена, который подмечал каждую деталь: пестроту ее юбки, подрагивание пышных каштановых волос при ходьбе, молочный цвет кожи, маленький заживающий шрам на икре и (по некоторым причинам это последнее вызвало новый прилив чувств, такой сильный, что Бен вынужден был снова уцепиться за перила; чувство было огромным, неясным и милосердно-кратким; возможно, первый сексуальный сигнал, не коснувшийся тела, когда эндокринные железы еще спят и не развили бурную деятельность подобно яркому июньскому солнцу) ярко-зеленый браслет на правой лодыжке, пускавший солнечных зайчиков.

В ушах зазвенело. Бен спустился как хилый старик, провожая взглядом повернувшую налево девушку. Через мгновение Беверли скрылась за высокой оградой, отделявшей школьный двор от улицы.

4

Он остановился лишь на минуту и затем, пока ребята пробегали мимо него с веселыми криками, вдруг вспомнил о Генри и поспешил обогнуть здание. Бен пересек детскую площадку, зацепив на ходу кольца и заставив их сталкиваться с бряканьем, вышел через малые ворота на Чартер-стрит и повернул голову налево, не оглянувшись на здание, в котором провел почти девять месяцев. Засунув карточку в задний карман, Бен засвистел. Кеды на нем были явно на вырост, потому, пройдя кварталов восемь, он уже не чувствовал пяток.

Из школы он ушел сразу после полудня; мать не придет раньше шести, потому что по пятницам делает заход по магазинам. Значит, остаток дня в его распоряжении.

Бен спустился к Маккаррон-парку и сел под деревом, повторяя шепотом время от времени: «Я влюблен в Беверли Марш» — смакуя с каждым разом романтику фразы. В то время, как в парк вбежала группа ребят, готовясь к бейсбольной схватке, Бен дважды прошептал «Беверли Хэнском» и окунулся в траву: охладить пылавшие щеки.

Встав через некоторое время, он двинулся сквозь парк к Костелло-авеню. Его конечной целью была публичная библиотека Дерри, расположенная в пяти кварталах. Почти на выходе из парка его настиг оклик шестиклассника Питера Гордона: «Эй, сисятый! Хочешь сыграть, а то у нас на поляне больно много места!» Это вызвало взрыв хохота. Бен мгновенно бросился наутек, вобрав голову в плечи, как черепаха в панцирь.

Но все равно счастливое состояние не проходило; в другое время парни, возможно, нагнали бы на него страху, а может быть, прогнали сквозь строй, вываляли бы в пыли и довели до слез. Сегодня они слишком были увлечены игрой, первой в летние каникулы, и Бен продолжил беспрепятственно свой путь.

Пройдя три квартала по Костелло, он углядел у края ограды нечто интересное и сулящее выгоду. Сквозь открытый старый портфель поблескивало стекло. Бен вытряхнул содержимое портфеля к своим ногам. Казалось, его сегодня преследует удача. Там были четыре пивных бутылки и еще четыре из-под содовой. Большие бутылки стоили пятицентовик, пивные — по 2 цента. Итого 28: находка превосходила самые счастливые ожидания.

«Ай да я», — хвастливо подумал Бен, не имевший намерения заходить в лавку со сладостями. Он двинулся дальше, придерживая портфель за днище. В конце улицы был рынок. Заглянув туда, Бен обменял посуду на деньги, а деньги — на конфеты. Осталось еще четыре цента. Взгляд на коричневый портфель с грузом сладостей навел его на мысль…

(если все это съесть, Беверли Марш никогда не посмотрит в мою сторону)

…но поскольку она была неприятной, Бен прогнал ее. Это было при сегодняшнем его настроении нетрудно.

Спроси его кто-нибудь: «Бен, ты одинок?», — он смерил бы спрашивающего удивленным взглядом. Так вопрос не стоял. У него не было друзей, но были мечты и книги. У него был пластилин. У него был большой набор «Конструктор», чтобы сделать что угодно. Мать часто подмечала, что построенные им здания красивее натуральных. А ко дню рождения в октябре он рассчитывал получить в подарок от матери суперконструктор, с которым можно создать часы не хуже настоящих или автомобиль с почти натуральной приборной доской. «Одинок? — переспросил бы он. — Ха! Еще чего!»

Врожденная детская слепота не дает возможности проявить себя, пока кто-нибудь не обратит на это специально внимание. Только оглядываясь назад, в прошлое, ощущаешь способность оценить свои собственные детские представления. Если бы изменились условия жизни, ввелись какие-то ограничения, Бен, наверное, понял бы, что одиночество — краеугольный камень его детства. Оно просто было — как большой палец на руке или маленькая зазубрина на передних зубах, которая давала о себе знать, когда он нервничал и сбивался на скороговорку.

Беверли была сладкой мечтой; конфеты были сладкой реальностью. Со сладостями Бен был дружен. На пути между рынком и библиотекой он ухитрился слопать все содержимое портфеля. Он честно пытался сохранить часть, чтобы съесть за вечерней телепередачей; обычно он загружал конфеты в пластиковую коробку, выуживая их оттуда одну за другой; Бен любил хруст, с которым они раскусывались, но больше всего — отправлять их поочередно в рот как ребенок, убивающий себя сахаром. Вечером должен быть фильм «Быстрые птицы» с Кеннетом Тоби в роли бесстрашного пилота геликоптера, потом «Силки», где использовались реальные события, лишь имена были изменены, чтобы оградить людей от беспокойства, и еще фильм, где снимался его любимец Бродерик Кроуфорд в роли патрульного Дэна Мэтьюса. Кроуфорд был стойким, Кроуфорд был значительным, никогда не брал взяток и, наконец… он был толстым.

Бен добрался до угла Костелло и Канзас-стрит и перешел на другую сторону к библиотеке. В действительности зданий библиотеки было два: одно старое каменное, стояло ближе к улице. Оно было построено купцом-лесоторговцем в 1890 году. За ним возвышалось новое здание из песчаника — библиотека для детей. Оба здания связывал застекленный коридор.

Ближе к центру Канзас-стрит становилась односторонней для движения, и Бен, пересекая ее, посмотрел лишь направо. Брось он взгляд налево — ему пришлось бы пережить неприятное потрясение. В тени большого дуба перед зданием местного клуба самодеятельности в квартале от библиотеки застыли в ожидании развития событий три его злых гения — Белч Хаггинс, Виктор Крисс и Генри Бауэрс.

5

— Прихватим его, Хэнк, — тяжело задышал Виктор.

Генри проводил взглядом жирного маленького хорька, перебегавшего улицу тряся брюхом, с вихром на затылке (чертов недоносок!) и колышущимся как у девок задом. Он прикидывал расстояние между ними и Хэнскомом и между парнем и библиотекой, где тот окажется в безопасности. Генри решил, что можно было бы его перехватить, но Хэнском наверняка позовет на помощь. Маленького хорька от этого не удержать. Хэнском завопит, сбегутся взрослые, а Генри не любил их вмешательства. Эта сука Дуглас сказала Генри, что он провалил английский и математику и что отпускает его с условием, что отберет у него четыре недели летних каникул. В любом случае Генри оставался на второй год. А значит, отец опять побьет его. Четыре часа в школе в течение четырех недель страды — да отец успеет избить его, по крайней мере, полдюжины раз, а может, и больше. Но он уже примирился с этой суровой перспективой, поскольку предстояло вынести резолюцию по этому маленькому жирному недоноску.

Всестороннюю резолюцию…

— Может, пойдем? — облизнул губы Белч.

— Подождем, когда выйдет.

Они проводили взглядом Бена, скрывшегося за двойными дверями, и сели на газон, дымя сигаретами и рассказывая друг другу анекдоты и байки из жизни шоферов и продавцов в ожидании, когда парень выйдет обратно.

Генри понимал, что Хэнскому деться некуда. И когда он выйдет, Генри сделает так, что Хэнском пожалеет, что родился на свет.

6

Библиотека доставляла наслаждение Бену.

Здесь всегда было прохладно, даже в самые жаркие и длинные летние дни. Бену нравились ее тихие шорохи, изредка нарушаемые чьим-нибудь шепотом, слабый стук штампа библиотекаря, делавшего отметки на читательских и книжных формулярах, шелест страниц, переворачиваемых в зале периодики, где сидели старики, углубившись в газеты, сшитые в толстенные стопки. Ему нравилось особое освещение: дневного света, проникавшего через высокие и узкие окна, либо цепочки сферических ламп, отбрасывавших ленивые тени в зимние вечера под завывание ветра снаружи. Ему нравился запах книг: пикантный, слегка загадочный. Он любил прогуливаться между рядами стеллажей библиотеки для взрослых, глядя на тысячи томов и представляя себе целую жизнь внутри каждого, — так же, как любил гулять по своей улице в закатных дымно-мглистых сумерках позднеоктябрьского дня, когда от солнца оставалась лишь оранжевая кривая на горизонте, рисуя себе жизнь, протекавшую за окнами: люди смеются и спорят, дарят цветы, кормят детей, а может быть, ласкают их, гримасничая…

Бена приводил в восхищение застекленный проход между старым зданием и детской библиотекой, в котором было жарко даже зимами, если не случалось полосы облачных дней; миссис Старрет, главный детский библиотекарь объяснила ему, что это так называемый «эффект зеленого дома». Бен был сражен. Много позже он построит новый корпус Би-Би-Си[21] в Лондоне — предмет горячих споров, которые, казалось, не кончатся и через тысячу лет, и никому (кроме самого Бена) было невдомек, что здание нового центра представляет собой застекленный переход публичной библиотеки Дерри, вывернутый наизнанку.

Детская библиотека ему тоже нравилась, хотя и не было в ней того призрачного шарма, чем буквально дышало старое здание с его сферическими лампами и изогнутыми металлическими лестницами, слишком узкими, чтобы разойтись двоим; один должен был уступить дорогу. Детская библиотека была более светлой и солнечной, более шумной, несмотря на таблички-призывы «Просьба соблюдать тишину», расставленные повсеместно. Шум, как правило, доносился из уголка, где были детские комиксы. В этот день Бен попал к началу часа чтения. Хорошенькая молодая девушка-библиотекарь мисс Дэвис читала детям про трех козлят.

— Кто это вышагивает по моему мосту? — говорила мисс Дэвис низким, ворчливым голосом тролля. Несколько малышей, раскрыв рты, хихикали; остальные следили за ней, серьезно внимая голосу тролля как внимали по ночам голосам в своих сновидениях, и их серьезные взгляды отражали извечное очарование сказок: будет ли чудовище добрым или оно в конце концов съест?

Повсюду размещались яркие плакаты. Вот симпатичный парнишка чистит зубы, пока не появляется пена как у собаки, страдающей бешенством; а вот плохой мальчишка курит сигарету (КОГДА Я ВЫРАСТУ, Я БУДУ БОЛЕТЬ КАК МОЙ ПАПА, — гласил плакат); рядом была чудесная фотография с биллионом булавочных головок, светящихся в темноте. Надпись под ней была следующей:

ОДНА МЫСЛЬ СВЕТЛЕЕ ТЫСЯЧИ СВЕЧ

(Ральф Уолдо Эмерсон)

Были призывы типа: «ВСТУПАЙТЕ В СКАУТЫ». Был плакат, проводящий мысль «СЕМИНАРЫ ДЕВУШЕК СЕГОДНЯ ГОТОВЯТ ЗАВТРАШНИХ ЖЕНЩИН». Были объявления о наборе в группы обучения теннису и самодеятельности в городском клубе. Конечно же, один из плакатов приглашал ребят «пройти программу внеклассного чтения во время летних каникул». Бен был фанатом этой программы. Он получал карту Соединенных Штатов для пометок. Затем каждая прочитанная им книга снабжалась ярлыком штата с информацией по нему: птица — символ штата, цветок — символ штата, год образования, кто из президентов (а то и несколько) представлял его. По заполнении всех 48 ярлыков[22] Бен получал книгу в дар. Чертовски приятное дело. Бен поступал согласно девизу «Не откладывай в долгий ящик».

