ОДИН ИЗ ПРОПАВШИХ:ЛЕТО 1958
1
Их не находили. Или так: находили не всех. И высказывались догадки, строились гипотезы, ползли слухи…
2
Из «Дерри Ньюс» за 21 июня 1958 (стр. 1):
ВЫЗЫВАЕТ ТРЕВОГУ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ МАЛЬЧИКА
Эдвард Л. Коркоран, проживающий по адресу: Чартер-стрит, 73, Дерри, был объявлен пропавшим по заявлению матери, Моники Маклин, и отчима, Ричарда П. Маклина. Мальчику 10 лет. Его исчезновение вызвало в городе волну слухов о появлении в Дерри детоубийцы.
Миссис Маклин утверждает, что мальчик не появился дома 19 июня — в последний день школьных занятий перед летними каникулами.
На вопрос, почему в течение двадцати четырех часов они не заявили об этом, мистер и миссис Маклин отказались ответить. Шеф полиции Ричард Бортон на просьбу прокомментировать случившееся также ответил отказом. Однако из достоверных источников стало известно, что мальчик Коркоранов был в натянутых отношениях с отчимом и иногда проводил ночи вне дома. Бытует мнение, что определенную роль в том, что мальчик не пришел домой после школы, сыграли его оценки за учебный год. Заведующий учебной частью средней школы Дерри Гарольд Меткалф отказался прокомментировать успеваемость Коркорана, заметив лишь, что его оценки были далеки от отличных.
«Считаю, что исчезновение мальчика не должно вызвать серьезных опасений, — заявил шеф полиции Бортон прошедшим вечером. — Реакцию общественности легко понять, но следует подчеркнуть, что число исчезновений за год в Дерри колеблется от 30 до 50. И большинство исчезающих возвращаются живыми и здоровыми в течение недели. Даст Бог — вернется и Эдди Коркоран».
Бортон вновь подчеркнул, что не считает убийства Джорджа Денборо, Бетти Рипсом, Шерил Ламоника, Мэтью Клеменса, Вероники Гроган делом рук одного убийцы. «Это совершенно разные преступления», — заявил Бортон, не вдаваясь в подробности. Он добавил, что местная полиция в тесном сотрудничестве с прокуратурой штата изучает вещественные доказательства. На телефонный запрос о важности собранных улик Бортон ответил, что они «представляют исключительный интерес». Вопрос о возможной поимке преступника или преступной группы Бортон отказался прокомментировать.
Из «Дерри Ньюс» за 22 июня 1958 (стр. 1):
СУД НАСТАИВАЕТ НА ЭКСГУМАЦИИ
В свете новой информации по делу об исчезновении Эдварда Коркорана судья окружного суда Дерри Эрхард К. Моултон распорядился об эксгумации тела младшего брата пропавшего мальчика — Дорси Коркорана.
Дорси, также проживавший по адресу Чартер-стрит, 73, с матерью и отчимом, умер в результате несчастного случая в мае 1957. Мальчик был доставлен в городскую больницу с многочисленными травмами, включая перелом основания черепа. Допросу был подвергнут его отчим, Ричард П. Маклин. Он утверждал, что Дорси Коркоран неожиданно свалился с крыши гаража. Мальчик умер через 3 дня, так и не придя в сознание.
Полиция продолжает поиски 10-летнего Эдварда Коркорана, пропавшего в прошлую среду. На вопрос, не подозреваются ли мистер или миссис Маклин в связи со смертью младшего и исчезновением старшего брата, шеф полиции Бортон отказался отвечать.
Из «Дерри Ньюс» за 24 июня 1958 (стр. 1):
МАКЛИН ЗАДЕРЖАН ПО ПОДОЗРЕНИЮ В УБИЙСТВЕ
Шеф Полицейского управления Дерри Ричард Бортон сделал специальное заявление для прессы, суть которого сводится к следующему: отчим пропавшего Эдди Коркорана Ричард П. Маклин задержан по подозрению в убийстве приемного сына Дорси Коркорана — брата Эдди. До сих пор считалось, что смерть Дорси — результат несчастного случая.
«Заключение судмедэксперта, — заявил Бортон, — свидетельствует о факте многочисленных следов побоев». Несколько дней назад газета упоминала о показаниях Ричарда П. Маклина по поводу «несчастного случая», где он настаивал на том, что мальчик упал с крыши гаража. Медицинский эксперт графства указал в заключении, что мальчик был «сильно избит тупым предметом». На вопрос, что это за предмет, Бортон сделал предположение, что это «мог быть молоток». Далее в заключении указывается, что «характер повреждений, особенно черепа, не соответствует характеру повреждений, получаемых в результате падения». Дорси Коркоран был избит до полусмерти и брошен умирать в приемном покое городской больницы.
На вопрос, почему в свидетельстве о смерти не было указано истинных причин, Бортон заявил: «Производившие медицинское освидетельствование будут повторно допрошены на суде мистера Маклина».
Корреспондент газеты поинтересовался, каким образом новые факты могут отразиться на недавнем деле об исчезновении Эдди Коркорана по заявлению мистера и миссис Маклин. Шеф полиции Бортон ответил: «Я полагаю, что это дело значительно серьезнее, чем казалось вначале».
Из «Дерри Ньюс» за 25 июня 1958 (стр. 2):
ПРЕПОДАВАТЕЛЬ УТВЕРЖДАЕТ, ЧТО ЭДВАРД КОРКОРАН «НЕРЕДКО ПРИХОДИЛ В ШКОЛУ СО СЛЕДАМИ ПОБОЕВ»
Генриетта Дьюмонт, учительница пятого класса средней школы Дерри на Джексон-стрит, заявила, что Эдвард Коркоран, теперь уже в течение недели числящийся пропавшим без вести, часто приходил на занятия со следами побоев. Миссис Дьюмонт, ведущая пятые классы с послевоенного периода, заявила: «Мальчик Коркоранов три недели назад пришел в школу с заплывшими глазами. Когда я поинтересовалась, что произошло, он объяснил, что отец «проучил его» за несъеденный ужин».
На вопрос, почему она своевременно не заявила об очевидном факте избиения ребенка, миссис Дьюмонт отвечала: «Это далеко не первый случай подобного рода в моей практике. В первые послевоенные годы у меня учился мальчик, родители которого считали побои методом воспитания; я пыталась этому воспрепятствовать. Тогда заведующая — в те дни Гвендолин Рейберн — предложила мне не вмешиваться, объяснив это тем, что когда учителя оказываются вовлеченными в дело о жестоком обращении с учениками, вопрос рассматривается в управлении школами. Она посоветовала мне забыть об этом, если я не хочу испортить свой послужной список. Я поинтересовалась, будет ли такого рода взыскание фигурировать в послужном списке. Заведующая сказала, что о взыскании в послужном списке не будет идти речь — я просто получу уведомление об увольнении».
На вопрос, изменилось ли что-нибудь в школьной системе Дерри к настоящему моменту, миссис Дьюмонт ответила: «А разве это неясно в свете нынешней ситуации? Могу добавить, что я не стала бы ничего говорить для прессы, если бы не уходила в конце учебного года на пенсию». «Когда это произошло, — продолжала учительница, — я каждую ночь молила Бога, чтобы Эдди Коркорану надоело сносить побои от отчима и он убежал. Теперь я молю Бога, чтобы мальчик прочел в газете или услышал в новостях, что Маклин взят под стражу, и вернулся».
На наш телефонный запрос по поводу заявления миссис Дьюмонт Моника Маклин горячо отрицала факт избиения: «Рик никогда не бил ни Дорси, ни Эдди, — утверждала она. — Я говорю вам чистую правду и буду настаивать на этом в день Страшного Суда».
Из «Дерри Ньюс» за 28 июня 1958 (стр. 2):
«ПАПА ПОБИЛ МЕНЯ ЗА ТО, ЧТО Я «ПЛОХОЙ», СКАЗАЛ ПЕРЕД СМЕРТЬЮ МАЛЫШ ВОСПИТАТЕЛЮ ДЕТСКОГО САДА
Воспитатель местного детского сада, не пожелавший называть своего имени, рассказал вчера репортеру «Ньюс», что однажды — менее чем за неделю до несчастного случая — Дорси Коркоран пришел в детский сад с сильным ушибом трех пальцев правой руки. «Ему было так больно, что он не смог справиться с книжкой-раскраской, — рассказывал воспитатель. — Пальцы его распухли как сардельки. Когда я спросил у Дорси, что случилось, малыш сказал, что отец (отчим Ричард П. Маклин) сделал ему больно, потому что он прошел по полу, который только что вымыла мама. «Папа сказал, что я плохой и надо поучить меня». Мне было больно смотреть на его бедные распухшие пальчики. Он хотел заниматься раскраской вместе с другими детьми. Я дал ему детский аспирин и позволил раскрашивать в то время, как другие слушали сказку. Он очень любил раскрашивать, и я счастлив, что сумел доставить ему в тот день маленькую радость… Когда это случилось, я и подумать не смел, что это вовсе не несчастный случай. Мне приходило в голову, что мальчик упал из-за сильного ушиба руки. До сих пор я не могу поверить, что взрослый человек мог сотворить подобное с малышом. Клянусь Богом — это чистая правда».
Старший брат Дорси — десятилетний Эдвард — до сих пор не найден. Заключенный в городскую тюрьму Ричард Маклин продолжает отрицать свою причастность как к смерти младшего сына, так и к исчезновению старшего.
Из «Дерри Ньюс» за 30 июня 1958 (стр. 5):
МАКЛИН ДОПРАШИВАЕТСЯ ПО ДЕЛУ ОБ УБИЙСТВАХ ГРОГАН И КЛЕМЕНСА
Из достоверных источников стало известно, что у Маклина безусловное алиби.
Из «Дерри Ньюс» за 6 июля 1958 (стр. 1):
БОРТОН ЗАЯВЛЯЕТ: МАКЛИНУ ПРЕДЪЯВЛЕНО ОБВИНЕНИЕ В УБИЙСТВЕ ПРИЕМНОГО СЫНА ДОРСИ
Эдвард Коркоран все еще не найден.