Заметный с любой позиции благодаря цветовому буйству плакат вблизи оказывался скучнейшим объявлением, прибитым к доске, — никаких карикатур и цветных фотографий, лишь черный шрифт на белом бланке объявления:

ПОМНИ О КОМЕНДАНТСКОМ ЧАСЕ

7 П.П.[23]

ПОЛИЦЕЙСКОЕ УПРАВЛЕНИЕ ДЕРРИ

Бена залихорадило при взгляде на него. Возбужденный получением карточки, мучимый мыслями о Генри Бауэрсе, преследуемый мечтами о Беверли и уже вкусивший свободной жизни, он совершенно забыл о комендантском часе и убийствах.

В городе ходили слухи о многочисленных злодеяниях; общее мнение сводилось к тому, что с прошлой зимы их произошло четыре, а если считать Джорджа Денборо — то пять (однако большинство расценивало смерть малыша как несчастный случай). Первым номером стояла, безусловно, Бетти Рипсом, найденная через день после Рождества у ограды в конце Джексон-стрит. Тринадцатилетняя девочка была изувечена и вмерзла в грязный грунт. В газетах об этом не писали, и взрослые предпочитали не обсуждать это событие в присутствии Бена. Информация собиралась им по крохам из подслушанных разговоров.

Тремя-четырьмя месяцами позже, незадолго до начала рыболовного сезона на берегу реки милях в 20 восточнее Дерри рыбак подцепил багром нечто похожее на бревно. Вытащив находку на берег, он с ужасом обнаружил, что это — рука с кистью и частью предплечья ребенка. Багор зацепил трофей за кожу между большим и указательным пальцами.

Полицейская служба — патрульные — обнаружили останки Шерил Ламоника в 70 ярдах ниже по течению; тело зацепилось за дерево, упавшее в реку предыдущей зимой. Лишь случай не позволил ему уплыть в Пенобскот и далее в океан.

Шерил было 16 лет. Она была местной, но в школу не ходила: за три года до этого у нее родилась дочь Андреа. Жили они с родителями Шерил. «Шерил была диковатой, но хорошей девочкой, — рассказывал патрульным ошеломленный отец. — Энди все время спрашивает, где мама, а как я могу ей объяснить?»

В течение пяти недель Шерил считалась пропавшей без вести — до обнаружения останков. Следствие по делу о смерти Шерил Ламоника началось с посылки, начисто лишенной логики: якобы она была убита одним из ее приятелей. У девушки было много знакомых парней, служивших на военной базе по дороге на Бангор. «Они в большинстве своем были неплохими парнями», — делилась с полицейскими мать Шерил. Одним из «неплохих парней» оказался сорокалетний полковник ВВС, имевший жену и троих детей в Нью-Мексико[24]. Профессией другого, сидевшего в Шоушэнке, были карманные кражи.

Полиция продолжала рассматривать версию «приятеля». Искали и бродягу, что тоже было возможно. Сексуального маньяка.

Но для сексуального маньяка оказался безразличен пол ребенка. В конце апреля классный руководитель вместе со своим восьмым классом во время внешкольного занятия обратили внимание на пару красных тапочек и голубой плисовый детский комбинезон, торчащие из дренажной трубы на Мерит-стрит. Конец улицы был непроезжим: бульдозер срыл асфальт. Улица вела к Бангорской магистрали.

Тело, найденное в трубе, принадлежало трехлетнему Мэтью Клеменсу, родители которого отнесли в полицейское управление заявление о пропаже ребенка всего лишь днем раньше (фото Мэтью помещалось на передней полосе «Дерри Ньюс»; в камеру смотрело усмешливое лицо в нахлобученной на голову кепке с эмблемой «Ред Сокс»[25]. Семья Клеменсов жила на Канзас-стрит, в противоположной части города. Его мать была страшно расстроена и совершенно замкнулась в себе; она рассказала в полиции, что Мэтти катался на трехколесном велосипеде по тротуару перед домом (дом стоял на углу Канзас-стрит и Кошут-лейн); она понесла белье в сушилку и, выглянув в очередной раз в окно, заметила лишь перевернутый велосипед, валявшийся на газоне между тротуаром и дорогой; одно из его колес крутилось, останавливаясь.

Это последнее событие переполнило чашу терпения шефа управления Бортона. Он объявил с 7 вечера комендантский час, собрав на следующий день специальную сессию городского совета; его решение было единодушно одобрено и вступило в силу со следующего дня. За маленькими детьми, согласно статье в «Дерри Ньюс», дополнительно присматривали. Месяц спустя произошло собрание в школе, где учился Бен. Шеф полиции вышел на сцену и, засунув пальцы за ремень портупеи, заверил собравшихся, что поводов для беспокойства не будет при соблюдении ими нескольких простых правил: не разговаривать с бродягами, исключить поездки с незнакомыми, а главное — не забывать, что «полицейский — ваш друг» и… соблюдать комендантский час.

Две недели спустя мальчик, о котором Бен знал лишь понаслышке (он учился в параллельном пятом), заглянув в одну из сточных решеток на Нейболт-стрит, заметил нечто похожее на парик. У мальчика (его звали то ли Фрэнки Росс, то ли Фредди Рот) было собственное незапатентованное изобретение, которое он называл «ПОТРЯСНАЯ ПАЛКА-ПРИЛИПАЛКА». Когда он говорил, так и слышались большие буквы (даже не просто заглавные, а еще и светившиеся неоном, как на вывесках). «Потрясная палка-прилипалка» на поверку оказалась обычной березовой дубинкой с массивным куском жвачки на острие. В свободные часы Фрэнки/Фредди разгуливал с ней по Дерри, заглядывая в кюветы и водостоки. Иногда ему улыбалась удача: он находил центы, реже — даймы[26] и уж совсем редко — никели (по каким-то одному ему понятным соображениям он говорил о них как о «прибрежных монстрах»). Углядев монету, Фрэнки/Фредди пускал в действие свое изобретение. Тычок через решетку — и деньги находили нового хозяина.

Слухи о Фрэнки/Фредди доходили до ушей Бена задолго до того, как парень приобрел известность, найдя тело Вероники Гроган. «Этот тупица, — доверительно сообщил как-то Бену в школе мальчик по имени Ричи Тозье — костлявый очкарик, видевший, по подозрению Бена, не больше крота; выражение бесконечного удивления отражалось во взгляде, увеличенном сильными линзами; из-за выдающихся вперед зубов он получил прозвище «зубастый бобр»; учился Тозье в одном классе с Фрэнки/Фредди, — тычет палкой в водостоки целыми днями, а ночью обдирает свою жвачку и жует».

— Какая гадость! — с отвращением воскликнул Бен.

— Согуасен, буатец-куолик, — заметил Ричи отходя.

Долго тыкал Фрэнки/Фредди палкой в водосток, уверенный, что нашел парик, в предвкушении, что сможет высушить его и подарить матери на день рождения. Но после серии тычков и уколов из мутной воды всплыло лицо мертвеца с прилипшими к щекам листьями и грязью в раскрытых глазах.

Парень с воем устремился к дому.

Вероника Гроган училась в четвертом классе церковной школы на Нейболт-стрит; знакомые матери Бена называли учеников этой школы «христосиками». Девочка немного не дожила до десятого дня рождения.

Сразу после этого случая Арлина Хэнском, придя после работы, взяла Бена в гостиную и усадила рядом с собой на кушетку. Взяв его за руки, она пристально всмотрелась в сына. Бен отвернулся, чувствуя неловкость.

— Бен, — спросила она после минутной паузы, — ты ведь неглуп.

— Нет, мама, — ответствовал Бен, чувствуя, как неловкость растет. Ясного суждения на этот счет у него не было: просто такая мысль не приходила ему в голову. К тому же он не мог припомнить, когда его мать бывала столь серьезной.

— Нет, — эхом откликнулась она. — И мне так кажется.

Она надолго замолчала, меланхолично разглядывая что-то за окном. Бен подумал даже, что мать забыла о его присутствии. Арлина Хэнском выглядела достаточно молодо: ей было всего 32 года, хотя наличие растущего ребенка наложило отпечаток на ее лицо. 40 часов в неделю она проводила на текстильной фабрике Старка в Ньюпорте мотальщицей-укладчицей и зачастую натужно кашляла по вечерам от пыли и линта. Бена порой это пугало. В такие ночи он долго лежал без сна, вглядываясь в темноту за окном рядом с кроватью, представляя, что с ним будет, если мать умрет. Он пытался представить себя сиротой — «государственным ребенком» (это в его представлении сводилось к жизни на ферме, где его заставят вкалывать от зари до зари, либо пошлют в детский приют в Бангоре). Бен убеждал самого себя, что глупо тревожиться о таких вещах, но его позиция выглядела шаткой. Как, собственно, несерьезной была тревога — за себя и за нее. Она упрямая женщина, его мама, и практически во всем настаивает на своем, но она — хорошая, и Бен очень ее любит.

— Ты знаешь об этих убийствах? — обернулась к нему Арлина.

Бен кивнул.

— Думаю, что это… — она споткнулась на слове, потому что ни разу не произносила его в присутствии сына, но обстоятельства не оставляли выбора, — сексуальные преступления. Может так, а может и нет. Может, это последнее, а может, будут еще. Этого не знает никто — кроме сумасшедшего, который охотится на детей. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Бен снова кивнул.

— И ты знаешь, что я подразумеваю, когда говорю «сексуальные преступления»?

Бен представлял себе это очень смутно, но вновь кивнул — на всякий случай, лишь бы мать не проводила параллелей с птичками или пчелками; подобные вещи всегда смущали его.

— Я беспокоюсь за тебя, Бен. Меня беспокоит, что я не всегда верно поступаю по отношению к тебе.

Бен промолчал, поежившись.

— Ты предоставлен самому себе. Слишком, как мне кажется. Ты…

— Мам…

— Помолчи, я еще не кончила говорить, — оборвала она, и Бен смолк. — Веди себя осторожнее, Бенни. Наступает лето, я не хочу портить тебе каникулы, но ты обещай мне быть осторожнее и каждый день возвращаться с улицы к ужину. Когда у нас ужин?

— В шесть.

— Вот именно. Поэтому: если я накрываю на стол, наливаю тебе молоко и замечаю, что тебя нет в ванной и ты не моешь там руки, я направляюсь к телефону и звоню в полицию, сообщая им, что ты исчез. Тебе ясно?

— Да, мама.

— Ты веришь, что я сделаю это?

— Да.

— Может быть, все страхи напрасны, но теперь это кажется мне необходимым. Сбрасывать со счетов мальчиков нельзя. Ясное дело, каникулы на носу, все мальчишки разлетаются как пчелы из улья — играть в мяч или во что-то еще. Ты тоже, наверное?