Из «Дерри Ньюс» за 24 июля 1958 (стр. 1):
РЫДАЮЩИЙ ОТЧИМ СОЗНАЕТСЯ В УБИЙСТВЕ ПРИЕМНОГО СЫНА МОЛОТКОМ
Драматически развивались события в окружном суде при слушании дела об убийстве Ричардом Маклином приемного сына Дорси Коркорана. При перекрестном допросе с участием прокурора графства Брэдли Уитсуна Маклин потерял самообладание и сознался, что избил четырехлетнего мальчика до смерти тяжелым молотком, который, перед тем, как отнести мальчика в приемный покой городской больницы, спрятал в дальнем конце огорода.
Суд был ошеломлен признанием плачущего Маклина, что он частенько избивал обоих приемных сыновей «по случаю, для их же блага».
— Я не знаю, что на меня нашло. Я увидел, что он снова забрался на крышу, взял молоток и стал бить его. Но я не хотел убивать его, перед Богом свидетельствую — не хотел.
— Что мальчик говорил вам? — спросил Уитсун.
— Он говорил: «Не надо, папа, прости, я люблю тебя», — отвечал Маклин.
— И вы перестали?
— Да, — сказал Маклин и разрыдался. После его слов судья Эрхард Моултон объявил перерыв.
Из «Дерри Ньюс» за 18 сентября 1958 (стр. 16):
ГДЕ ЭДВАРД КОРКОРАН?
Отчим Эдди, приговоренный к 10-летнему заключению и отбыванию наказания за убийство четырехлетнего приемного сына Дорси в тюрьме Шоушэнк, продолжает отрицать свою причастность к исчезновению мальчика. Моника Маклин, возбудившая дело о разводе с Ричардом П. Маклином, заявила, что «ее в-скором-времени-экс-муж лжет».
Где же истина?
— Я, со своей стороны, так не считаю, — заявил отец Эшли О’Брайен, обслуживающий в Шоушэнке заключенных-католиков. (Вскоре после заключения Маклин стал обращаться к нему за наставлениями, и отец О’Брайен проводил в его камере многие часы.) — Он искренне сожалеет о случившемся, — продолжал отец О’Брайен, заметив, что когда он спросил Маклина, почему тот решил обратиться к католической вере, Маклин ответил: «Я слышал, они совершают истинное покаяние, а мне необходимо во многом покаяться, прежде чем я предстану перед Всевышним». — Он отдает отчет в том, что он сделал младшему мальчику, но если что-то и допустил по отношению к старшему, то не помнит. Он верит, что чист по отношению к Эдварду.
Вопрос, насколько чисты руки Маклина в отношении старшего приемного сына Эдди, продолжает тревожить умы жителей города. Одно ясно: Маклин не имеет отношения к более ранним фактам убийств детей в Дерри. По первым трем убийствам у него неоспоримое алиби, во время последовавших семи Маклин уже был заключенным: в июне, июле, августе.
Все десять убийств остаются нераскрытыми.
В специальном интервью для «Ньюс» на прошлой неделе Маклин вновь подтвердил, что ему ничего не известно о судьбе Эдварда Коркорана. «Я бил их обоих, — с болью говорил он, едва сдерживая рыдания. — Я любил их, но частенько накладывал руку. Не знаю, почему я делал это и как Моника позволяла мне такое, как не знаю, почему она покрывала меня после смерти Дорси. Я полагаю, что убить Эдди для меня было бы столь же легко, как и Дорси, но клянусь всеми святыми, что я не делал этого, хотя в это и трудно поверить. Я до сих пор думаю, что мальчик сбежал. Если так, я буду молить Господа, чтобы охранил его».
На вопрос, не страдает ли он амнезией — он мог убить Эдварда и потом вычеркнуть это из памяти, — Маклин отвечал: «У меня не было провалов в памяти. Я слишком хорошо осознаю, что совершил. Я вручил свою жизнь Господу и остаток ее проведу в покаянии».
Из «Дерри Ньюс» за 27 января 1960 (стр. 1):
БОРТОН ЗАЯВЛЯЕТ: ОБНАРУЖЕННОЕ ТЕЛО НЕ МОЖЕТ ПРИНАДЛЕЖАТЬ КОРКОРАНУ
Шеф полицейского управления Дерри Ричард Бортон на утренней беседе с журналистами заявил, что найденный недавно полуразложившийся труп мальчика, похожего по телосложению на пропавшего Эдди Коркорана, не может принадлежать последнему из-за разницы в возрасте. Труп мальчика был найден в Эйнсфорде, Массачусетс, наполовину засыпанный гравием. Полицейские службы Мэна и Массачусетса, снабженные соответствующей ориентировкой, предположили, что тело может принадлежать пропавшему Эдди Коркорану.
Однако исследование зубов жертвы показало, что возраст покойного не совпадает с возрастом Коркорана. Таким образом, Эдди Коркоран разыскивается уже в течение девятнадцати месяцев.
Из «Портленд Пресс-Хералд» за 19 июля 1967 (стр. 3):
УБИЙЦА СОВЕРШАЕТ АКТ СУИЦИДА В ФАЛМУТЕ
Ричард П. Маклин, осужденный 9 лет назад за убийство своего четырехлетнего пасынка, был найден мертвым в своей комнате в Фалмуте вчера после полудня. Освобожденный условно-досрочно из Шоушэнкской тюрьмы, он жил и работал в Фалмуте с 1964 года вплоть до этого неожиданного самоубийства.
«Предсмертная записка покойного свидетельствует о серьезном нервном потрясении», — заявил заместитель начальника полицейского управления Фалмута Брэндон К. Рош. Он отказался оглашать содержание записки, но из достоверных источников в управлении известно, что она состояла всего из двух фраз: «Прошлой ночью я видел Эдди. Он мертв».
Под «Эдди», вероятно, подразумевался его старший пасынок, брат мальчика, за убийство которого Маклин был осужден в 1958. Исчезновение Эдди Коркорана в немалой мере способствовало возбуждению процесса об убийстве Дорси Коркорана. Старший пасынок в течение 9 лет считается пропавшим без вести. В 1966 слушалось дело о признании Эдди Коркорана умершим, возбужденное его матерью с целью распоряжения его личными накоплениями. Сумма накоплений Эдварда Коркорана составляла 16 долларов…
3
Стало быть, Эдди Коркоран мертв.
Но он был мертв уже ночью 19 июня, и его отчим не имел к этому ни малейшего отношения. Он был мертв, когда Бен Хэнском со своей матерью смотрели вечернюю телепрограмму; когда мать Эдди Каспбрака щупала лоб сына, обнаруживая признаки ее излюбленной болезни — «ложной лихорадки»; когда отец Беверли Марш — джентльмен, который по крайней мере по педагогическим приемам был разительно схож с отчимом Эдди и Дорси Коркоранов, — задрав девочке юбку, лупил ее по заднице, «выбивая это чертово кокетство»; когда Майк Хэнлон переругивался с другими учениками средней школы (один из которых станет через несколько лет отцом юного человеконенавистника по имени Джон «Уэбби» Гартон), проезжавшими в стареньком «додже» мимо него, пропалывавшего свой приусадебный участок на Уитчем-Род, недалеко от фермы — владения сумасшедшего отца Генри Бауэрса; когда Ричи Тозье, опасливо озираясь, разглядывал снимки полуодетых женщин и девушек в «Жемчужине», выуженной со дна нижнего ящика отцовского секретера с носками и нижним бельем — в качестве регулярного удовлетворения инстинктов пола; когда Билл Денборо отбрасывал с ужасом в сторону альбом с «ожившей» фотографией младшего брата.
И хотя никто из них не сможет этого вспомнить, в момент смерти Эдди Коркорана каждый из них безотчетно поднял голову… казалось, услышав далекий плач.
«Ньюс» была совершенно права, ссылаясь на утверждение учителей, что табель Эдди является достаточной причиной избегать домашней «разборки» с отчимом. К тому же мать была на ножах с отчимом практически весь месяц. Когда разгоралась ссора, мать начинала с потока бессвязных обвинений, на которые отчим сначала отвечал невнятным ворчанием, потом предлагал заткнуться и наконец ревел как боров, наткнувшийся рылом на шипы. Правда, Эдди ни разу не видел, чтобы он бил мать; казалось, что он не осмеливается. А может быть, он просто берег свои лапищи для Эдди и Дорси. Теперь, когда Дорси не было в живых, Эдди доставалась двойная порция.
Склоки периодически повторялись. Чаще они вспыхивали к концу месяца — когда приходили счета. Пару раз по вызову соседа приходил полицейский, разряжая взрывоопасную ситуацию. Мать в таких случаях наставляла на копа палец, тесня его к дверям и советуя не лезть не в свое дело. Отчим отмалчивался; Эдди предполагал, что тот боится копов.
Эти ссоры серьезно расстраивали мальчика и давали пищу для размышлений. Если не думать об этом, перед глазами сразу появлялся мертвый Дорси. Эдди не знал и не очень жаждал знать подробности, но общее представление имел: Дорси оказался не там, где надо, и не вовремя. То есть — на крыше гаража под конец месяца. Эдди объяснили, что он упал с крыши. «Ему хоть говори, хоть кол на голове теши — все одно лазил», — брюзжал отчим. Мать избегала взгляда сына, но когда их глаза на секунду встретились, Эдди успел обратить внимание на привычно плеснувшийся в них огонек раздражения, от которого ему было так не по себе. Замолчав, отчим уткнулся тяжелым взглядом в кварту «Рейнгольда». Эдди отодвинулся на безопасную дистанцию; он знал: когда отчим ревет — значит, он не склонен драться, но если замолчал — жди беды.
Позавчера он запустил в Эдди табуреткой, когда мальчик рискнул переключить телепрограмму на другой канал, — просто схватил алюминиевый табурет, случайно попавшийся на глаза, размахнулся и бросил. Табурет угодил Эдди в спину, опрокинув его навзничь. Спина побаливала до сих пор, но мальчик чувствовал, что уж лучше спина, чем голова.