Бен грустно кивнул, подумав про себя, что уж если она не знает, что у него нет друзей, то могла бы, по крайней мере, догадаться об этом. Самому ему не пришло бы в голову делиться с матерью этим обстоятельством.

Арлина вытащила из кармана халата какой-то предмет и протянула сыну. Это была небольшая пластмассовая коробочка. Бен открыл ее. Увидев содержимое, он раскрыл от удовольствия рот.

— Блеск! — только и смог сказать он. — Большое спасибо!

Это были наручные часы «Таймекс» с маленькими серебристыми цифрами и ремешком из кожзаменителя. Арлина завела их и поставила время; Бен с наслаждением вслушивался в тиканье.

— Черт, как здорово! — он с энтузиазмом наградил мать звонким поцелуем в щеку.

Она закивала, улыбаясь, удовлетворенная его реакцией. Затем вновь посерьезнела.

— Надевай, носи, заводи, береги и не теряй.

— Окэй.

— Теперь ты знаешь время и не должен опаздывать. Помни, что я сказала: если не появляешься вовремя, тебя начинает по моему звонку искать полиция. Ни на минуту не смей опаздывать, по крайней мере пока не поймают этого ублюдка.

— Я понял, мама.

— Еще одно. Я не хочу, чтобы ты ходил один. Тебя достаточно предупреждали, чтобы не брал конфеты у посторонних и не ездил никуда с незнакомыми. Мы с тобой знаем, что ты не дурак и достаточно хорошо развит для своего возраста, но помни, что взрослый мужчина, особенно сумасшедший, всегда одолеет ребенка, если захочет. Поэтому когда собираешься в парк или библиотеку — иди с друзьями.

— Хорошо, мам.

Она вновь выглянула в окно с нескрываемой тревогой и вздохнула.

— Когда такое случается, о хорошем быстро забываешь. В городе не все в порядке. Мне всегда так казалось. — Арлина повернулась к сыну, сдвинув брови. — Ты много гуляешь, Бен. Ты, наверное, знаешь любой уголок в Дерри, так? По крайней мере, в городской черте.

Всего Бен не знал, но знал большую часть. Парень был настолько захвачен созерцанием подарка, что скажи мать, что в музыкальной комедии о второй мировой войне Джон Уэйн играл роль Гитлера, — и он согласно кивнет. Поэтому он кивнул не раздумывая.

— Тебе встречалось что-нибудь? — спросила мать. — Кто-то или что-то подозрительное? Необычное? Настораживающее?

Удовольствие от подарка, признательность матери за доставленную ему маленькую радость (и вместе с тем легкое смущение от собственной несдержанности) чуть было не толкнули его рассказать матери о происшествии в январе.

Бен открыл рот и — может, интуитивно? — быстро закрыл его.

Что же это, в самом деле? Интуиция. Не более… и не менее. Дети часто находят интуитивно верное решение сложной ситуации, чувствуя, что, последовав ему, сохранят спокойствие. По этой причине Бен и смолчал. Было, правда, еще нечто, отнюдь не благородное. С его матерью могло быть и тяжело. Она могла стать властной. Арлина никогда не называла его «толстым», лишь «крупным» (иногда уточняя: «крупным для своего возраста»), и когда образовались остатки от ужина, приносила их Бену, смотревшему телепередачу или делавшему домашнее задание, и он поедал их, ненавидя себя за это (но никогда — свою мать; этого делать Бен не осмеливался: Бог покарает, когда узнает про такое). Вполне возможно, что какая-то часть его существа — спрятанная не ближе, чем Тибет — предполагала и заранее одобряла мотивы этого стабильного «подпитывания». Любовь ли это? Или что-то еще? Во всяком случае, он задавался этим вопросом. И вот еще: она не знала, что у него нет друзей. Такое незнание определило недоверие к ней и заставляло его усомниться в реакции на историю, случившуюся с ним в январе. Которую он чуть было не рассказал. Если, конечно, что-то было… Приходить к шести и оставаться дома… Может, не так уж и плохо. Можно читать, смотреть телевизор,

(кушать)

строить что-нибудь из «конструктора»… Но остаться на целый день — это уж просто катастрофа… а именно это его и ожидало, расскажи он матери о том, что видел — или думал, что видел — в январе.

И Бен промолчал.

— Нет, мама, — уверенно заявил он. — Разве что мистер Маккиббон рылся в чужом хламе.

Это вызвало у нее смех — она не любила мистера Маккиббона, бывшего республиканцем, как и «христосики». А смех снимал вопрос… В ту ночь Бен заснул поздно, растревоженный, однако, совсем не сиротской своей долей в этом полном беспокойства мире, и не тем, что был предоставлен самому себе. Напротив, он знал, что его любят, что он в безопасности, поскольку лежит в своей постели, смотрит на лунный свет, падающий из окна на его кровать и пол. Бен то и дело подносил к уху «Таймекс», прислушиваясь к тиканью, а когда надоедало слушать, смотрел на циферблат, мерцающий радием.

Наконец он заснул, и ему приснилось, что играет в бейсбол в парке. Он только что поразил цель, и товарищи по команде столпились вокруг с поздравлениями, любовно тузили его и хлопали по спине в знак одобрения. Вот он в их тесном кругу идет в раздевалку. Он даже сплакнул во сне от гордости и счастья… и вдруг поднял взгляд на противоположную сторону поля, где центральная линия обрывалась шлаковым покрытием и — дальше — пустырем, заросшим сорняками и уводящим в Барренс. Меж кустов за полем стояла едва заметная фигура. Рука в белой перчатке держала связку воздушных шариков — красных, желтых, голубых, зеленых. Фигура звала его. Бен не видел лица, но различал мешковатый сюртук с крупными оранжевыми помпонами-пуговицами и болтавшийся конец желтого галстука.

Это был клоун.

«Впоуне согуасен, куолик», — подтвердил голос фантома.

Проснувшись поутру, Бен начисто забыл сновидение, но подушка была влажной… будто он ночью плакал…

7

Он подошел к столу главного библиотекаря, стряхнув цепочку мыслей, связанных с комендантским часом, как пес стряхивает с себя воду после купания.

— Привет, Бенни, — заметила его миссис Старрет. Как и миссис Дуглас в школе, она неподдельно радовалась его появлению. Взрослые, особенно те, кто по долгу службы воспитывал детей, восхищались вежливостью Бена, его мягким, вкрадчивым тоном, вдумчивостью и легким юмором. У большинства его сверстников те же самые качества вызывали тошноту. — Ты уже успел устать от школьных каникул?

Бен улыбнулся. Это была стандартная острота миссис Старрет.

— Еще нет, — ответил он. — Ведь прошло всего… — он посмотрел на часы — …час и семнадцать минут. Дайте мне еще час.

Миссис Старрет рассмеялась, прикрывая рукой рот, потом спросила, не хочет ли он разметить программу летнего чтения, и Бен утвердительно кивнул. Она выдала ему карту США, которую Бен с благодарностью принял.

Он пошел по стеллажам, выдвигая книги то здесь, то там, оценивая, ставя обратно. Выбор книг — дело серьезное. Здесь нужна внимательность. Это взрослым разрешено брать сколько душе угодно, а детям — лишь три. Выберете чепуху — и вы влипли.

Он долго отбирал три: «Бульдозер», «Вороной жеребец» и «Горячий револьвер» с автором Генри Грегором Фелсеном.

— Эта тебе вряд ли понравится, — заметила миссис Старрет, ставя штамп. — Она слишком кровавая. Я обычно даю ее подросткам с водительскими правами: им есть над чем призадуматься. Мне кажется, что многие после этой книжки сбавляют обороты, по крайней мере, на неделю.

— Хорошо, я буду иметь в виду, — кивнул Бен, кладя книги на стол вдали от уголка комиксов, где козленок Билли «разбирался» с троллем под мостом.

Бен поработал немного с «Горячим револьвером», и книга не показалась ему такой уж плохой. Вовсе нет. Была она о парне, который отлично водил машину, и об интригане-копе, все время старавшемся его задержать. Бен уяснил, что в Айове нет ограничения скорости. Это было для него новостью.

Прочтя три главы, он оторвался от книги, зацепив взглядом плакат, на который раньше не обратил внимания. Композиция вверху (библиотека определенно сдружилась с рекламой) представляла довольного почтальона, вручавшего письмо счастливому ребенку. «В БИБЛИОТЕКАХ ЕЩЕ И ПИШУТ ПИСЬМА! — гласила надпись под плакатом. — НАПИШИТЕ СВОЕМУ ДРУГУ — ОН БУДЕТ РАД!»

Рядом с плакатом были образцы почтовых конвертов и открыток с цветным изображением публичной библиотеки Дерри. Конверт стоил пятицентовик, открытки — по три цента. На цент давали два листка бумаги.

Бен нащупал в кармане последние четыре цента от продажи бутылок. Заложив страницу в «Горячем револьвере», он подошел к столу.

— Могу я попросить у вас открытку?

— Конечно, Бен. — Миссис Старрет, как обычно, восхитилась его почти взрослой учтивостью, ощутив лишь некоторую досаду от его габаритов. Ее мать говорила, что «этот мальчишка роет себе могилу при помощи ножа и вилки». Она дала ему открытку и проводила взглядом до его стола. За столом могли сесть шестеро, но Бен оказался там единственным. Она никогда не видела Бена в обществе других мальчиков. Это плохо, потому что парень казался ей очень одаренным. Из него мог выйти добрый и внимательный наставник… если бы было кого наставлять.

8

Бен достал шариковую ручку, щелкнул кнопкой и подписал открытку: Мисс Беверли Марш, Лоуэр-Мейн-стрит, Дерри, Мэн, 2-е почтовое отделение. Номера дома он не знал, но мама говорила, что почтальоны, как правило, помнят в лицо своих клиентов, доставляя регулярную корреспонденцию. Вот здорово будет, если почтальон, обслуживающий Лоуэр-Мейн-стрит, принесет его открытку! Если же нет, — она вернется невостребованной на почту, и он потеряет на этом три цента. К нему она определенно не попадет, поскольку обратного адреса он подписывать не собирался, равно как и своего имени. Пропустив на открытке эту графу (даже несмотря на то, что рядом не было знакомых), Бен взял несколько каталожных карточек из деревянного ящика на столе, обдумывая, царапая, зачеркивая…

На последней неделе перед экзаменом по английскому они изучали хайку. Это японская поэтическая форма, краткая и строгая. В хайку, учила миссис Дуглас, может быть ровно 17 слогов — ни больше, ни меньше. Это должно быть концентрированное выражение какого-либо одного чувства: печали, веселья, ностальгии, счастья… любви.

Бен пришел в восторг от этой концепции. Он в охотку занимался английским, хотя до удовольствия от предмета в целом было далеко. Он выполнял задания, которые его не захватывали. А вот в конструкции хайку было нечто, разжигавшее его воображение. Идея столь же счастливая, что и объяснение миссис Старрет «эффекта зеленого дома». Хайку были хорошей поэзией, потому что они были особой поэзией. Никаких неясностей и секретов. 17 слогов, посвященных выражению одной-единственной эмоции — и все. Ясно, практично и всеобъемлюще в заданных рамках. По душе ему было и само слово «хайку» — скользящее и переходящее в пунктирную линию после «к».