Как-то вечером без видимой причины отчим запустил в голову Эдди горсть вареной картошки. В сентябре прошлого года Эдди пришел из школы и бездумно хлопнул дверью. Ему не повезло: отчим в это время дремал. Выйдя из спальни, Маклин — небритый, всклокоченный и не вполне «просохший» после пивного уикэнда, — рявкнул: «А теперь, Эдди, я поучу тебя нормально закрывать эту чертову дверь». В лексиконе Ричарда Маклина «поучить» означало то же, что «выбить дурь». Что он затем и проделал с Эдди. У Эдди помутилось в голове, когда отчим вышвырнул его в переднюю как котенка. Не так давно мать прибила в передней два крючка пониже остальных — специально для Эдди и Дорси. Крючки впились Эдди в поясницу, и мальчик от боли потерял сознание. Придя в себя минут через десять, он услышал крики матери, намеревавшейся отвезти его в больницу.
— Ты не посмеешь меня задержать! — кричала она.
— И это после случая с Дорси? — осадил ее отчим. — В тюрьму захотела, дурища?
О больнице она больше не заикалась, лишь помогла Эдди добраться до своей комнаты, и мальчик улегся, мокрый от напряжения и боли. В течение следующих трех дней он вставал лишь однажды, когда родителей не было. Еле добравшись до кухни, охая от боли, Эдди налил себе виски из бутылки отчима. Несколько глотков притупили боль. Окончательно утихла она лишь на пятый день, но еще недели две мальчик мочился кровью.
Из гаража исчез молоток.
Что это могло означать? Как надо это понимать?
Обычный «крафтсмен» был на месте, исчез любимый молоток отчима — «скотти», к которому пасынкам было запрещено прикасаться. «Если кто-нибудь из вас тронет этого малыша, — предупредил их с Дорси отчим, только купив молоток, — я ваши уши изрежу в лапшу». Дорси робко поинтересовался, сколько он стоит. Отчим порекомендовал ему «не выступать», объяснив лишь, что этот молоток значительно тяжелее обычного.
Но это в прошлом.
Отметки Эдди оставляли желать лучшего, поскольку со времени повторного брака матери он частенько пропускал занятия. Но мальчик был неглуп и догадывался, куда мог деться «скотти». Отчим вполне мог разобраться при помощи молотка с Дорси, а потом закопать «скотти» в огороде или просто выбросить в канал. Такие случаи бывали в комиксах ужасов, хранившихся на верхней полке книжного шкафчика Эдди.
Он прогуливался вдоль канала, маслянисто поблескивавшего в бетонных берегах. Зеркальная водная гладь отражала луну. Эдди сел, отбивая тапочками неясный мотивчик. Последние шесть недель дождей не было, и уровень воды приходился футов на девять ниже его подошв. Однако если всмотреться, он не везде был одинаковым. Бетон непосредственно над водой казался темно-коричневым. Выше он отдавал в желтизну, а там, где были тапочки Эдди, смутно белел.
Кендаскейг бесшумно и лениво нес свои воды через бетонный свод, где сидел Эдди, к деревянному пешеходному мосту между Басси-парком и средней школой Дерри. Все дерево на мосту, включая перекрытия, было изрезано именами, телефонными номерами и различного рода сентенциями. Тут были и признания в любви, и пожелания «пососать» и «вздуть» в различных вариантах; были и предложения, просто не поддававшиеся толкованию. Над одним из них Эдди безуспешно бился всю весну: «СПАСЕМ РУССКИХ ЕВРЕЕВ! СОБИРАЙТЕ ЦЕННЫЕ ВЕЩИ!» Черт его знает, что это могло означать…
Эдди не ходил ночью через Киссинг-бридж: не было нужды гулять по набережной со стороны школы. Он подумал, что поспать можно и в парке, зарывшись в листья, но сидеть на берегу еще не наскучило. Он часто сидел на берегу, размышляя. Время от времени меж деревьев сновали люди, не замечавшие Эдди; он тоже не обращал на них внимания. Мальчик, конечно, слышал на школьном дворе сальные рассказы о педиках, бродивших по парку после захода солнца, но, поскольку ему это было неинтересно, слушал вполуха. В парке царило спокойствие; Эдди считал Басси-парк отличным местом для отдыха от домашних неурядиц. Ему доставляло удовольствие бывать здесь в разгар лета, когда невысокая вода в канале звонко цокала, ударяясь о бетон, и рассыпалась брызгами, затем вновь собиравшимися воедино. Ему нравилось здесь и в конце марта — начале апреля, когда вскрывшаяся река сгоняла последний лед. Он мог часами стоять (сидеть было холодно: мерз зад) у берега в поношенной штормовке, из которой вырос еще два года назад, засунув руки в карманы и игнорируя пробиравший его озноб. Река за две недели ледохода набирала несокрушимую мощь. Эдди завороженно наблюдал, как вскипают буруны под мостом, как бурлит поток, унося палки, ветки и прочий хлам. Не однажды возникала у мальчика мысль взять с собой как-нибудь на прогулку отчима и, когда он потеряет бдительность, дать ему хорошего пинка под зад. Чтоб присоединился к уносимому течением барахлу… Тот вскрикнет и упадет, взмахнув руками, и будет барахтаться среди бурунов, безуспешно пытаясь выбраться. А Эдди встанет вот здесь, у парапета, сложит руки рупором и крикнет ему: «ЭТО ТЕБЕ ЗА ДОРСИ, ПАДАЛЬ! КОГДА ТЫ СДОХНЕШЬ, РАССКАЖИ В АДУ, ЧТО ПОСЛЕДНИМ ТЫ СЛЫШАЛ МЕНЯ, И Я С ТОБОЙ ЗА ВСЕ РАССЧИТАЛСЯ!» Конечно, это была всего лишь фантазия, рожденная долгими часами наблюдения за бегущим потоком, и…
Чья-то рука уцепилась Эдди за ногу.
Мальчик смотрел в сторону школы за каналом, безотчетно и сонно ухмыляясь, когда в очередной раз представил отчима, уносимого весенним половодьем навсегда из его жизни… Мягкая, но сильная хватка заставила его очнуться и вздрогнуть; он чуть было не потерял равновесие и не плюхнулся в канал.
«Это, наверно, один из педиков, о которых болтали ребята», — пронеслась идея, и Эдди посмотрел вниз. Рот мальчика раскрылся в беззвучном крике. Горячая струйка побежала вниз по ноге. Это был не педик.
Это был Дорси.
Его младший брат — в одежде, в которой его похоронили, — в синем блейзере и серых брючках. Только теперь на блейзере были грязные потеки, рубашка превратилась в бесформенную кучу грязно-желтых лохмотьев, а намокшие брюки липли к тонким как палки ногам. Голова Дорси безвольно болталась, будто специально вытолкнутая из туловища…
Дорси гримасничал.
— Эддииии… — прокаркал покойный брат, как мертвец из могилы в комиксах. Дорси оскалился. Зубы желтовато поблескивали. Тело корчилось и извивалось в темноте.
— Эддииии… Я пришел к тебе повидаться, Эддииии…
Эдди никак не мог обрести голос. Волна страха накатила на него; ему показалось, что он уплывает. Но это вовсе не сон; если он и вздремнул, то теперь-то точно проснулся. Рука на его тапочке белела как брюхо форели. Голые ноги брата шлепались о бетон. Одной пятки у Дорси не хватало…
— Иди ко мне, Эддиии…
Крик застревал в горле: для него не хватало воздуха в легких. Выходило лишь странное негромкое блеяние. Эдди судорожно пытался выбраться из этого состояния: ему казалось, что рассудок уже мутнеет и через секунду-две он умрет от страха. Дорси вцепился в него мертвой хваткой. Ягодицы мальчика заскользили по камню к краю.
Все еще жалобно блея, он откинулся в последнем усилии назад, пытаясь зацепиться за бетон, но камень был мокрым, и рука скользила. Раздалось злобное шипение, и Эдди пришло в голову: «Это не Дорси. Не знаю, что это, что угодно — только не Дорси». Мысль подстегнула мальчика, и он, нащупав наконец опору, поднялся и бросился прочь со всех ног; блеяние превратилось в короткие всхрипы.
Бледные руки призрака с мокрым шлепаньем скребли бетон парапета. Вода каплями стекала с мертвенно-бледного тела; бледность его усугублялась светом луны. Над краем показалось лицо Дорси. Запавшие глазницы тускло осветились. Мокрые волосы прилипли к черепу. Грязь стекала по щекам как размытая косметика.
Эдди задохнулся. Обретя дыхание, он вновь завопил. И побежал, все время оглядываясь через плечо, где же Дорси. Он и не заметил, как налетел на большой вяз.
Впечатление было такое, будто кто-то (например, отчим) взорвал рядом динамитную шашку. Из глаз посыпались искры; мальчик как подкошенный свалился к подножию дерева; с левого виска закапала кровь. Минуты полторы Эдди валялся без сознания, затем нашел в себе силы встать на ноги. Застонал, с трудом подняв левую руку: та отказывалась повиноваться, и Эдди почти не чувствовал ее. Правой рукой он ощупал голову и… оглядываясь, вспомнил, что врезался в дерево. Край парапета белел как кость в лунном освещении. Никакого призрака… если он вообще был. Эдди с огромным трудом развернулся. В Басси-парке было тихо. Все застыло как на черно-белом фото. Только плакучие ивы подрагивали тонкими ветками, и кроме этого тихого шороха — никаких сверхъестественных звуков.
Эдди побрел к выходу, пошатываясь и зорко вглядываясь во мрак. Плечо болезненно мозжило.
— Эддииии… — донесся стон из деревьев, — ты не хочешь меня ви-и-и-деть, Эддиии? — Руки и шею свело судорогой. Мальчик завертелся волчком, ноги его подогнулись, и он упал, не заметив ничего, кроме качающегося ивняка…
Вновь поднялся. Хотел побежать, но в плече стрельнуло, и он отказался от этого намерения. Сознание подсказывало, что необходимо избавиться от этого дикого кошмара; он подхлестывал сам себя, обзывая глупым мальчишкой, который испугался дурных снов. Что произошло-то? Да ничего, мало ли что может примерещиться. Однако сердце колотилось так часто, что отдельные удары сливались, и Эдди казалось, что оно не выдержит и разорвется от ужаса. Он по-прежнему не мог бежать и, выбравшись из ивняка, потрусил, прихрамывая.
Мальчик держал курс на фонарь при входе в парк. Хромая в его направлении, он думал: «Только ближе к свету, и все будет в порядке. Только выйти на свет, и все кончится. Яркий свет прогонит страх, надо только вырваться из темноты…»
Что-то преследовало его по пятам.