«Ее волосы» — пришло ему в голову, и Бен представил Беверли, спускавшуюся по ступенькам школы с копной волос, рассыпавшихся по плечам. По яркости они могли поспорить с солнцем.

Прилежно сочиняя минут двадцать (с перерывом на заход к столу библиотекаря за новой порцией карточек), отказываясь от слишком длинных слов, меняя местами и вымарывая, Бен пришел к следующему:

Твои волосы как пожар зимой,

Январю не погасить его.

Он сжигает мне сердце.

Наверное, это было не Бог весть что, но во всяком случае лучшее, что он мог изобразить. Он боялся «переморозить» стих. Может получиться хуже или вообще не получиться. А этого Бену вовсе не хотелось. Ключевым моментом в идее написать хайку было то, что девушка заговорила с ним. Это оставило зарубку в его памяти. Бен предполагал, что Беверли должна увлекаться старшеклассниками — из шестого или даже седьмого — и могла подумать, что идея принадлежит одному из них. Таким образом, день получения тоже запечатлеется в ее памяти, и неважно, что она не узнает, что автор — Бен Хэнском; важно, что он знает.

Он переписал сочиненную поэму на открытку (заглавными буквами, будто это не любовное послание, а штрафной талон), убрал ручку в карман и заложил открытку в «Горячий револьвер», затем встал и попрощался с миссис Старрет.

— До свидания, Бен, — улыбнулась привычно миссис Старрет. — Наслаждайся каникулами и не забывай о комендантском часе.

— Спасибо, я постараюсь.

Он быстрым шагом двинулся по стеклянному проходу, наслаждаясь теплом («эффект зеленого дома», вспомнилось ему), сменившимся прохладой в зале для взрослых. Старик читал «Ньюс», сидя в древнем и удобном откидном кресле в нише читального зала. В глаза бросилась рубрика: ДАЛЛЕС ОБЕЩАЕТ ВОЕННУЮ ПОМОЩЬ ЛИВАНУ. Рядом было фото Айка[27], встречавшего арабского лидера в Роз-Гардене. Мама Бена говорила, что если президентом в 1960 станет Хуберт Хамфри, то все повернется вспять. Бен весьма смутно представлял себе, почему ему надо бояться возврата к прошлому, а мать имела в виду возможное увольнение.

Середина полосы была представлена менее заметным заголовком: ПОЛИЦИЯ ПРОДОЛЖАЕТ ПОИСКИ МАНЬЯКА.

Бен вышел, толкнув входную дверь.

Прямо на выходе висел почтовый ящик. Выудив открытку из книги, мальчик опустил ее в ящик. Когда открытка упала в прорезь, пульс Бена участился. «А вдруг она узнает, что это я?»

«Не глупи», — мысленно отчитал он самого себя, ещё слегка взбудораженный.

Он побрел вверх по Канзас-стрит, слабо сознавая, куда идет. Мечта в голове приобретала реальные формы. Согласно ей, к нему подходила Беверли, встряхивая копной рыжих волос точно пони; серо-зеленые глаза лучились. «Мне бы хотелось спросить тебя, Бен, — обратилась к нему девочка из мечты, — но поклянись, что скажешь правду. Это ты написал?» — И она достала открытку.

Чудесная и ужасная мечта. Ему хотелось одновременно и пресечь ее, и сделать так, чтобы она никогда не кончалась. На щеках Бена загорелся румянец.

Бен шел, предаваясь сладостным мечтаниям, перекладывая книги из руки в руку и насвистывая. «Ты, наверное, считаешь меня противной, — заявила Беверли, — но мне хочется поцеловать тебя». — Губы ее слегка изогнулись.

Губы Бена пересохли.

— Мне тоже, — прошептал он, и губы самопроизвольно растянулись в глупой и самодовольной улыбке до ушей.

Обернись он в этот момент — увидел бы три окружавших его тени, услышал бы шлепанье клиньев брюк Виктора, подкрадывавшегося к Бену вместе с Генри и Белчем. Но Бен ничего не видел и не слышал. Он был далеко, и вкус мягких губ Беверли растворялся на его губах, а его неуклюжие руки осторожно гладили огненные ирландские волосы.

9

Подобно большинству больших и малых городов, Дерри рос и застраивался спонтанно, без плана. Городские архитекторы никогда не обсуждали очередность застройки. Центр оказался в долине реки Кендаскейг, пересекавшей деловые кварталы города с юго-запада на северо-восток. Окраины группировались на близлежащих возвышенностях.

Во времена первоначальной застройки города пойма Кендаскейга представляла собой заросшее болото. Кендаскейг, равно как и Пенобскот, в который он впадал, были хороши для лесосплава, а отнюдь не для застройки низин: на реках, в особенности на Кендаскейге, часто случались паводки, а то и сильные наводнения, чуть ли не каждые три-четыре года. Город до сих пор страдал от них, несмотря на массу средств, затраченных на решение проблемы. Если бы дело было лишь в паводках, то система шлюзов справилась бы. Однако были и другие обстоятельства. Угрозу представляли низкие берега Кендаскейга. В довершение к этому система дренажа в округе была продумана из рук вон плохо. С начала столетия Дерри неоднократно подвергался наводнениям, самое разрушительное из которых произошло в 1931. Если присовокупить сюда уйму маленьких речушек, бегущих в Кендаскейг среди холмов, на которых стоял город, — например, Торролт, в котором было обнаружено тело Шерил Ламоника, — выходивших в сильные дожди из берегов, то фраза отца Билла-Заики Зака Денборо: «Двухнедельный дождь превращает этот чертов город в свищ», — как нельзя более удачно отражает положение дел.

На протяжении двух миль Кендаскейг был закован в бетон — там, где он проходил через центр. Начиная с Мейн-стрит река уходила под землю и выбиралась наружу лишь у Басси-парка. Канал-стрит, забегаловки на которой выстроились в ряд как полисмены, шла параллельно бетонному берегу до выхода из города, и каждые несколько недель патрульные извлекали из реки затонувшие автомобили, облепленные тиной и отходами продукции текстильной фабрики. Рыба, которую время от времени ловили в канале, представляла собой несъедобных мутантов.

В северо-восточной (от канала) части города течение Кендаскейга отклонялось на несколько градусов. Торговля процветала, несмотря на наводнения. Горожане любили пешие прогулки вдоль канала, иногда держась за руки при попутном ветре (при встречном — романтику выдувало зловоние), и в Басси-парке, на который с другого берега смотрели окна средней школы, и где часто стояли лагерями скауты и приготовишки. В 1969 году жители были неприятно удивлены открытием, что хиппи (один из них пришил к заду своих джинсов американский флаг; правда, этот «розовый ублюдок» исчез еще до Джина Маккарти[28]) курят в парке марихуану и приторговывают «снежком». С этого времени Басси-парк превратился в притон для любителей «уколоться» на открытом воздухе. «Вот увидите, — слышалось отовсюду, — если их не остановить, дело кончится бедой». Беда не замедлила произойти: из канала выудили тело семнадцатилетнего парня с венами, разбухшими от практически чистого героина, именуемого наркоманами «белым балдежом». После этого случая Басси-парк перестал быть прибежищем для молодежи этого сорта, и появились сплетни о бродивших по округе призраках. Любая чепуха на эту тему находила, однако, благодарных слушателей, и всякий раз рассказчики снабжали байки все новыми подробностями.

В юго-западной части города река ставила даже больше проблем. Холмы здесь были глубоко прорезаны путями отхода большого ледника, расширявшимися вековой эрозией от Кендаскейга и его притоков. В нескольких местах на поверхность выходила порода, похожая на полупогребенные кости динозавров. Ветераны коммунального хозяйства Дерри постоянно держали это под контролем и с приближением осенних заморозков бросали все силы на ремонт свежеобразованных разломов. Мостовые коробились, крошились, будто под их покрытием что-то вызревало.

В таком поверхностном грунте лучше всего произрастала неприхотливая флора с неглубокой корневой системой — сорняки, мелкие полукустарники и низкие деревца: плющ, падуб росли повсеместно, где только им позволяла природа. Район у подножия холмов был известен в Дерри как Барренс. Барренс, как уже упоминалось, был чем угодно, только не пустошью, — представлял собой заболоченный участок земли в полторы мили шириной и три — длиной. С одной стороны он подходил к Канзас-стрит, с другой — к Олд-Кейп. Последний представлял собой район трущоб с зачатками канализации. Там постоянно лопались трубы и засорялись туалеты.

Кендаскейг протекал через центр Барренс. И хотя город раскинулся по обе стороны реки на северо-восток, здесь его единственными приметами были насосная станция Дерри (муниципальный отстойник) и городская свалка. С высоты птичьего полета Барренс казался зеленым клинком с острием, направленным в сердце Дерри.

Для Бена эта смесь геологии с географией мало что значила, поскольку справа от него дома кончались, а с ними заканчивалась и дорога. Хилая, белесая от влаги изгородь отделяла улицу от грязной болотистой почвы как условная защита. Он слышал слабое журчание воды, похожее на звуковую дорожку его продолжавшихся мечтаний.

Помедлив, он бросил взгляд в сторону Барренс, хотя видел лишь глаза Беверли и вдыхал запах ее чистых волос.

Кендаскейг поблескивал сквозь толщу зелени. Рассказывали, что в это время года в Барренс летают москиты величиной с воробья, а по мере приближения к берегу песок становится зыбким. В москитов Бен не особенно верил, но зыбучего песка опасался.

Немного слева по курсу Бен заметил стаю чаек, круживших над городской свалкой. На той стороне реки виднелись холмы и низкие крыши Олд-Кейпа с белым пальцем, направленным вертикально вверх, — водонапорной башней Дерри. Под ногами Бена из земли торчала ржавая труба водосброса, извергая вяло поблескивающий ручеек обесцвеченной воды, терявшийся в зарослях пойменных деревьев и кустарников.

Блаженные мечты Бена нарушила внезапно пришедшая мысль: что если из трубы прямо сейчас, в эту секунду высунется рука мертвеца, пока он тут созерцает Барренс? А вдруг… он повернется, чтобы позвонить в полицию, и увидит… клоуна? Того самого, в мешковатом наряде с большими оранжевыми помпонами? Предположим…

На плечо Бена опустилась рука, и он вскрикнул от неожиданности.

Раздался хохот. Бен крутнулся волчком и съежился напротив белесой изгороди, отделявшей безопасную и спокойную Канзас-стрит от нецивилизованного пространства Барренс (изгородь предательски заскрипела под его весом), столкнувшись лицом к лицу с Генри, Белчем и Виктором.

— Привет титькам, — бесстрастно произнес Генри.

— Что вам надо? — пытался собрать Бен остатки мужества.

— Да вот собрались поколотить тебя, — по-прежнему сдержанно и оттого более веско произнес Генри. Лишь его черные глаза выдавали его истинное состояние. — Хочу поучить тебя кое-чему, сисястый. Ты не должен возражать. Ты ведь любишь учиться, ага?

Генри придвинулся к Бену; тот отпрянул.

— Держите его, парни.

Белч и Виктор схватили его за руки. Бен ойкнул; получилось малодушно, робко, но он ничего не мог с собой поделать. «Боже милостивый, сделай так, чтобы я не заплакал, и не дай им разбить мои часы» — пронеслось в сознании. Судьба часов была неопределенной, но насчет слез он был почти уверен. Бен почувствовал, что расплачется, как только они возьмутся за него вплотную.

— Дьявол, он визжит как свинья, — пробормотал Виктор, слегка развернув Бена. — Ну чем не свинья?

— Точно, — поддакнул Белч.

Бен рванулся — раз, другой. Белч с Виктором позволили вырваться, чтобы через секунду вновь захватить его руки. Генри тем временем сгреб его свитер и приподнял, оголив парню живот, нависший над ремнем.

— Бляха-муха, требухи-то сколько! — с отвращением воскликнул он.

Виктор и Белч хохотнули. Бен затравленно озирался в поисках помощи. Не было ни души. За спиной, в Барренс стрекотали кузнечики и кричали чайки.

— Отстаньте от меня! — уговаривал он. Бен еще не ревел, но был близок к этому. — Лучше не трогайте!

— А то что? — заинтересовался Генри. — А то что, сисястый, а?

Бену представился Бродерик Кроуфорд в роли Дэна Мэтьюса в «Дорожном патруле» — крупный и крутой метис; тому было начхать на любого… — и расплакался от жалости к самому себе. (В этот момент Дэн Мэтьюс, не обращая внимания на собственное брюхо, привязывал хулиганов к изгороди либо бросал их в прибрежные заросли).

— О бедное дитя! — фыркнул Виктор. Белч неопределенно хмыкнул. Генри ухмыльнулся, но серьезное выражение, угрожавшее бедой, не исчезло. Только глаза погрустнели. Это вконец расстроило Бена, потому что означало нечто большее, чем просто избиение.

Словно подтверждая его догадку, Генри сунул руку в джинсы и извлек на поверхность перочинный нож.

Бена окатила волна ужаса, словно его распиливали надвое. Он с силой рванулся, веря, что еще может что-нибудь предпринять. Бен сильно вспотел, да и у державших его парней руки стали скользкими от пота. Белч не слишком крепко удерживал его правое запястье. Он дернулся, освобождаясь от Виктора. Еще…

Ему удалось бы вырваться, но Генри шагнул вперед и толкнул его. Бен, потеряв равновесие, опрокинулся на шаткую изгородь. Он не успел подняться, как руки его снова оказались в плену.

— Теперь держите крепче, слышали? — потребовал Генри.

— Ладно, — откликнулся Белч; в голосе мелькнуло смущение. — Никуда он не денется. Будь спок.

Генри подходил вплотную к Бену. Тот уставился на своего мучителя; слезы беспомощности текли из широко распахнутых глаз. «Попался! Влип! — неслось из закоулков сознания, и никак было не прогнать это признание полнейшей беспомощности. — Влип! Попался!»

Бауэрс щелкнул лезвием — длинным и широким. Нож с именной гравировкой блеснул в солнечных лучах.

— Сейчас я тебя проэкзаменую, — бесстрастным тоном произнес Генри. — Настал момент, сисястый, готовься…

Бен ревел белугой. Сердце бешено колотилось в груди. Из носа текли сопли, собираясь на верхней губе. Под ногами валялись библиотечные книжки. Генри наступил на «Бульдозер» и отшвырнул его к трубе.

— Вот тебе мой первый вопрос, толстозадый. Что ты делаешь, когда тебе говорят «Дай списать»?

— Даю! — немедленно воскликнул Бен. — Даю! Сразу! Списывай что хочешь!

Лезвие скользнуло ближе, уперлось Бену в живот. Нож был холодным как поднос с кубиками льда, только что вынутый из морозилки. Мир вокруг Бена стал серым. Губы Генри двигались, но Бен не понимал, что он говорит. Это было похоже на изображение Генри в телевизоре с выключенным звуком. И все поплыло куда-то…

«Не смей падать в обморок! — кричал чей-то голос в сознании. — Если ты потеряешь сознание, он убьет тебя!»

Это подействовало; мир вокруг вновь сфокусировался. Бен заметил, что Белч с Виктором уже не хихикают. Они явно нервничали… и были испуганы. Усилием воли Бен попытался придать мыслям стройность. «Они не понимают, что собирается делать Генри и как далеко может зайти. Может быть еще хуже, чем сейчас. Думай. Если ничего нельзя сделать, то лучше думай. Они не знают, что он собирается делать…»

— Неверный ответ, толстяк, — раздался голос Генри. — Если кто-то скажет «Дай списать», мне насрать, что ты сделаешь. Усвоил?

— Да, — всхлипнул Бен, судорожно поджимая живот. — Да, усвоил.

— Ну ладно. Это вранье, но для тебя пойдет. В шишки готовишься?

— Я… да.

К ним медленно приближался автомобиль, запыленный «форд» 1951 года, на передних сиденьях которого застыли как пара манекенов в магазине старик с женщиной. Как в замедленной съемке, старик повернул голову в их сторону. Генри, скрывая от посторонних глаз нож, придвинулся еще ближе к Бену. Тот почувствовал, как кончик лезвия уперся в пупок. Бен по-прежнему не видел, что можно предпринять.

— Стоять! — грозно шепнул ему Генри. — Если пикнешь, я выпущу тебе кишки. — Они стояли друг напротив друга на расстоянии поцелуя. На Бена пахнуло ароматом фруктовой жвачки.

Автомобиль медленно, невозмутимо миновал их, продолжая двигаться как лидер на параде.

— Вот тебе второй вопрос, сисястый. Если во время контрольной я скажу тебе «Дай списать», что ты сделаешь?

— Дам. Дам списать сразу же.

Генри ухмыльнулся.

— Это хорошо. Так и должно быть. Теперь третий вопрос: как мне убедиться, что ты не забудешь своих слов?

— Я… я не знаю, — прошептал Бен.

Улыбка Генри стала шире. Лицо его буквально светилось широкой улыбкой и на секунду стало красивым.

— Зато я знаю! — сказал он тоном, будто сделал великое открытие. — Я знаю, сисястый! Я вырежу свое имя на твоем жирном брюхе!

Виктор и Белч отрывисто хохотнули. Сбитый с толку Бен почувствовал было облегчение, решив на секунду, что это хорошо отрепетированная инсценировка с целью чертовски сильно напугать его. Но Бауэрс не смеялся, и до Бена внезапно дошло, что Белч с Виктором смеются, потому что думают то же, что и Бен: что это розыгрыш. Но Генри так не думал.

Лезвие скользнуло вверх — легко, как по маслу. Полоска крови побежала по животу Бена.

— Держи его! — прорычал Генри. — Крепче держи, слышишь? — Серьезность на лице сменило выражение жестокости дикаря.

— Боже правый, Генри, прекрати это! Как ты можешь? — высоким, как у девчонок, голосом вскричал Белч.

Все происходило значительно быстрее, чем запечатлелось в сознании Бена; это было похоже на щелканье затвора фотоаппарата для фотоэссе к журналу «Лайф». Бен запаниковал. Внутри что-то вскрылось; поскольку выхода для паники не было, она охватила все его существо.

Щелкнул затвор: это Генри распорол его свитер по грудь. Из вертикального разреза заструилась кровь.

Очередной щелчок: Генри провел ножом еще одну вертикальную линию, орудуя им виртуозно, как заправский военный хирург при воздушном налете. Опять пошла кровь.

«Назад, — хладнокровно подумал Бен, когда теплая струйка заструилась по поясу и проникла под джинсы. — Бежать надо назад. Единственное направление, что мне остается».

Белч и Виктор уже не держали его. Несмотря на указания Генри, они отодвинулись в сторону, очевидно напуганные. Но если он побежит, Генри не составит труда поймать его.

Третий щелчок: Генри соединил две линии короткой поперечной. Бен ощутил, как струйка крови прокладывает себе дорожку по левому бедру.

Генри наклонился, изучая проделанное. «После «эйч» идет «и», — пронеслось у Бена; это придало ему сил. Подавшись слегка вперед, он добился того, что Генри отпихнул его. Бен в свою очередь усилил это движение, оттолкнувшись ногами, и ударился об изгородь. В момент удара он высоко, насколько мог, поднял ногу и погрузил ее в живот Генри. Вряд ли это было его ответом; просто Бен хотел усилить обратное движение. И все же его охватило какое-то первобытное веселье, внезапное и сильное, когда он увидел изумленное лицо Генри.

Ограждение с треском рухнуло. Проваливаясь вниз, Бен успел заметить, как Белч с Виктором поддерживали Генри, поскользнувшегося на останках «Бульдозера». Тот все же не удержал равновесие и плюхнулся на задницу с возгласом, смахивавшим на клекот.

Бен пролетел совсем рядом с трубой, примеченной им ранее, и приземлился спиной и задом. Получилось совсем неплохо: попади он на трубу, и вполне мог бы сломать позвоночник. А он плюхнулся в папоротники, которые смягчили падение, кувыркнулся через голову и заскользил вниз на заднице как малыш на ледяной горке; лохмотья свитера болтались вокруг шеи, руки удерживали равновесие, цепляясь за листья папоротника и траву.

Край берега приближался с неимоверной скоростью. Бен обратил внимание на побелевшие лица Виктора и Белча, похожие на заглавные «О»; успел оплакать библиотечные книжки; продолжил скольжение, наверстывая упущенное.

На пути Бена возникло упавшее дерево, прервав его скольжение, и он чуть не сломал левую ногу. Скорость чуть снизилась, боль в ноге вызвала у парня стон. Дерево лежало как раз на полпути к реке. За ним — плотная стена кустарника. Вода из трубы тонкими ручейками обтекала руки Бена.

Сверху послышался вопль. Оглянувшись, Бен увидел Генри Бауэрса, летящего с обрыва с ножом, зажатым меж зубов. Спрыгнув, тот приземлился на обе ноги, сгруппировался и сумел удержать равновесие. Он скользил по склону, исхитряясь в этой грязи делать гигантские прыжки, похожие на бег кенгуру.

— Я-а-а… бью-у-у… а-а… стый! — вопил стремительно приближавшийся Генри. Бен без труда перевел: «Я убью тебя, сисястый».

Окинув позицию хладнокровным взглядом, Бен понял, что надо делать. К моменту приближения Генри, нож которого торчал из руки как штык, Бен укрепился в этом. Пронеслась мимолетная боязнь за израненную левую ногу, кровоточащую еще сильнее, чем живот… но она держала его вес, значит, не была сломана. По крайней мере он рассчитывал, что это так.

Бен слегка присел для равновесия, и когда Генри достал его одной рукой, а другой — с ножом — сделал резкий замах, отступил в сторону. Равновесие он потерял, но, падая, успел подставить левую ногу Генри… Когда он оценил плоды своих трудов, испуг прошел совершенно, сменившись трепетным восторгом. Генри в стиле супермена перелетел через поваленное дерево, перед которым на корточках стоял Бен. С вытянутыми руками, он точно копировал Джорджа Ривза. Только у Ривза по телевизору это казалось таким же естественным, как купание или ленч, а Генри летел как кочерга, вздернув зад. Рот его двигался как у рыбы, выброшенной на сушу. К мочке уха бежала струйка слюны.

Упал Генри тяжело. Нож выпал из руки. Кувырнувшись через плечо, он ударился задом и отлетел в кустарник. Ноги скрючились наподобие буквы «X». Вопль. Глухой стук. Затем воцарилась тишина.