Эдди слышал, как это что-то раздвинуло ивняк вслед за ним. Если он обернется, то увидит. Оно настигало. Слышалась шаркающая, хлюпающая походка… Но оборачиваться нельзя, нужно смотреть на свет фонаря, и все пройдет, надо идти на свет, он уже почти рядом…
Обернуться его заставил запах — непреодолимый смрад, будто вокруг него горы протухшей рыбы. Смрад разложения.
Его преследовал вовсе не Дорси; это было Существо из «Черной Лагуны». С узким морщинистым рылом. Зеленоватая слизь струилась по щекам из черных глазниц. Белые глаза колыхались как желе. Узловатые пальцы Существа оканчивались острыми как бритва когтями. Дышало оно с бульканьем, как из трубки акваланга. Заметив брошенный на него Эдди взгляд, Существо раздвинуло черно-зеленые губы в мертвенном оскале.
Оно поволоклось к мальчику, мокро хлюпая… До Эдди дошло: оно намеревалось утащить его в канал, унести в темноту и сырость подземного прохода. И там съесть.
Мальчик собирался с силами для решающего броска к фонарю; свет его был совсем близко, можно было даже различить мотыльков, прилипших к плафону. По улице проехал грузовик из второй колонны, водитель переключил передачу перед подъемом, и Эдди с тоской подумал, что он может пить кофе из бумажного стаканчика, слушать музыку из приемника, нимало не подозревая, что в паре сотен ярдов от него мальчик, которого в следующие двадцать секунд непременно убьют…
Вонь. Удушающий смрад исходил от Существа. Оно настигало. Оно было совсем близко.
На пути Эдди оказалась лавочка; ребята, играя, опрокинули ее, и сиденье выглядывало из травы дюйма на два, не более. Зеленое на зеленом, оно было почти незаметным, и Эдди напоролся на его край; боль пронзила его тело насквозь. Эдди рухнул в траву.
Подняв голову, он увидел, что Существо склонилось на ним, блестя белыми яйцами-глазами; со скул капала слизь, кадык жадно двигался вверх-вниз, кожа на щеках висела складками.
— Ах!.. — только и вырвалось у Эдди. — Аах!.. Аа…
Он отползал, глубоко вонзая пальцы в дерн и отталкиваясь.
За секунду до того, как скрюченные и пропахшие рыбой пальцы Существа вцепились в горло мальчика, он успел подумать: «Это сон; так бывает. Нет здесь никого, и нет «Черной Лагуны», а если и есть, то где-нибудь в Южной Америке или в парке Эверглейдс во Флориде или где-нибудь еще. Это только сон, и я проснусь в своей постели, а может, на эстраде под листьями, или…»
Но руки Существа уже сомкнулись на шее Эдди, оборвав его жалкие стоны. Оно перевернуло мальчика, оставив кровавые следы когтей. Эдди не нашел сил оторвать взгляд от мерцающих белых глаз. Он ощущал даже ткань между пальцами Существа, схватившими его горло как живые водоросли. Его широко раскрытые глаза заметили то ли плавник, то ли гребень, то ли что-то вроде ядовитого рога, увенчивавшего шишковатую голову. Пальцы продолжали сжимать горло, воздуха не хватало, закатившиеся глаза цеплялись за свет фонаря, ставший дымчато-зеленым от мембраны.
— Тебя… здесь… нет, — выдохнул Эдди, но серые облака все сгущались, и мальчик успел подумать напоследок, что это не сон, что Существо реально. Потом все поглотил мрак…
Но мозг продолжал жить и когда Существо погрузило когти-крючья в мякоть шеи, и когда жарко и безболезненно хлынула кровь из сонной артерии, вымазав морщинистую шкуру Существа (оно при этом довольно заурчало), агонизирующие пальцы Эдди наткнулись на застежку на спине Существа… и разжались лишь когда Существо со смачным, довольным хрюканьем оторвало голову от туловища.
Как только глаза Эдди с отражением обличья Существа стали стекленеть, Оно тут же видоизменилось…
4
Мучаясь от недосыпа и дурных сновидений, мальчик по имени Майкл Хэнлон в первый день школьных каникул встал задолго до рассвета. Заря только занималась, поднимаясь из густого, стелющегося тумана, обещавшего к 8 утра отличную летнюю погоду.
Однако это в перспективе. А пока мир был серым и сонным как кошка на ковре.
Мальчик натянул на себя вельветовые джинсы, майку и черные кроссовки, спустился вниз, проглотил миску пшенки (он не слишком жаловал ее, но что делать — получил в качестве приза), оседлал велосипед и покатил в центр, держась ближе к тротуару из-за тумана. Туман искажал очертания предметов, выставляя обыкновенные пожарные гидранты и стоп-сигналы мистическими объектами — странными и даже зловещими. Автомобили были слышны, но невидимы; туман создавал акустические иллюзии: совершенно невозможно определить, насколько далеко машина, пока она не оказывалась совсем рядом, возникая из молока как призрак с противотуманными фарами.
Майк повернул на Джексон-стрит в объезд центра, затем переехал Мейн-стрит по Палмер-лейн и без остановки проехал тот квартал, где позднее будет его местожительство. Майк даже не взглянул на дом — маленькое двухэтажное здание с гаражом и небольшим патио. Парнишку на велосипеде не волновало, будет ли он его владельцем или просто квартиросъемщиком; он даже не догадывался, что проведет в этом доме большую часть сознательной жизни.
Повернув вправо, он взял курс на Басси-парк — без особой цели, просто наслаждаясь тишиной раннего утра. Проехав через главный вход, он слез, поставил велосипед на подставку и побрел к каналу — ничем не гонимый, праздный. Чтобы он наяву руководствовался недавними сновидениями — этого с ним не приключалось; напротив, он совершенно не помнил своих снов — так быстро они сменяли друг друга, пока он не встал спозаранку, вспотевший, но дрожащий от утренней прохлады, с намерением быстренько позавтракать и прокатиться по спящему городу.
Запах тумана в Басси-парке был неприятен: сырой и просоленный. Но так бывало и раньше. В предутреннем тумане, висевшем над Дерри, часто пахло океаном, хотя он и был в 40 милях. Но в это утро он казался особенно густым и плотным. Навязчивым. И угрожающим.
Его внимание привлек какой-то предмет. Майк нагнулся и поднял перочинный ножик с двумя лезвиями и выцарапанными инициалами «Э. К.». Задумчиво поглядев на находку, мальчик опустил нож в карман. «Нашедший скачет, потерявший плачет».
Майк огляделся. Чуть поодаль от места находки валялась перевернутая скамья. Мальчик водрузил ее на место, воткнув железные ножки в соответствующие ямки, выкопанные то ли месяц, то ли год назад. За скамейкой трава была примята; отсюда к каналу по траве уходили два следа. Трава вернулась в прежнее положение, но следы все равно просматривались отчетливо.
Затем он увидел кровь.
(вспомни птицу вспомни птицу)
Но ему вовсе не хотелось вспоминать о случае с птицей, и мальчик прогнал навязчивую мысль. «Дрались собаки. Сильная покусала слабую». Может быть, но неубедительно. В сознание вернулась мысль о птице, которую он видел на развалинах бывших заводов Китченера и которую Стэн Урис не смог найти в определителе пернатых…
«Оставь, тебя это не касается…»
Вместо того, что подсказывал здравый смысл, он пошел по следу. Пока шел — сочинил небольшую историю. Историю убийства. Очевидно, убитый был ребенком. Убит после комендантского часа. Детоубийцей. Но куда он дел тело? Ах да, конечно, подтащил к каналу и сбросил вниз. Как в фильмах Альфреда Хичкока[30].
Следы, по которым он шел, могли быть оставлены ботинками или тапочками убитого. Так предполагал мальчик.
Он вздрогнул и нерешительно оглянулся: уж слишком достоверной ему показалась собственная версия…
«…И сделал это тот самый монстр — как в комиксах, фильмах ужасов или…»
(дурном сне)
«в сказках и т.п.»
История была Майку явно не по душе. Глупость какая-то. Он попытался отбросить это и не смог. Ну и ладно, пусть остается. Все равно это глупость. Такая же, как прогулка на велосипеде по сонному городу. Отец предложит ему сегодня убрать вокруг фермы. Надо вернуться и начать заранее, иначе разгар работы придется на пик жары. Да, надо возвращаться. Именно это и надо.
— Спорим, надо? — спросил он сам себя вслух.
Но вместо того, чтобы вернуться и сесть на велосипед, покатить к дому и начать уборку, ноги сами понесли его по следу. Капель засохшей крови вокруг становилось все больше. Хотя и немного. Не так много, как на примятой траве у перевернутой скамьи.
До Майка доносилось ровное журчание воды в канале. Через секунду из тумана выплыл бетонный парапет.
Что-то еще валялось в траве. «Бог мой, сегодня поистине день находок!» — воскликнул про себя мальчик с наигранной веселостью. Вскрикнула чайка, и Майк вздрогнул, опять вспомнив птицу, так напугавшую его в прошлом.
«Что бы там ни было в траве, — мне вовсе не хочется на это смотреть». И эта мысль была, ох, какой верной, но Майк уже нагнулся, положив руки на колени… Лохмотья одежды с каплями крови.
Чайка опять закричала.
Майк оцепенело уставился на окровавленное тряпье и вспомнил в подробностях происшедшее с ним весной…
5
Ежегодно на стыке апреля и мая ферма Хэнлонов пробуждалась от зимней спячки.
Майк узнавал о приходе весны не по распускавшимся первым маминым крокусам на кухне, не по карканью ворон, приносимых детьми в школу, и даже не по открытию бейсбольного сезона «Вашингтон Сенаторс» (обычно проигрывавших с разгромным счетом), а по настойчивым просьбам отца помочь ему вытолкнуть их дряхлый грузовичок из гаража. Фасад грузовика представлял собой одну из ранних моделей «форда», но задний борт пикапа был собран из остатков двери курятника. Когда зима была не слишком холодной, им удавалось выпихнуть развалюху на проезжую часть и даже завести. Дверей в кабине не было; естественно, не было и ветровиков. Сиденье раньше было старым диваном, который Уилл Хэнлон стибрил с городской свалки. Зато ручка переключения передач весело поблескивала стеклянным набалдашником.