Бен сел в оцепенении, бросив взгляд на кустарники, в которых исчез его мучитель. Долго сидеть ему не дали сыпавшиеся сверху камни и гравий. Посмотрев вверх, он увидел спускавшихся Белча и Виктора. Они двигались с большей осторожностью, нежели их приятель, но полминуты им вполне могло хватить.

Бен застонал: когда же кончится этот кошмар!.. Скользнув по Белчу с Виктором взглядом, он тяжело поднялся на ноги, перелез через дерево и, задыхаясь, стал продираться сквозь толщу кустарников к берегу. В боку кололо. Язык прилип к гортани. Кустарник был ростом с Бена. Удушающий аромат бил в нос. Где-то совсем рядом журчала вода, обтекая камни.

Ноги Бена заскользили, руки едва успевали отбрасывать ветки, норовившие попасть в глаза. Колючки и шипы вырывали серо-голубую шерсть из остатков свитера, оставляли царапины на руках и щеках.

Скольжение прекратилось, как только ноги Бена коснулись воды. Это был один из маленьких ручейков, сбегавших в Кендаскейг меж высоких деревьев, стоявших по правую сторону от Бена; было темно как в пещере. Слева посреди ручья лежал Генри Бауэрс — на спине; его глаза были полуприкрыты и закатились; из его уха текла кровь, сбегая в сторону Бена тонкими нитями.

«О мой Бог, я убил его! Я убийца! О Боже!»

Забыв о том, что позади остаются Белч и Виктор (а возможно, решив, что они потеряют всякий интерес к Бену, когда заметят, что их бесстрашный лидер мертв), Бен пошлепал вверх по течению к месту, где лежал Бауэрс. Видок у него был тот еще: от свитера остались лохмотья, джинсы в грязи, один кед потерялся в кустарниках. Бен смутно сознавал, что одна нога босая; все тело его болело и казалось сплошной раной. Больше всего досталось левой лодыжке: она распухла и прилипла к оставшемуся кеду. Бен щадил ногу; в итоге его походка была похожа на движение матроса, сошедшего на берег после длительного морского путешествия.

Он склонился над Бауэрсом. Генри непонимающе уставился на него, однако инстинктивно зацепив скрюченной и кровоточащей рукой лодыжку Бена. Рот его дергался, но кроме шипения и свиста не получалось ничего мало-мальски вразумительного. Однако Бен догадался, что тот говорит: «Убью, жирная сволочь».

Генри сделал попытку привстать, используя как опору ногу Бена, но тот моментально среагировал и отскочил. Рука Генри соскользнула в воду. Бен опять потерял равновесие и упал на задницу — в третий раз за последние четыре минуты, еще и прикусив язык. Вода брызнула в разные стороны под тяжестью тела. В глазах Бена блеснула радуга. Ему было наплевать на радугу, на кучу золота, на что угодно: решался вопрос его жизни.

Генри перевернулся на живот. Попытался встать. Упал. Подвигал руками и ногами и наконец встал, шатаясь. Уставился немигающими черными глазами на Бена. Челка болталась как обертка от «попкорна» при сильном ветре.

Бена обуяла досада. Нет — больше, чем досада. Он был в ярости. Он просто гулял с библиотечными книжками в руке, мечтал о поцелуе Беверли Марш, и ничего больше. А что теперь? Брюки в крови. Левая лодыжка кровоточит и мозжит — разбита или сильно зашиблена. Нога изрезана, язык прикушен, на животе — монограмма этой сволочи Бауэрса. Но главное — книжки из библиотеки. Бен представил, какие глаза будут у миссис Старрет, когда он объявит ей об утере книг и расскажет, при каких обстоятельствах. Любого повода — порезов, лодыжки, книг, даже мысли о грязной и, возможно, непригодной зачетной карточке в заднем кармане — было достаточно, чтобы Бен встал на ноги. Он неуклюже двинулся, разбрызгивая ногами воду, и, приблизившись к Генри, нанес ему удар в пах здоровой ногой.

Генри издал вопль, с каким птенцы выпадают из гнезда. Он согнулся, держась за промежность и косясь на Бена.

— А-ах, — произнес он на непривычно высокой ноте.

— Нормально, — удовлетворенно отметил Бен.

— О-ох, — пропищал Генри.

— Порядок, — повторил Бен

Генри медленно встал на четвереньки, согнувшись дугой; он все еще недоверчиво взирал на Бена.

— Ох.

— Чертовски неплохо, — процедил Бен.

Генри упал к его ногам, все еще придерживая руки между ног, и принялся кататься по ручью.

— О-о-ох, — стонал он. — Мои яйца. Ох! Ты попал мне по яйцам. Ох-ох! — Генри неистово катался в воде, и Бен приготовился дать деру. Чувство удовлетворения не покидало его, хотя он и смутился от того, что произошло.

— Ох. Ах. Ты, сволочь, разбил мне яйца.

Бен мог остаться здесь на непредсказуемый срок и отдохнуть, пока Генри не оклемается, но тут мимо правого уха, слегка задев висок, просвистел камень. Возникла сверлящая боль, закапала кровь. Бену показалось, что ужалила оса.

Развернувшись, он увидел Белча и Виктора, бежавших по ручью. В руке у каждого была речная галька. Очередной камень ударил его в колено. Бен охнул. Третий камень попал в щеку; глаза застлали слезы.

Бен вскарабкался на противоположный берег и устремился под защиту кустарника. Преодолев его (все же еще один камень попал ему по ягодице), он бросил короткий взгляд через плечо.

Белч согнулся над Генри, а Виктор продолжал бросать камни в сторону Бена. Один из них, размером с бейсбольную биту, прорезал кусты совсем рядом с Беном. Тот счел, что увидел достаточно, даже более, чем достаточно. Хуже всего было, что Генри поднялся. Как «Таймекс» Бена, Генри остался заведенным, даже потерпев неудачу. Бен повернулся и углубился в заросли, где, по его представлению, был запад. Когда он пройдет Барренс насквозь и выйдет к Олд-Кейпу, можно будет стрельнуть у кого-нибудь дайм, чтобы добраться домой на автобусе. А когда доберется, запрет дверь, сбросит с себя эту грязную, порванную и окровавленную одежду в мусоропровод, и на этом сегодняшний кошмар закончится. Бен уже видел себя сидящим в кресле в гостиной, свежевымытым, в красном халате, смотрящим мультик «Майти Найнти» и пьющим клубничный сок. «Дойти еще надо», — хмуро буркнул он себе под нос и неуклюже побрел через кусты.

Кустарник хлестал по лицу. Бен вяло отмахивался. Шипы цеплялись и кололи, но он старался не обращать на это внимание… Вскоре он вышел на открытое пространство с грязной и черной почвой. Здесь росли какие-то деревья типа бамбука и стояло зловоние. Угрожающая мысль…

(зыбучий песок)

…промелькнула тенью, и Бен вперил взгляд в толщу деревьев. Не было желания идти сквозь них. Даже если это не трясина, он потеряет оставшийся кед. Он повернул вправо, потрусив вдоль зарослей бамбука, пока не заметил, что они кончились. Пошел нормальный лес.

Деревья, в основном ели, были мощными и росли повсюду; их хвоя почти не пропускала солнечного света, но передвигаться здесь было намного легче. У Бена уже не было уверенности, что он бежит в нужном направлении. Но Барренс примыкал к Дерри с трех сторон, четвертая выходила на магистраль. Раньше или позже куда-нибудь он все равно выйдет.

Отчаянно саднило живот; Бен приподнял остатки свитера и взглянул.

Разглядев, он присвистнул. Живот был похож на шар с рождественской елки, весь в кровавых разводах и смердящих зеленых водорослях с ручья. Бен опустил свитер. Один взгляд вызывал тошноту.

Откуда-то спереди раздавался низкий монотонный гул, чуть ли не инфразвук, во всяком случае, на пределе слышимости. Взрослый не обратил бы на это внимания, но Бен был, во-первых, не взрослым, во-вторых, уже оправился от потрясения. «Наверно, москиты размером с воробья», — промелькнуло. Бен свернул влево, углубившись в кусты лавра. Из-за кустов вырос трехфутовый бетонный цилиндр фута четыре в ширину, увенчивавшийся стальным смотровым люком. На люке была табличка «УПР. КАНАЛИЗАЦИИ ДЕРРИ». Источником гула как раз и был этот цилиндр.

Бен заглянул одним глазом в решетку, но ничего не увидел, лишь этот монотонный гул и журчание бегущей воды доносилось изнутри. На него дохнуло смрадом. Одним словом, канализация. А может, комбинация сточных вод и дренажа, — таких в Дерри пруд пруди. Эка невидаль. Но Бена слегка пробрала дрожь. Ему казалось, что если исключить несомненную причастность человека к созданию системы в целом, то сам цилиндр — совершенно другого рода. Бен в свое время читал «Машину времени» Уэлса целиком, а еще раньше — в комиксах. Цилиндр со смотровым люком напомнил ему уэлсовскую трубу, приводившую в страну многочисленных и ужасных морлоков.

Он поскорее отбежал от цилиндра, пытаясь обнаружить запад. Найдя небольшой просвет, Бен развернулся, чтобы его тень оказалась непосредственно позади, после чего двинулся по прямой.

Через пять минут послышалось журчание воды и голоса. Детские.

Бен замер, вслушиваясь, и тут же расслышал другие голоса — позади себя. Эти были отчетливее, и принадлежали они, без сомнения, Виктору, Белчу и Генри.

Кошмар продолжался.

Бен поискал глазами место, где бы залечь и спрятаться…

10

Из укрытия он вылез часа через два, грязнее, чем был, но слегка посвежевший и отдохнувший. Ему, как это ни казалось невероятным, удалось вздремнуть.

Услышав позади себя голоса преследователей, Бен замер, как кролик, застигнутый фарами автомобиля на дороге. Им овладела нервная дрожь. Мысль просто свернуться в клубок и залечь, чтоб позволить им делать с собой что угодно, ему абсолютно не улыбалась. Это было безумием, но весьма притягательным…

Вместо этого Бен двинулся на звук детских голосов и журчащей воды, стараясь разобрать их и получить представление о предмете разговора. Речь шла о каком-то то ли проекте, то ли плане. Один-два голоса показались знакомыми. Затем послышался всплеск, и вслед за ним — взрыв хохота. Этот смех неприятно поразил Бена своей длительностью и напомнил ему об уязвимости собственной позиции.

Если он не хочет быть пойманным, нельзя обращаться к детям с просьбой о медикаментах. Бен свернул вправо. Как у большинства толстяков, у него была бесшумная поступь. Пройдя достаточно близко от мальчиков и различив тени, двигавшиеся взад-вперед между ним и полосой воды, он ухитрился остаться незамеченным. Вскоре голоса стали едва слышны.

Бен вышел на узкую тропинку, подумал и помотал головой, затем перешел тропу и вновь углубился в кусты. Теперь он шел параллельно речке, у берега которой играли дети. Даже сквозь кустарник она казалась значительно шире ручья, в котором барахтались они с Генри.

Здесь стоял другой бетонный цилиндр; он торчал из зарослей ежевики и так же гудел. Позади него, у самого берега речки, стоял старый склонившийся над водой вяз. Корни его, подмытые наполовину, напоминали грязные, слежавшиеся волосы.