Они толкали грузовичок к дороге, каждый со своей стороны, и когда машина обретала подвижность, Уилл на ходу запрыгивал в нее, включал передачу и выжимал сцепление, сосредоточенно подбадривая кусок утиля: «Ну давай, родной, заводись уже!» Он отпускал сцепление, жал на акселератор, и старый «форд» начинал чихать, кашлять, плеваться, чадить, дергаться… и иногда заводился, работая вначале с перебоями… Но потом мотор вспоминал, что и он когда-то был молодым, ревел… и грузовик несся объездной дорогой к ферме Рулинов (прямая дорога была Уиллу заказана из-за сумасброда Батча — отца Генри Бауэрса; тот вполне мог прострелить Хэнлону голову из своего дробовика), затем летел в нужном направлении по параллельному проселку, громко фыркая двигателем без глушителя, подкидывая возбужденно-веселого Майка на неровном дорожном покрытии; они проезжали мимо матери, стоявшей в дверях кухни, вытирая полотенцем руки, с гримасой отвращения, которого вовсе не испытывала.
Однако далеко не каждый раз машина заводилась со стартера; тогда Майку приходилось ждать отца, возвращавшегося в гараж за заводной ручкой; вынося ее, он обычно бурчал что-то себе под нос. Майк был настолько уверен, что отец бормочет какие-то заклинания, что был до крайности удивлен, узнав истину. (Это случилось намного позже, в одно из несчитанных посещений больничной палаты, где лежал умирающий Уилл Хэнлон. Из его рассказа Майк уяснил, что это бормотанье себе под нос было связано с боязнью отца заводной ручки, которая однажды споро выскочила из паза и нанесла Уиллу предательский удар в челюсть.)
— Отскочи, Майки, — говорил Уилл, вставляя ручку в паз под радиатором. Когда двигатель все-таки заводился, Уилл торжественно заявлял, что на следующий год обязательно продаст «форд» и купит «шевроле». Но этот «следующий год» так и не наступал. И старый «форд»-гибрид по-прежнему стоял в своем стойле с ходовой частью, смазанной тавотом, и кузовом-курятником.
Когда грузовик был на ходу, Майк, сидящий на месте пассажира, любил принюхиваться к запахам разогретого масла и сизого выхлопа, овеваемый легким бризом через несуществующий ветровик. Он думал: «Вот и снова пришла весна. Наконец все проснулось». Душа наполнялась немым восторгом, который, если бы ему удалось выйти наружу, вполне мог потрясти и без того хлипкую конструкцию кабины. Майк был влюблен буквально во все вокруг, но больше всего — в отца, сидевшего рядом, ухмылявшегося и покрикивавшего: «Держись, Майки! Сейчас старушка разбежится! Ох и погоняем птичек из травы!»
С шумом проносясь по дороге, «форд» выбрасывал из-под задних колес черную грязь и серые облака пыли, а Майк с отцом тряслись на старом диванном сиденье и хохотали как два дебила. Уилл правил через высокую траву заднего участка, оставляемую на укос, либо на запад (кукуруза и бобовые), либо на юг (картофель), либо на восток (горох, кабачки и тыква). Из травы действительно взлетали перепуганные ревом «форда» птицы… Однажды они вспугнули куропатку с красивым коричневым, как позднеосенний дуб, оперением; птица вспорхнула с шумом, даже перекрывшим рев грузовика.
Так Майк Хэнлон въезжал в весну.
Ежегодные работы начинались с уборки камней. Каждый день они выводили грузовик в поле и доверху загружали его камнями, сильно осложнявшими боронование. Бывало, что грузовик вяз в весенней распутице; тогда со стороны Уилла слышалось невнятное ворчанье… ругательства, как предполагал Майк. Некоторые слова и выражения были мальчику знакомы; другие, типа «сын шлюхи», озадачивали его. Он полез за толкованием в Библию, прослышав, что «шлюхой» была женщина, пришедшая из местечка под названием Вавилон. Тогда он вознамерился было переспросить отца, но грузовик увяз в грязи по самые рессоры; серьезность положения явственно просматривалась по количеству складок на лбу отца, и Майк решил оставить выяснение вопроса до лучших времен… Позже он-таки выяснил у Ричи Тозье, что «шлюха» — женщина, которой мужчины платят за половые отношения. «А что такое половые отношения?» — спросил Майк, но приятель вопрос проигнорировал…
Однажды Майк поинтересовался у отца, почему с каждой весной камней становится все больше.
Они стояли на очищенной территории перед заходом солнца в последний день уборки каменного урожая. Разбитая грязная колея — ее просто несерьезно было бы назвать «дорогой» — вела от окончания западного участка к пойме Кендаскейга. Именно там и была конечная точка ежегодного «уборочного» маршрута.
Окинув взглядом местность, которую раньше ему приходилось поднимать в одиночку, затем с помощью сына (кое-где под камнями обнаруживались полусгнившие остатки пней; их тоже приходилось выкорчевывать перед вспашкой), Уилл зажег сигарету и произнес: «Мой отец учил, что камни, мухи, сорняки и бедняки угодны Богу более прочих Его созданий, потому Он и сделал их в таком количестве».
— Но они будто возвращаются каждый год…
— Да, похоже, что так. Иначе это и не объяснить.
Откуда-то со стороны реки, из закатных сумерек крикнула гагара: садившееся солнце придавало Кендаскейгу оранжево-красный оттенок. Одинокий вскрик птицы вызвал гусиную кожу на усталых руках Майка.
— Я люблю тебя, папа, — неожиданно для самого себя произнес Майк; от нахлынувшего внезапно чувства даже слезы выступили на глазах.
— Я тебя тоже, Майки, — стиснул его Уилл в крепких объятиях. Фланель отцовской рубахи коснулась щеки Майка. — А не пора ли нам домой? Примем ванну перед ужином…
— Ага.
— Ага, — в тон сыну повторил Уилл, и оба рассмеялись, усталые, но довольные, с натруженными, но не перетрудившимися конечностями и с мозолями на ладонях, почти не дававшими о себе знать.
«Вот и весна, — думал Майк вечером; его клонило в сон в то время, как мать с отцом смотрели в другой комнате передачу «Молодожены». — Вот и снова пришла весна, благодарение Богу». — И уже засыпая, в полудреме, в его сознание ворвался крик гагары. Весна — пора горячая, но до чего же приятная…
Покончив с камнями, Уилл парковал «форд» в траве позади дома и выводил из сарая трактор. Приходило время бороновать; отец вел трактор, а Майк либо сидел позади, либо шел рядом. Затем бывал посев… наступал черед летних работ — рыхления… прополки… Мать подновляла Ларри, Моу и Керли — три их чучела, а Майк помогал отцу увенчивать их соломенные головы горшками с отколотым днищем. Они брали просмоленную дратву и перетягивали горшок крест-накрест через центр; любой ветерок заставлял горшок издавать отпугивавшие птиц звуки. И если пернатые обжоры очень скоро привыкали к внешнему виду безобидных чучел, то жалобное завывание горшков заставляло их отказываться от своих притязаний…
С июля начиналась уборка — сначала гороха и редиса, затем салата и картофеля, который ставили в мешках под навес; в августе вызревала пшеница и фасоль; их уборка приходилась на сентябрь. Потом подходила очередь тыквы; кое-где между ее рядами росла и картошка. Затем день укорачивался, начинались ветры, и Майк с отцом снимали горшки с чучел (иногда зимой они исчезали, и оказывалось, что к следующей весне надо делать новые). Уилл обращался за помощью к Норману Сэдлеру (глухому, как и его сын Муз, но сердечному человеку), и тот приносил на поле картофелеуборочную машину.
Три следующих недели были заняты уборкой картошки. В помощь семье Уилл нанимал 3-4 школьников за четверть барреля каждого[31]. «Форд» совершал неторопливые челночные рейсы с южного поля на низшей передаче, с опущенным бортом и кузовом, заполненным бочками, маркированными именами сборщиков. В конце дня Уилл доставал потрепанный бумажник и с каждым расплачивался. Он платил и Майку, и своей жене; эти деньги считались их полноправной собственностью, и Уилл Хэнлон никогда не интересовался, на что они тратятся. В пятилетнем возрасте Майк работал из 5%: Уилл считал парня достаточно взрослым для прополки и различения будущего урожая от сорняков. С каждым годом процент увеличивался на единицу, и на День Благодарения Уилл подсчитывал прибыль от фермы и долю Майка… но этих денег мальчик никогда не видел. Вне зависимости от обстоятельств их не трогали: деньги откладывались на колледж.
Наконец наступал день, когда Норман Сэдлер водворял картофелекопалку на место; погода становилась серой и холодной; даже тыквы в сарае подбивал морозец. Майк стоял в дверях с замерзшим носом и грел холодные грязные руки в карманах, пока отец загонял на привычное место трактор и грузовик. Мальчик размышлял: «Теперь мы подготовились к зимней спячке. Весна… растаяла. Лето… промелькнуло. Уборка… закончилась». И оставался лишь конец осени — деревья с опавшей листвой, мерзлая почва и тонкий слой инея на берегах Кендаскейга. А на участках вороны садились на Моу, Керли и Ларри и сидели пока не надоедало. Чучелам было наплевать…
Майка не слишком беспокоило, что прошел еще год: в 9-10-летнем возрасте рановато думать о смерти, да и оставалась ведь, в конце концов, масса других занятий: катание на санках в парке Маккаррон (или, если ты достаточно храбрый, с Рулин-Хилл за пределами города; там обычно появлялись парни постарше), оставались коньки, игра в снежки, в снежную крепость. Приходило время надевать зимнюю обувь и идти с отцом за рождественской елкой; Майк думал, получит или нет на Рождество лыжи «Нордика». Зимой тоже неплохо, но наблюдать, как отец заводит грузовик в гараж…
(весна растаяла лето промелькнуло уборка закончилась)
…было почему-то грустно, так же грустно, как провожать взглядом эскадроны птиц, улетавших к югу, подальше от зимы, да и вообще настроение поздней осенью становилось беспричинно подавленным. «Мы готовы впасть в зимнюю спячку…»
Нельзя, конечно, сказать, что вся жизнь состояла из занятий в школе и поденщины; Уилл Хэнлон не раз говорил жене, что сыну необходимо овладеть рыбной ловлей, даже если это не соответствовало действительности. Приходя из школы, Майк первым делом клал учебники на телевизор в гостиной, перекусывал (обычно сэндвичами с луком и арахисовым маслом; при взгляде на них мать беспомощно всплескивала руками) и одновременно изучал записку, оставленную отцом: где его, Уилла, искать в случае чего и чем ему, Майку, заниматься, что прополоть или снять, что убрать в корзины, что переставить и надо ли подметать в сарае… Но, по крайней мере, один день занятий в школе — а порой и два — были свободны от отцовских наставлений. В эти дни Майку предоставлялась счастливая возможность «ловить рыбу» — то бишь полная свобода действий. О, это были великие дни… когда можно пойти куда угодно… и на сколько угодно.