В надежде, что здесь не водятся змеи и тарантулы, но слишком уставший, чтобы тратить время на детальный осмотр, Бен пролез между корнями в дупло. Свернувшись калачиком, он высунулся напоследок, больно зацепившись за корень. Позиция ему нравилась.

Приближались Генри, Виктор и Белч. Глупо было надеяться, что они пойдут по тропинке; этого не случилось. Они остановились совсем рядом: еще чуть-чуть, и он мог бы достать до любого.

— Узнаем у сопляков: может, видели его, — раздался голос Белча.

— Пойдем проверим, — ответил ему глухо Генри. Через несколько секунд Бен услышал: «Какого хрена вы здесь делаете?»

Ответа Бен не разобрал: дети были достаточно далеко, а шум реки (теперь Бен не сомневался: это была Кендаскейг) совсем близко. Но нотки беспокойства услышал. Помочь он ничем не мог — мог только посочувствовать

Виктор Крисс промычал что-то неразборчивое.

— Давай сломаем! — предложил голос Белча.

За протестующими возгласами последовал крик боли. Кто-то заплакал. Да, жалко ребят. Эти сволочи не смогли поймать его, но обнаружили других, над кем можно издеваться.

— Конечно, сломаем, — произнес Генри.

Всплеск. Крики. Взрывы идиотского хохота Белча и Виктора. Затихающий плач одного из ребят.

— Больше этой хреновины здесь не будет, понял ты меня, заикатый урод? — опять послышался голос Генри. — Я сегодня не намерен больше никому спускать.

Что-то с треском рухнуло. Звук бегущей воды из спокойного и размеренного кряканья превратился в глухой рев. До Бена дошло, что произнес Виктор: «запруда». Дети, двое или трое — он так и не разобрал — строили запруду, а Генри ее разломал. Бену пришло в голову, что одного из строителей он знает. Единственным маленьким «заикатым уродом» в Дерри был Билл Денборо, учившийся в параллельном пятом.

— Зачем вы это сделали? — выкрикивал тонкий, безбоязненный голос. И он тоже показался знакомым Бену; правда, его обладателя сразу припомнить он не смог. — Зачем вы это сделали?

— Захотел и сделал, ясно тебе, сопляк? — прорычал в ответ Генри. Послышался хлесткий звук удара и крик боли, перешедший в плач.

— Заткнись, — произнес Виктор, — заткнись, бэби, пока я не завязал тебе уши вокруг шеи.

Плач перешел в серию всхлипов.

— Мы уходим, — заявил Генри, — но прежде чем уйдем, я хочу кое-что выяснить. Не пробегал тут мимо окровавленный толстяк?

Краткая реплика была отрицательной.

— Ты уверен? — переспросил Белч. — Не вздумай врать, заикатый.

— У-уверен, — послышался глухой голос Билла.

— Пошли, парни, — предложил Бауэрс. — Он, наверно, уже давно на том берегу.

— Ну, пацаны, я думаю, вам будет спокойней без этой хреновины, — заключил Виктор Крисс.

Всплески… Удаляющийся голос Белча… Бен продолжал сидеть в своем убежище, затаив дыхание. Фактически ему и не хотелось ничего: идти куда-то, говорить с кем-то. Плач парнишки прекратился. Интонации в голосе другого — едва слышимом — были успокаивающими. Бен был теперь уже почти уверен, что их двое — тот, кто плакал, и Билл-Заика.

Обессиленный, он полусидел-полулежал, в то время как Генри со своими приятелями-дикарями искали его в другом конце Барренс. Солнечный свет падал на Бена сквозь корни маленькими кружками. Хоть и грязно, зато уютно… и безопасно. Размеренно журчала вода. Даже всхлипывания мальчишки несли какую-то успокоенность. Главное, что компании хулиганов уже не было слышно. Порезы и ушибы тупо пульсировали. Бен решил подождать еще немного для пущей убежденности, а затем выбираться. Мальчик прислушался к вибрации — вероятно, система канализации, к которой принадлежали эти два цилиндра, — шедшей из-под земли, чуть ли не из-под корней дерева, под которым лежал скрючившийся Бен. Вновь пришла мысль о морлоках, их голом мясе; это почему-то связывалось с запахом из-под крышки люка. Потом мысли об уэлсовских морлоках стали размываться, и Бен заснул.

11

А сон получился вовсе не про морлоков, а про то, что случилось с ним в январе и что он чуть было не рассказал матери.

Тогда был первый учебный день после рождественских каникул. Миссис Дуглас предложила одному добровольцу остаться после занятий и помочь ей рассортировать книги, возвращенные перед каникулами. Вызвался Бен.

— Спасибо, Бен. — Улыбка миссис Дуглас заставила его покраснеть до корней волос.

— Жополиз, — кратко прокомментировал Генри Бауэрс.

В Мэне был один из тех дней, когда определить однозначно погоду невозможно. Было солнечно, ясно, но в то же время ветрено и морозно. Десятиградусный мороз, вероятно, удваивался во время резких, шквальных порывов ветра.

Перебирая книги, Бен называл их инвентарные номера, а миссис Дуглас выписывала их в тетрадь (парень даже не задумывался о том, что его работа получалась вовсе не творческой, а порой и просто дублировкой); затем они вместе несли размеченные книги в библиотеку под сонное бульканье в батареях центрального отопления. В начале их работы в школе хватало шумовых эффектов: хлопанье дверей, треск пишущей машинки миссис Томас в канцелярии, фальшививший хор самодеятельности на верхнем этаже, перестук баскетбольных мячей в спортзале, смешивавшийся со скольжением кроссовок по паркету.

К моменту же последней (небольшой, но самой важной, как отметила миссис Дуглас) партии книг сохранилось лишь ворчание батарей, негромкое «вшшшит-вшшшит» щетки мистера Фацио, подметавшего полы в холле.

Заглянув в узкое окошко книгохранилища, Бен обратил внимание, как быстро сникал день. Четыре часа, а уже сумерки. Тонкий слой снега покрывал спортплощадку и пространство между качелями, вмерзшими в землю и грустно ожидавшими апрельской оттепели. Пустынно было на Джексон-стрит. Бен проводил глазами случайный автомобиль до перекрестка с Уитчем. В такие дни со скуки можно помереть.

Бегло взглянув на миссис Дуглас, Бен решил, что она думает о том же самом; больше того, ему показалось, что в ее взгляде — глубоком и задумчивом — сквозило нечто, роднившее ее с Беном. Руки миссис Дуглас были сложены под грудью как в молитве.

«У нас обоих плохое настроение, — пришло в голову Бену. — Но у нее-то отчего?»

Миссис Дуглас взглянула на мальчика и встревоженно охнула.

— Я же, наверное, страшно задержала тебя. Прости меня, Бен.

— Ничего страшного, — мальчик опустил глаза, смутившись. Он был слегка влюблен в миссис Дуглас — не так беззаветно, как в свою первую учительницу — миссис Тибодо, но тем не менее…

— Если бы ты подождал, мы смогли бы подвезти тебя: муж обещал заехать после пяти.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, — ответствовал Бен. — Да и все равно я обещал быть дома раньше. — Явная неправда; этому было лишь одно объяснение: Бен отнюдь не жаждал встречи с ее мужем.

— Но, может быть, твоя мама…

— Она не водит машину, — заявил Бен. — Да вы не беспокойтесь, здесь всего миля.

— Миля — это недалеко в хорошую погоду, но имей в виду, Бен, что сейчас тебе придется идти по морозу.

— О, это пустяки. Я загляну по пути на рынок и погреюсь у печки: думаю, мистер Жедро не выгонит… А потом у меня зимние брюки и теплый шарф.

Вроде бы ему удалось убедить миссис Дуглас… Та вновь выглянула в окно.

— Какой там, наверное, ужасный ветрище. Такой… такой враждебный.

Бен не понял слова, но значение до него дошло… А что же случилось такого? И вдруг до Бена дошло, что он смотрит на миссис Дуглас вовсе не как на своего преподавателя, а просто как на женщину. У нее усталое лицо поэта. Мальчик представил ее в машине с мужем: вот ее руки, согреваясь, лежат на отопителе; муж рассказывает ей, как прошел у него день. Потом они приезжают, и она готовит обед… С губ Бена чуть было не слетел вопрос: «У вас есть дети, миссис Дуглас?»

— Мне часто приходит в голову, что в это время года лучше находиться поближе к экватору, — немного грустно улыбнулась она Бену. — Во всяком случае, не на этой широте. — Когда учительница повернулась, обратившись к Бену, это несколько странное и непривычное для мальчика выражение исчезло с ее лица. «Да, пожалуй, такой ее больше не увидишь», — разочарованно подумал Бен.

— Зимой будто стареешь, и каждый раз ждешь прихода весны… чтобы помолодеть. Ты уверен, что нормально доберешься, Бен?

— Уверен, миссис Дуглас.

— Ну будем надеяться. Ты хороший мальчик, Бен.

Он опять опустил глаза, залившись краской беспомощности… и опять влюбленный — больше чем когда-либо…

— Берегись, пацан, мороз кусачий, — предупредил мистер Фацио в холле, не оторвав взгляда от метлы.

— Спасибо. — Бен открыл свой шкафчик и достал теплые брюки, вспомнив, как был страшно недоволен, когда по настоянию матери приносил их сюда в холодные дни, и ощутил легкий укол стыда: мать была права. Застегнув молнию куртки, потуже натянув капюшон и надев рукавицы, Бен медленно побрел к выходу. Выйдя, он остановился у свеженаметенного сугроба, оценивая мороз. Дверь за ним закрылась; щелкнула собачка.

Небо затянуло тучами. Задувало сильно, порывами. Ветер, безрадостно трепавший веревки и флагшток, теперь принялся и за Бена. Школьное тепло быстро улетучивалось; щеки прихватило в момент. «Берегись, пацан, мороз кусачий», — вспомнилось Бену.

Затянув шарф потуже, Бен стал походить на маленький и пухлый шарик на ножках.

Во внезапно потемневшем небе была какая-то притягательность, но парнишке было не до созерцания природы: слишком холодно. Он приготовился к длинному пути.

Сначала ветер дул в спину: не так страшно, даже приятно — ветер подгонял ближе к дому. Стоило свернуть на Канал-стрит, и сразу обнаруживалось, что ветер чуть ли не встречный. Идти стало тяжелее, почти невмоготу… Временами казалось, что Бен стоит на месте. Шарф уже не спасал. Глаза слезились, слизь в носу спрессовалась. Ноги начали потихоньку неметь. Бен уже не раз совал руки в рукава, пытаясь поймать ускользающее тепло. Ветер свистел и выл, издавая моментами звуки живого существа

Постепенно — вместе с уходом тепла — Бена охватывала боязнь, но он еще бодрился. Приходили на ум прочитанные им рассказы Джека Лондона, в которых люди погибали от холода. А ведь в такой вечер и действительно можно замерзнуть: температура опустилась до -15°C.

Бодрость была труднообъяснимой: этакое меланхолическое ощущение. Бен снаружи; его гонит ветер, и за ярко освещенными окнами никому нет дела до парня. Все люди сидят внутри, в тепле и на свету, и даже не предполагают, что снаружи проходит Бен. Вот именно это ощущение борьбы с ветром и морозом в одиночку и придавало Бену бодрости.

Мороз втыкал «кусачие» иголки, но воздух был свежим и чистым. Из носа клубился парок.

Когда последняя желтовато-оранжевая линия скрылась за горизонтом и на небе возникли первые алмазные лучики звезд, Бен подошел к каналу. Отсюда до дома оставалось всего три квартала, и мальчик уже предвкушал домашнее тепло, разливающееся по лицу и ногам, восстанавливая кровообращение, заявляющее о себе приятным покалыванием во всех членах…

И… застыл.

Канал замерз в бетонных берегах; его розово-молочная поверхность потрескивала, похрустывала, клубилась паром. Он и неподвижный казался живым в морозную зиму, живым и неповторимым в своей уникальной красоте.

Бен повернул к юго-западу. К Барренс. Ветер опять дул в спину. Теплые брюки трепетали и хлопали по ляжкам. Канал был закован в бетон где-то на полмили; затем бетонное ограждение заканчивалось, и река протекала через Барренс, зимой представлявший собой скелеты кустарника с замерзшими ягодами и голые торчащие ветки.

Внизу стояла фигура.

Бен задержал на ней взгляд, подумав: «Если это человек — там, внизу, то почему он так странно одет?»

На фигуре был серебристо-белый костюм клоуна. Его безжалостно трепал северный ветер. Ноги фигуры были обуты в карикатурно-большие оранжевые ботинки. Костюм сверху донизу был застегнут на пуговицы-помпоны. Рука удерживала связку воздушных шариков; Бену показалось, что шарики плывут в его направлении. Он недоверчиво похлопал глазами: шарики не исчезли.

«Берегись, пацан, мороз кусачий», — опять возник голос мистера Фацио — неизвестно почему.

Вероятно, это галлюцинация или мираж, вызванный капризами погоды. Конечно, мог быть и человек — там, на льду; возможно, что он действительно одет клоуном. Но шарики-то не могут плыть против ветра! Значит, это ему мерещится.

— Бен! — вдруг позвал его клоун со льда. И опять парню показалось, что голос ему мерещится, хотя Бен слышал его довольно явственно. — Хочешь шарик, Бен?

Было что-то недоброе в голосе, что-то отталкивающее, и мальчику захотелось бежать отсюда со всех ног, но ноги будто примерзли к мостовой, как качели, вмерзшие в землю на школьном дворе.

— Они плывут, Бен! Они все плывут, посмотри!

Клоун пошел по льду к мосту через канал, направляясь к месту, где стоял Бен. Тот наблюдал за фигурой как кролик за удавом. Шарики на морозе почему-то не полопались; они плыли впереди клоуна и над ним. А должны были плыть в Барренс — в противоположном направлении… Откуда, решил для себя Бен, и идет галлюцинация.

Но вот теперь Бен заметил и кое-что еще…

Хотя последние лучи дневного света еще касались розоватого льда канала, у клоуна не было тени. Никакой.

— Тебе понравится, Бен, — заявил клоун. Он был достаточно близко, так близко, что Бен слышал смешное «клац-клац» его карикатурных башмаков. — Тебе понравится, я обещаю, всем моим знакомым мальчикам и девочкам нравится. Это как Остров Развлечений в «Пиноккио» и «Страна-Которой-Нет-И-Не-Будет» в «Питере Пэне». Дети, которые никогда не станут взрослыми, разве это не чудесно? Пойдем же! Развлекайся, бери шарик, корми слонов, катайся на горках! О, тебе должно понравиться, Бен! А как ты поплывешь…

Несмотря на испуг, Бен с удивлением обнаружил, что ему хочется взять шарик. А кому бы не захотелось подержать в руке шар, плывущий против ветра? Кто вообще слышал о таком? Да, ему хотелось… а еще хотелось, очень хотелось увидеть лицо этого клоуна, склонившееся ко льду будто прячась от пронизывающего холода и ветра.

И еще неизвестно, что могло бы произойти, если бы в пять часов со шпиля Дерри-Таун-Холла не раздался звон… точнее, даже не звон, а какой-то сверлящий звук в морозном воздухе. Клоун взглянул вверх, и… Бен увидел его лицо. Лицо?..

«Мумия! О Боже, это мумия!» — пронеслось в сознании, и Бена объял леденящий ужас, заставив уцепиться за перила, чтоб не упасть без чувств. Да нет же, этого не может быть. Он знает, что мумии есть в Египте, их там множество, но ему пришло в голову, потому что было некоторое сходство с грязным чудовищем в старом фильме, где роль такой мумии играл Борис Карлофф. Но это же не та мумия, ведь киночудовище нереально…

И все же. Это не грим. У фигуры были бинты; в основном, были забинтованы шея и кисти рук, их трепал ветер. Но Бен ясно различал то, что должно быть лицом клоуна: морщинистое, в складках, с дряблыми щеками и ссохшейся кожей. Лоб, изборожденный морщинами и совершенно бескровный. Леденящая душу гримаса безжизненных губ обнажала зубы, торчащие как надгробия. Гнилые черные десны. Бен не видел глаз, но что-то угольно мерцало из пустых глазных впадин наподобие блестящих глазков жуков-скарабеев. И — вопреки направлению ветра — до Бена донесся аромат корицы и специй, формалина, песка, крови — застарелых, слежавшихся в хлопья и зерна ржавчины…

— Мы поплывем все вместе, — прокаркал клоун-мумия, и Бен с ужасом обнаружил, что его фигура уже переместилась вплотную к месту, где стоял он сам. А ведь он только что был под мостом. Клоун протягивал вверх сухую скрюченную руку, лохмотья одежды на которой трепетали как флажки, а просвечивавшая кость казалась неестественно-желтой.

Палец, почти бестелесный, коснулся обуви Бена. Гипноз прошел. Мальчик с трудом преодолел последние метры пути по мосту; в ушах все еще раздавался сверлящий звук — пятичасовой колокол в морозном воздухе. Он исчез, когда мальчик миновал мост. Наваждение какое-то. Нельзя же преодолеть такое расстояние за 10-15 секунд, что били часы.

Наваждение наваждением, но страх-то был реальным — как жаркие слезы, заструившиеся из глаз и через секунду замерзавшие на щеках. Он бежал, гулко топая по мостовой, и уже слышал, как позади него мумия в клоунском костюме выбирается на парапет, царапая окаменевшими ногтями металл ограждения, скрипя сухожилиями как несмазанными дверными петлями. Он явственно слышал, как из груди и ноздрей мумии вырывается сухой свист при дыхании — без всяких признаков влаги, как в туннелях под пирамидами. Он различал запах его савана, каких-то пряностей и… чувствовал уже, как руки клоуна, лишенные плоти — подобные геометрическим конструкциям, построенным самим Беном, ложатся ему на плечи. Мертвящая волна смрада из груди клоуна обволакивает его. Черные впадины с мерцающими откуда-то из глубины глазами склоняются над ним. Беззубый рот разверст в ухмылке… Он получает шарик. Все шарики, какие хочет…

Когда рыдающий и задыхающийся Бен с бешено колотящимся сердцем и звоном в ушах, добежав до своего квартала, оглянулся напоследок через плечо, улица была пуста. Сводчатый мост с низенькими тротуарами и старомодной булыжной мостовой был тоже пуст. И хотя отсюда канал не был виден, Бен предположил, что там тоже никого нет. Если только мумия — не плод его воображения, если это — реальность, то она должна дожидаться под мостом — как тролль из сказки про трех козлят.

Прячется под мостом.

Мальчик засеменил к дому, оборачиваясь на каждой ступеньке, пока не захлопнул за собой дверь. Матери, уставшей от тяжелого трудового дня на фабрике, он объяснил, что задержался в школе, помогая миссис Дуглас пересчитывать книги. Затем съел лапшу с остатками воскресной индейки. С каждой порцией (а всего их вышло три) у призрака все больше размывались очертания. Да и не было его вовсе; они появляются лишь после поздних кинофильмов или субботних спектаклей.

Конечно же, это всего лишь плод воображения; ведь теле- и киночудовищ, и монстров из комиксов в действительности не существует. Пока ты не ложишься спать и не засыпаешь; пока не положишь под подушку леденцы от злых ночных духов; пока постель не превратится в озеро протухших снов, и ветер, завывающий снаружи, не напугает тебя до такой степени, что ты боишься бросить взгляд в сторону окна: как бы не встретиться глазами со старой, морщинистой физиономией, сухой как старый лист, зыркающей на тебя чем-то из черных провалов глазниц; пока не увидишь слегка подрагивающую костлявую руку со связкой воздушных шариков: «Развлекайся, возьми шарик, корми слонов, катайся на горках… Бен, о Бен, а как ты поплывешь…»

12

Бен, задохнувшись, проснулся; сон про мумию еще не ушел окончательно, и страх еще сохранился… Спускались сумерки. Мальчик дернулся и тут же получил тычок в спину корнем, загораживавшим проход.

Кряхтя, он выбрался наружу. Плескалась река в свете заканчивавшегося летнего дня, и все вокруг было таким же, как и до его сна. Лето, а не зима; и мумия не утащила его в свой пустынный склеп — просто Бен спрятался от хулиганов в песчаной норе под деревом. Он был в Барренс. Генри со своими дружками не смог найти Бена и, вероятно, рыщет теперь уже по городу; не заметили его и дети, строившие… запруду? Да, наверно, запруду, так, во всяком случае, послышалось Бену. «Вам без этой хреновины будет спокойней», — это сказал Виктор Крисс, когда троица уходила, сделав свое черное дело…

Бен хмуро осмотрел рваную одежду. Да, мать задаст ему перцу… После сна мальчик чувствовал себя достаточно окрепшим. Спустившись к реке, он пошел вдоль берега, морщась на каждом шагу: тело было сплошным синяком; казалось, что некто играет веселенький мотивчик на струнах его мышц. Бен боялся смотреть на собственное тело: казалось, что каждый дюйм его кожи покрылся коркой засохшей крови. Дети, строившие запруду, наверно, уже ушли, убеждал самого себя Бен. Он понятия не имел, сколько проспал, но даже если хоть полчаса, — наверняка стычка Денборо со своим другом и этих сволочных приятелей Генри должна была убедить строителей плотины, что любое другое место — хоть на краю света — по крайней мере сохранит им здоровье.

Мальчик мрачно плелся вдоль берега, тоскливо размышляя, что если Бауэрс вернется, ему уже не убежать.

Обогнув излучину, Бен застыл: ребята, как оказалось, никуда не уходили. Один из них действительно был Денборо — Билл-Заика; теперь он склонился над другим парнишкой, сидевшим с запрокинутой головой, так что кадык выпирал треугольником. Кровь текла из носа на подбородок, ветвясь ручейками на шее. В руке было судорожно зажато что-то белое.

Билл-заика оглянулся на замершего Бена; тот с тревогой подметил, что с другим мальчиком не все в порядке. И Денборо был явно испуган. «Неужели этот кошмарный день никогда не кончится?» — подумал с тоской Бен.

— Т-ты м-м-можешь п-помочь? — выговорил Билл. — У-у него з-закончился аспиратор. Он м-может у-у-у…

Лицо свело судорогой и покраснело от напряжения. Слово заело, как будто перекосило пулеметную ленту. В течение почти тридцати секунд с губ Билла летела слюна и ничего кроме. Однако до Бена дошло, что тот хотел выговорить слово «умереть»…

Глава 5