Как-то раз отец оставил записку другого рода: «Прогуляйся к Олд-Кейп и приглядись к троллейбусам». После занятий Майк пошел в указанном направлении, без труда найдя троллейбусную линию и осмотрев троллейбус со всех сторон. Его поразило, как это чудо может ехать посреди улицы… Вечером у них с отцом получилась обстоятельная беседа; Уилл показал ему фотографии города с первыми троллейбусами — забавная дуга, протянутая с крыши, с сигарой на конце, касавшейся проводов… В другой раз отец послал Майка в парк Памяти, где стояла водонапорная башня, осмотреть купальню для птиц; однажды они вместе зашли в суд: полюбоваться внушавшим уважение механизмом, найденным шефом полиции Бортоном на чердаке. Бортон назвал его «стул бродяги». Механизм был чугунным, с приспособлением для пристегивания рук и ног по типу кандалов. Круглые выпуклые кнопки торчали из спинки и сиденья. «Стул» напомнил Майку фотографию электрического стула в Синг-Синге[32] из какой-то книжки. Бортон милостиво разрешил Майку посидеть в нем и даже примерить наручники.
После сомнительного удовольствия побыть в «браслетах» Майк вопросительно посмотрел на отца с Бортоном, мол, неужели бомжи (бортоновское определение), проходившие через город в 20-х и 30-х годах, заслуживали столь сурового наказания. Кнопки доставляли немалое неудобство, да и оковы на запястьях и лодыжках мешали занять удобную позу, но…
— Ну, ты еще ребенок, — расхохотался Бортон. — Сколько ты весишь? 70, 80 фунтов? А бродяги, которых шериф Сулли сажал в этот стул, весили вдвое против твоего. И им было неудобно уже в первый час, а через два-три им становилось фигово, а через пять — по-настоящему плохо. После 7-8 часов сидения их начинало трясти, а после 16-17 они ревели белугой, почти все. И когда истекали отпущенные сутки, они молились Богу, чтобы на их пути по Новой Англии не попадались городки, подобные Дерри. Так, по крайней мере, я слышал. 24 часа на «стуле бродяги» — чертовски убедительная штука…
Майку вдруг показалось, что количество кнопок резко выросло; они впились в ягодицы, позвоночник, даже в загривок. — Пожалуйста, разрешите мне вылезть, — вежливо попросил он, и Бортон вновь захохотал. Хохот полицейского вызвал у Майка панический страх; ему показалось, что сейчас Бортон поднесет к его глазам ключ от кандалов и скажет: «Конечно, ты выйдешь… по истечении суток».
— Зачем ты взял меня туда, папа? — спросил он Уилла, когда они вернулись домой.
— Вырастешь — узнаешь, — хмуро бросил Уилл.
— Тебе не нравится Бортон?
— Нет, — резко оборвал отец, и мальчик прекратил расспросы…
В большинстве же мест, куда посылал его записками отец или они ходили вместе, Майку нравилось, и к десяти годам Уиллу удалось привить мальчику интерес к истории города. Стоял ли он у покрытой гравием птичьей купальни в парке Памяти, или наблюдал, как скользил по проводу пантограф троллейбуса на Монт-стрит в Олд-Кейпе, — у него возникало ощущение времени — такого реального и весомого, но невидимого (как невидим вес солнечного света; многие смеялись, когда миссис Грингус рассказывала об этом, но Майк потрясенно молчал, и лишь одна-единственная мысль птицей билась в голове: «Свет весит? Боже, ужас какой-то»), — времени, которое в конечном итоге переживет и его самого…
Первое отцовское указание весной 1958 было нацарапано на обороте конверта, придавленного солонкой. Воздух был по-весеннему чистым и бодрящим, и мама раскрыла окна. «Делать нечего, — гласила записка. — Будет желание — прошвырнись на велике к Пасчер-род. Увидишь развалившуюся кирпичную кладку и руины заводов слева. Осмотрись и возьми что-нибудь на память. Только не суйся в подвалы! И к темноте возвращайся — сам знаешь почему».
Майк знал почему.
Он предупредил мать, куда собирается; она нахмурилась.
— Почему бы тебе не взять с собой Рэнди Робинсона?
— Хорошо, я зайду и предложу ему.
Он так и сделал, но Рэнди с отцом уехали в Бангор купить картошки на семена. И пришлось мальчику ехать на Пасчер-род в одиночестве. Неплохая поездка — почти четыре мили. В три часа дня Майк прислонил велосипед к старой деревянной ограде на левой стороне улицы и через дыру пролез на пустырь. На исследование он выделил час и столько же на обратную дорогу. Мать обычно не слишком расстраивалась, когда он опаздывал к 6 часам — обеденному времени, но один случай подсказал ему, что в этом году опаздывать не стоит — себе дороже. Мать была близка к истерике, а он так и стоял с раскрытым ртом у входа на кухню, а лукошко с радужной форелью било его по ногам, пока мать охаживала его полотенцем, причитая.
— Не смей больше так пугать меня! Никогда, слышишь? Никогда-никогда-никогда!
Каждое «никогда» сопровождалось шлепком полотенца. Майк ожидал, что отец вступится и остановит ее, но отец смолчал… возможно, решив, что если вступится, то и ему достанется на орехи. Ну что же, Майк принял это к сведению, особенно полотенце… Домой до темноты? Да, мам, конечно…
Мальчик прямиком направился к гигантским развалинам в центре пустыря. Это было все, что осталось от заводов Китченера; Майк не раз проезжал мимо, но у него и мысли не возникало заглядывать в руины, да и знакомые ребята обходили это место стороной. Нагибаясь и осматривая куски кирпичной кладки, беспорядочно нагроможденные друг на друга, он понял почему. Пустырь освещался ослепительно яркими лучами весеннего солнца (изредка набегавшие облака отбрасывали гигантские тени, лениво проплывавшие мимо), но в глаза бросалось одно обстоятельство, довлевшее над всем остальным: звенящая тишина, нарушаемая лишь порывами ветра. Посреди этого Майк ощущал себя археологом, обнаружившим следы цивилизации некоего воображаемого разрушенного города.
Впереди, чуть правее, взору Майка предстал массивный кусок кирпичной трубы, вырастающий из высокой травы. Осколок главной заводской трубы. Мальчик просунул в цилиндр голову — будто холодный червяк шлепнулся ему за воротник и пополз по спине. Внутри было свежо, но зато просторно; здесь можно было и остаться на некоторое время, правда, были и некоторые опасения: Бог знает, какие еще странные обитатели могут оказаться в дымно-черных внутренностях трубы, какие мерзкие насекомые (или даже звери) выбрали ее своим убежищем… Поднимался ветер. Достигая трубы, он очень похоже имитировал завывание горшков на Керли, Моу и Ларри (точнее, вибрацию дратвы). Майк нервно отпрянул, внезапно вспомнив фильм, который вместе с отцом смотрел накануне. Он назывался «Родан» и казался очень забавным, особенно когда отец выкрикивал, давясь смехом: «Ну-ка сними эту птичку, Майки!» при каждом появлении Родана, и Майк наставлял на нее палец — до тех пор, пока мать не посоветовала им обоим заткнуться, потому что из-за их шума у нее началась мигрень…
Здесь, в трубе это уже не казалось ему забавным. По фильму Родан был вызволен из недр земли, найденный японскими шахтерами в глубоком штреке. Всматриваясь в черные внутренности трубы, легко было представить себе птицу, сжавшуюся в комок в дальнем ее конце, птицу со сложенными перепончатыми крыльями летучей мыши и золотистыми выпуклыми глазами, уставившимися на круглое лицо мальчика, всматривающегося во мрак…
Вздрогнув, Майк отступил и пошел по трубе назад; труба наполовину сидела в земле, лишь ближе к концу этот уровень слегка поднимался. Внешняя ее поверхность была хорошо прогрета солнцем. Выбравшись из трубы, Майк залез на нее и пошел вперед, выставив для равновесия руки в стороны (хотя ее поперечное сечение было достаточно велико, чтобы вдруг свалиться; просто он представил себя в роли канатоходца); ветер играл волосами мальчика.
Дойдя до конца, он спрыгнул и огляделся: куски кирпичей, отливок, деревяшки, обломки проржавевшей техники… «Возьми что-нибудь на память» — вспомнились слова отца. Это «что-нибудь» должно выглядеть солиднее.
Майк вплотную подошел к зияющему заводскому подвалу, вглядываясь в темноту и стараясь обходить битые стекла: вокруг их было великое множество.
Он не забыл о предостережении, как не забывал и о катастрофе, унесшей много жизней почти пятьдесят лет назад. Ему пришло в голову, что уж если где в Дерри и есть проклятое место, то как раз здесь. Но вопреки совету отца, а может быть, из духа противоречия Майк решил найти «что-нибудь на память» именно здесь.
К подвалу он приближался медленно и осторожно, обходя его с тыла, как только прислушался к внутреннему голосу, предупреждавшему об опасности приближения к подмытой и податливой от весенних дождей земле вблизи дыры, земле, готовой обрушиться под ногами и сбросить его вниз, где Бог знает сколько железяк, только и ждущих его падения, чтобы проткнуть его как жука и похоронить в этой грязи.
Майк взялся за подъемник и отбросил его в сторону. Показался ковш размерами с гигантский стол, с искривленной ручкой, искореженной неимоверной силы взрывом. Показался поршень, слишком огромный для того, чтобы только сдвинуть его с места, не то чтобы тащить. Майк нагнулся и…
«А если я обнаружу череп? — подумалось вдруг. — Череп одного из ребят, погибших во время «охоты за пасхальными яйцами» в 19… — каком это было?»
Мальчик сторожко всматривался в пустое пространство, застигнутый врасплох внезапной мыслью. Ухо улавливало низкие воющие ноты ветра; очередная тень безмолвно спустилась над пустырем как гигантская летучая мышь или… птица. Вновь пришло в голову, какая здесь стоит гнетущая тишина и как странно смотрится пустырь с торчащими осколками кирпичей и нагромождением железа. Будто много лет назад здесь произошло кровопролитное сражение.
«Не мудри, — возражал он самому себе. — Все уже найдено пятьдесят лет назад. Сразу после катастрофы. А если и нет, то ведь ты же не один сюда заглянул. Мало ли кто приходил сюда в поисках сувениров!»
«Это понятно, но все же…»
«Но что? — настаивал голос разума все громче и решительней, как показалось Майку. — Даже если и осталось, то давно разложилось — от времени. И что?»
Майк обнаружил расколотый ящик конторки, заросший травой. Посмотрел, отпихнул ногой и придвинулся ближе к подвалу. Наверняка что-то да найдется там.
«А вдруг там привидения? Нет, кроме шуток. Вдруг над краем люка появятся руки, и начнут подниматься призраки детей в лохмотьях праздничной одежды, сгнившей, оборванной, на которую наложили отпечаток пятьдесят весенних разливов, осенних дождей и зимних снегов? Дети без голов (он слышал от кого-то в школе, что после взрыва женщина обнаружила голову ребенка на своем огороде), без ног, с лохмотьями кожи, моего возраста… они играют там… внизу… в темноте… под гнутыми железными балками и огромными ржавыми отливками… Ох, ну его к Богу!»
Но по спине уже побежали мурашки, и Майк решил быстренько что-нибудь — все равно что! — найти и сматываться отсюда.
Потянувшись, он наудачу вытащил зубчатое колесо диаметром около семи дюймов. Вынув из кармана карандаш, зачистил им отверстия между зубьями. Сувенир скользнул в карман. Можно уходить. Можно-то можно…
Ноги сами понесли его в противоположном направлении — к люку, и он с ужасом понял, что просто жаждет попасть внутрь. Чтобы убедиться…
Опершись рукой о шаткий настил, он подался вперед и вниз, рассчитывая что-нибудь разглядеть. Бесполезно: приблизившись даже на 15 футов, он все еще был достаточно далеко, чтобы заглянуть на дно.
«Неважно, увижу я дно или нет. Я возвращаюсь. Сувенир у меня в кармане. Да и папа в записке советовал держаться подальше».
Однако, безудержная любознательность мешала ему спокойно уйти. Майк продолжал делать один осторожный шаг за другим, постепенно приближаясь к дыре по непрочному деревянному настилу, замирая в ожидании, что тот в любой момент может обрушиться, и готовясь упасть на скользкий и рыхлый грунт внутри. Вдоль края виднелись углубления; он уже знал, что это места будущих провалов и воронок.
Сердишко в груди колотилось, отбивая ритм как солдат на марше, когда Майк добрался до края и заглянул внутрь…
Угнездившаяся в подвале, на него глядела… птица.
Сначала мальчик не поверил своим глазам. Нервы напряглись, и мозг будто онемел, отказываясь соображать. И не оттого даже, что из дыры на Майка глядела птица-монстр с оранжевой грудью, как у зорянки, и невзрачным сероватым оперением, как у воробьев; значительно сильнее был эффект неожиданности, точнее, обмана ожиданий. Майк надеялся увидеть обломки машин в грязных и пыльных лужах; вместо них глазам представало огромное гнездо, заполнившее все пространство под люком. Оно было сложено из тимофеевки, которой хватило бы на дюжину охапок сена. Птица сидела в центре; ее круглые блестящие глаза, черные и наглые, мазнули мальчика горячим взглядом, и на мгновение Майк заметил в них свое собственное отражение.
Вдруг земля качнулась и подалась. Послышался треск дерева, и Майк почувствовал, что скользит вниз.
Он с криком бросился обратно, размахивая руками как мельница. Равновесие он все же потерял и тяжело плюхнулся на кучу хлама. Крупный кусок отливки болезненно впечатался ему в спину, напомнив кнопку «стула бродяги». В следующую секунду Майк услышал взрывной звук крыльев взлетающей птицы.
Он поднялся сначала на четвереньки, затем во весь рост и побрел, еле передвигая ноги, оглянувшись через плечо и увидев, что птица вылетает из подвала. У нее были чешуйчатые темно-оранжевые когти. Размах крыльев достигал 10 футов. Тимофеевка вокруг качалась, будто взлетал вертолет. Птица исторгала звонкий, режущий ухо крик. На взлете она потеряла несколько перьев, опустившихся, кружась, в подвал.
Майк взял ноги в руки и припустился наутек.
Он не оборачиваясь бежал по пустырю. Птица не была похожа на Родана, но Майк почувствовал в ней суть Родана, когда она выпорхнула из подвала Китченеровских заводов как ужасная «птица-из-коробки». Он споткнулся, упал на колено, но быстро поднялся.
Птица повторила крик. В нем слышалось раздражение. Над Майком появилась тень, и он поднял глаза: птица пролетала менее чем в 5 футах над его головой. Ее грязно-желтый клюв то и дело открывался, обнажая розовый язык. Она неслась прямо на Майка. Ветер от взмахов сильных крыльев трепал ему волосы, принося с собой неприятный запах: замшелости, затхлости, гниения.
Мальчик юркнул влево, и на глаза ему попалась торчащая из травы заводская труба. Со всех ног он припустился к укрытию. Птица крикнула; крылья затрепетали, хлопая как паруса. Что-то упало сверху, задев его затылок, и тепло разлилось по шее. Ему даже показалось, что это кровь, когда теплая струйка скатилась за ворот рубахи по спине. Птица кружила вокруг мальчика с явным намерением зацепить его когтями и утащить как ястреб мышь. К себе в гнездо. Чтобы там сожрать.
Когда она зависла над ним, готовясь броситься вниз, и ее черные, пугающе выпученные глаза нацелились на Майка, тот моментально принял вправо. Птица промахнулась. Его нестерпимо обдало отвратительным смрадом, принесенным взмахом крыльев.
Теперь он бежал параллельно трубе, уже завидев ее окончание. Когда он добежит, то вильнет влево и будет в безопасности. Размеры птицы вряд ли позволят ей пролезть внутрь. Майк был близок к успеху. Но птица снова очутилась рядом; ее крылья поднимали ураган в воздухе, когти медленно приближались к мальчику. Птица вскрикнула, и в ее голосе прозвучало торжество.
Майк, пригнув голову и выставив над головой руки для защиты, нырнул в трубу. Но тут когти поймали его предплечье; хватка была похожа на захват сильного человека. Когти впились в плоть как зубы. В ушах Майка стоял звон от шума мощных крыльев. Мальчика обсыпали перья птицы, с легкостью поцелуев касавшиеся щек. Птица взлетала, и через секунду Майк ощутил, что ноги теряют опору и он поднимается в воздух.
— НЕ ТРОГАЙ меня! — вскричал он и дернул рукой. В клюве у птицы остался кусок порвавшейся майки. Мальчик упал на землю. Птица издала яростный крик. Майк побежал к трубе, весь обсыпанный перьями с запахом разложения. Кашляя от этой вони и вытирая слезившиеся глаза, он залез в трубу. Теперь-то уж ему было наплевать на ее возможных обитателей. Майк углублялся в темноту; его тяжелое дыхание отдавалось в трубе гулким эхом. Футов через двадцать Майк рискнул оглянуться и увидел яркий круг дневного света. Легкие работали на пределе. Вдруг мальчик ужаснулся, что неверно оценил габариты птицы и диаметр трубы, сокрушаясь, что не прихватил отцовское ружье. Выхода не было. С другой стороны оказался тупик. Видимо, противоположный конец оставался в земле…
И снова все звуки перекрыл крик птицы; в том месте, где, как сначала показалось Майку, был тупик, вдруг показался свет; мелькнули желтоватые когтистые лапы размером с человеческие икры. Птица нагнулась и заглянула внутрь. Майк, затаив дыхание, смотрел прямо в отвратительные смолисто-черные глаза с золотистыми зрачками. Клюв птицы беспрестанно щелкал; это походило на клацанье зубов. «Острый, — думал Майк, — очень острый клюв. Кажется, я видел такие раньше».
Птица заклекотала. Звук отразился от стен трубы с таким шумом, что Майку пришлось заткнуть уши.
Птица протискивалась в трубу.
— Нет! — заорал Майк. — Это невозможно!
Но птице все же удалось протиснуться в трубу, и белый свет померк. («О Боже, как же я не подумал об осыпавшихся перьях? Почему мне не пришло в голову, что, сбросив перья, она сможет пролезть?») Стало темно, вокруг разлилась чернильная муть, пронизываемая затхлым смрадом и трепыханьем крыльев птицы.
Майк присел на корточки, шаря по неровному покрытию в поисках какого-нибудь оружия. Он нашел кусок кирпича с острыми краями и швырнул в сторону птицы. Послышался глухой стук; птица вскрикнула.
— Уйди отсюда! — заорал Майк.
Пауза… и крылья вновь захлопали, открыв намерение птицы добраться до живой цели. Майк принялся беспорядочно бросать все, что попадалось под руку. Большей частью камни ударялись о трубу, но несколько достигли цели. «Боже, сохрани, — бессвязно шептал он про себя. — Боже, спаси и сохрани…»
Ему пришло в голову, что надо отступить. Он двинулся к основанию трубы и остановился: проход оказывался слишком узким. Отступая, он прислушивался к шороху крыльев. Конечно же, отступая, он сможет выбраться из трубы и избавиться от преследования. Если повезет…
«А вдруг мне удастся серьезно ранить ее?»
Если так, то они оба обречены на смерть. Вместе и сгниют. Во мраке.
— Боже сохрани! — громко вскрикнул он, со всей силой, на какую был способен, бросив очередной снаряд. (Рассказывая впоследствии об этом эпизоде, Майк утверждал: что-то придало ему сил.) На этот раз он угодил не в крыло; раздался чмокающий звук, с каким падают сбитые кегли, и почти человеческий крик боли «о-о-о!» В голосе птицы уже не было торжества — лишь боль. Труба заполнилась звуками трепещущих крыльев; смрадный ураган пронесся в сторону Майка, осаждаясь на его одежде. Мальчик закашлялся и отодвинулся.
Слабо и неясно забрезжил свет, обнаружив очертания птицы, выбиравшейся из трубы. Глаза Майка повлажнели от слез облегчения, а руки по инерции продолжали искать обломки кирпичей. Обуреваемый смутным порывом, он вскочил с полными горстями камней и побежал к выходу (свет позволил ему набрать про запас снарядов, заросших мхом и лишайником), намереваясь задержать птицу, если она решится повторить атаку.
Стоило ему высунуть из трубы голову, как тут же его взгляд наткнулся на его пернатого преследователя, сидевшего на трубе, время от времени встряхивая головой. Майк заметил, куда попал его самый удачный выстрел: правый глаз птицы почти вытек; вместо смолистого блеска там виднелся кратер, заполненный кровью. Серо-белая масса вытекала из угла зиявшего отверстия и струилась по клюву. Крохотные черви извивались в этой массе.
Птица тоже заметила Майка и сделала выпад в его сторону. Мальчик в ответ обрушил на нее град камней. Она выждала момент и вновь ринулась на него с открытым клювом; из пасти торчал розовый язык и что-то еще, отчего Майк на мгновение застыл с открытым от изумления ртом. Язык птицы засеребрился, его поверхность будто окатило вулканической лавой. На нем, подобно перекати-полю, выросли оранжевые пузыри.
Майк бросил последний камень прямо в эту зияющую пасть, и птица вскрикнула с досадой, разочарованием и болью. Отступила. Взгляд Майка упал на ее отвратительные когти. Крылья подняли вихрь; она улетела.
Он помотал головой: все лицо покрылось серо-коричневой массой от птичьих крыльев-мельниц. Хлопанье крыльев удалялось к подвалу…
Чистыми на лице парнишки остались лишь дорожки слез.
Где-то вверху хлопало: так-так-так-так.
Майк отодвинулся, набирая новую порцию камней и складывая их у входа в трубу. Стоило птице приблизиться, и он открыл бы безостановочный огонь. Дневной свет был еще ярким — стоял май, а в эту пору день достаточно долог. А вдруг она выжидает темноты?
Мальчик судорожно сглотнул…
Его вооружение выглядело солидно — как куча мусора, собранная домохозяйкой и случайно разворошенная. Майк вытер грязные ладони о джинсы и застыл в ожидании.
Он не знал, пять минут прошло или двадцать пять. До слуха доносилось лишь хлопанье крыльев над трубой, будто на верхнем этаже в три часа утра кто-то мучился от бессонницы.
Вот хлопанье крыльев приблизилось. Птица уселась на землю у трубы в пределах видимости. И досягаемости. Майк, размахнувшись, насколько позволяли размеры трубы, открыл огонь. Один из камней угодил птице в ногу; показалась кровь — почти такая же черная, как глаза птицы. Майк радостно вскрикнул, и его крик тут же перекрыл злобный и одновременно жалобный клекот птицы.
— Убирайся! — орал на нее Майк. — Клянусь Богом, я буду бросать камни до тех пор, пока ты не уберешься!
Птица запрыгнула на трубу и принялась вышагивать по ней.
Майк ждал.
И вот наконец звук трепещущих крыльев исчез. Мальчик ожидал нового появления желтых ног, так похожих на куриные, но они не появлялись. Он еще подождал, убеждая себя, что птица готовит ему какой-то подвох, упорно отгоняя мысль, что не вылезает совсем не поэтому, а просто боится покидать относительно безопасное место.
— Да плевать! — вдруг ожесточился он. — Наплевать на эту уродину! Я не трус!
Взяв в каждую руку по пригоршне камней и набив ими карманы, мальчик, озираясь, вылез из своего убежища, пытаясь охватить зорким взглядом сразу все пространство и сожалея, что у него нет глаз на затылке. Однако со всех сторон, что ему удалось охватить взглядом, простирался лишь пустырь с руинами Китченеровских заводов. Мальчик еще крутнулся по оси, чтобы убедиться в отсутствии одноглазого стервятника на трубе. Но птица не стала дожидаться Майка, не сидела, изготовившись к решительному штурму — клювом, когтистыми лапами и крыльями.
Она улетела. Напряжение схлынуло.
Майк издал пронзительный вопль, дав, наконец, нервам разрядку, и припустил к проделанной стихией дыре между пустырем и дорогой, выбрасывая по пути остатки вооружений. Камни выпадали из рубахи и без его участия: Майк потерял ремень. Он перемахнул через изгородь в стиле какого-то киногероя из вестерна, выручавшего из плена свою подругу, схватил велосипед за ручки и пробежал с ним футов сорок, прежде чем решился сесть в седло. Затем остервенело нажал на педали, не осмеливаясь ни оборачиваться, ни замедляться, пока не достиг перекрестка Пасчер-род и Аутер-Мейн-стрит, по которому сновали автомобили.
Добравшись домой, Майк встретил отца, менявшего отвал в тракторе. Уилл критически оглядел сына; одежда Майка была в грязи и сильно смердила. Мальчик долю секунды колебался, прежде чем сказать отцу, что упал с велосипеда на обратном пути, не справившись с управлением.
— Ничего не повредил, Майки? — участливо спросил Уилл, пристально всматриваясь в сына.
— Нет, сэр.
— Ушибся?
— М-м-м… Немного.
— Правда, упал?
Майк лишь кивнул.
— Что-нибудь принес?
Майк извлек из кармана зубчатое колесо и протянул отцу. Тот рассеянно повертел его в руках, затем перевел взгляд на сына и стряхнул кирпичную пыль с его ноги. Казалось, что внешний вид мальчика волнует его куда больше.
— Из заводской трубы?
Майк опять кивнул.
— Ты лазил внутрь?
Опять кивок.
— Что-нибудь приметил? Может, следы зарытых сокровищ? — поинтересовался Уилл, придавая вопросу шутливый оттенок. (Для Майка, однако, это звучало вовсе не шуткой.) Парень, натянуто усмехнувшись, отрицательно покачал головой.
— Ладно, не рассказывай матери, где извозился, а то она первым делом напустится на меня, — порекомендовал Уилл. — Майк, с тобой действительно ничего не произошло?
— А что?
— Да так… Круги под глазами.
— Наверно, просто устал. — Майк постарался придать своему голосу убежденности. — Это ж все-таки 8-10 миль отсюда и обратно… Тебе помочь с трактором, папа?
— Не стоит, это не к спеху. Иди умывайся.
Майк двинулся к дому, но оклик отца остановил его. Мальчик поднял на Уилла усталый взгляд.
— По-моему, не стоит тебе больше туда ездить — по крайней мере, пока не изловят того типа… ты ведь слышал об этом? Никто тебя не звал и не преследовал?
— Мне вообще никто не встретился, — уверенно заявил Майк.
Уилл слегка наклонил голову, закуривая.
— Думаю, что зря послал тебя туда. В подобных местах… может произойти что угодно.
Оба смотрели в землю.
— Хорошо, папа. Мне тоже не хочется туда больше. Место какое-то странное.
Уилл закивал.
— Это еще мягко сказано. Ну ладно, иди приведи себя в порядок. Да скажи матери, чтоб добавила 3-4 сосиски…
6
«…Не бери в голову, — вполголоса бурчал себе под нос Майк, глядя на следы, цепочка которых тянулась к бетонной ограде и там терялась. — Не бери в голову, это все равно окажется какой-нибудь чушью, и…»
На краю парапета он заметил пятна засохшей крови.
Мальчик, едва сумев оторвать от них взгляд, рискнул заглянуть вниз.
Река размеренно несла темные воды. Грязно-желтые пенные буруны бились в бетонные берега и ленивыми струйками скатывались обратно. Вдруг два сгустка пены — буквально на секунду — слились воедино, формируя лицо ребенка с выкатившимися от ужаса глазами — остекленевшими и безжизненными.
Дыхание перехватило, будто в грудь воткнули иглу — тонкую и длинную.
Пена быстро растворилась течением, потеряв значимость; справа раздался всплеск. Майк, поежившись, обернулся на звук; ему показалось, как что-то тенью мелькнуло под мостом, за которым река уходила под землю.
Тень исчезла.
Похолодев, Майк достал из кармана перочинный нож, найденный в траве, и выбросил в реку. Раздался слабый всплеск, возникла круговая рябь; круги истончались, пересекались, захлестывались течением. Все…
Ничего не оставалось, кроме объявшего его страха и убеждения, что нечто находилось совсем рядом, наблюдало за ним, оценивая свои шансы и поджидая удобного случая.
Майк повернулся и пошел к велосипеду. Он побежал бы, но бегство могло лишь усилить страхи и выставить его перед самим собой в невыгодном свете… И тут снова раздался всплеск. Отчетливый. И нанесший самоуважению Майка серьезный удар: мальчик рванул, сверкая пятками, оттолкнул створки ворот, схватил велосипед и без оглядки погнал по улице. Запах океана уплотнился, стал густым. Всепроникающим. Казалось, даже роса с ветвей закапала громче…
Нечто явно преследовало Майка, нечто невидимое. Но мальчик слышал чью-то нетвердую, слегка приволакивающую походку… По траве в парке.
Но Майк не оглядывался, даже выехав на Мейн-стрит, и вскоре был дома, удивляясь, что за сумасбродная идея была потащиться спозаранку к каналу… и что могло преследовать его.
Переключившись затем на привычные домашние дела, он думал уже только о них. И преуспел в этом.
Когда же на следующий день мальчик увидел на первой полосе газеты рубрику «ИСЧЕЗНОВЕНИЕ МАЛЬЧИКА ВЫЗЫВАЕТ ТРЕВОГУ», он снова вспомнил перочинный нож с инициалами «Э. К.» и кровь на траве.
И цепочку следов, обрывавшуюся на бетонном парапете…