Первая интерлюдия
«Сколько человеческих глаз… видели мельком потайную анатомию во временных коридорах?»
Приведенный ниже отрывок и другие отрывки «Интерлюдии» взяты из рукописи Майка Хэнлона «Дерри: Неавторизированная история города». Эти неопубликованные записки, которые читаются почти как дневниковые записи, хранятся под сводами Деррийской публичной библиотеки. Приведенное название указано на обложке, а в самих записках автор неоднократно называет их «Дерри: взгляд в задние врата ада».
Можно предположить, что мистер Хэнлон не раз подумывал опубликовать свои заметки.
2 января 1985 года
Может ли целый город быть во власти призраков?
Как часто бывают наводнены призраками дома?
Не просто какой-то дом в городе, уголок улицы, баскетбольная корзина без сетки, освещенная лучами заходящего солнца, похожая на непонятное кровавое орудие пытки, не отдельный район, а весь город?
Неужели такое возможно?
А вот послушайте, как толкуется в словаре английское слово «haunted» — «находящийся во власти духов и привидений».
«Haunting» — «навязчиво приходящий в голову. Обо всем, что трудно забыть».
«To haunt» — «появляться, исчезать и вновь возникать, особенно о призраках».
Но вот внимание: «haunt» — «место, часто посещаемое, место, где живут призраки, обитель призраков». Курсив, разумеется, мой.
И еще. «Haunt» как существительное означает также «место корма диких животных». Это значение очень пугает меня.
Каких животных? Не тех ли, которые избили Адриана Меллона и сбросили его с моста?
Не того ли зверя, что притаился под мостом?
«Место корма животных»! И чем они питаются в Дерри?
Что это за животные?
А знаете, это довольно интересно. Я не предполагал, что можно испытать такой страх, какой испытал я после злополучной истории, приключившейся с Адрианом Меллоном, но, несмотря на страх, я по-прежнему живу, не говоря уж о том, что и действую. Как будто я угодил в историю, и все читатели знают, что ты не должен быть так напуган, пока не наступит финал этой истории: из леса появится некое хищное существо, чтобы полакомиться тобой.
Да, да, именно тобой.
Но если это история, то явно не из классического наследия Лавкрафта, Брэдбери или По. Видите ли, я знаю если не все, то, во всяком случае, очень много. И уж совсем я не на шутку испугался, когда в прошлом году в сентябре раскрыл «Дерри Ньюс» и, прочтя предварительные показания Анвина, понял, что клоун, убивший Джорджа Денбро, может объявиться снова. Страшно мне стало в 1980 году — именно тогда дремавшая часть моего сознания словно очнулась. Я понял, что ОНО, это непонятное существо, непременно вернется.
О какой части сознания я говорю? Той, что всегда бывает настороже.
А может, я услышал голос Черепахи? Да, пожалуй, так оно и было? Я знаю, Билл Денбро поверил бы мне.
Я перечел множество старых книг и почерпнул сведения об ужасах, творившихся в прошлом, я перелистал множество старых журналов и узнал о зверствах минувших времен. Всякий раз в глубине моего сознания я слышал грозный, нарастающий гул морских раковин. Мне чудился в воздухе горячий озоновый запах приближающихся гроз. Я начал делать записи для книги, увидеть которую, я почти уверен, мне не суждено, я просто не доживу до того дня. Но в то же время я продолжал работу. На одном уровне сознания я жил да и сейчас живу самыми гротескными страхами и фантасмагориями, с другой стороны, я жил приземленной жизнью провинциального библиотекаря. Я расставляю книги на полках, заполняю библиотечные карточки, выключаю аппараты для просмотра микрофильмов, которые иногда по забывчивости не выключают мои клиенты. Я пошучиваю с Кэрол Дэннер насчет того, как бы я хотел провести с ней ночь в постели, а она шутит, что тоже не прочь переспать со мной, но оба мы знаем, что она шутит, а я говорю на полном серьезе, точно так же мы оба знаем, что она не останется в маленьком городишке Дерри, тогда как я до самой смерти, видно, буду подклеивать порванные страницы в «Бизнес Уик», участвовать в библиотечных заседаниях, держа в одной руке трубку, а в другой — пачку журналов для библиотекарей… и, просыпаясь среди ночи, зажимать кулаками рот, чтобы из него не вырвался крик.
Вопреки мрачным предположениям волосы мои не поседели. Я не сделался лунатиком, не принялся вести тайные записи и носить с собой в кармане спортивной куртки дощечки для спиритических сеансов. Мне кажется, я только стал больше смеяться, вот, пожалуй, и все. И порой мой смех звучит довольно пронзительно и странно, иногда я ловлю на себе недоуменные взгляды людей, когда смеюсь.
В глубине души, в том самом уголке, откуда, как сказал бы Билл, звучит голос Черепахи, что-то убеждает меня, чтобы я сегодня же вечером обзвонил всех друзей детства. Но даже сейчас есть ли у меня полная уверенность, что настал такой момент? Да и хочу ли я абсолютной уверенности? Нет, разумеется, нет. Но, Боже мой, то, что случилось с Адрианом Меллоном, это ведь как две капли воды похоже на убийство Джорджа, брата Билла Заики, произошедшее осенью 1957 года!
Если все повторится, я обязательно позвоню всем. Мне так или иначе придется это сделать. Но не сейчас. Пока еще рано. Прошлый раз события развивались медленно и разразились только летом 1958 года. Так что я подожду. И все то время, что буду ждать, буду делать записи в этой тетради и подолгу смотреть в зеркало: как же неузнаваемо изменился тот мальчик из далекого 1958 года.
Лицо мальчика было серьезным и робким — лицо книгочея, а у человека, который сейчас смотрит на меня из зеркала, лицо банковского кассира из вестерна, бессловесная роль которого сводится к тому, что он, перепуганный, поднимает руки под дулами пистолетов грабителей. И если по сценарию надо ввести труп — жертву бандитского нападения, то лучшей кандидатуры не придумаешь.
Да нет, я все тот же старина Майк. Немного застывший взгляд, глаза широко раскрыты, слегка ошеломленное выражение от прерванного сна, но нельзя сказать, чтобы это бросалось в глаза. С первого взгляда на меня вы, возможно, подумаете: «Он переутомился от чтения». Не думаю, что вы догадаетесь, что этот человек с кротким, незлобивым лицом изо всех сил пытается не сойти с ума.
Если мне придется им звонить, некоторые будут в ужасе и могут не выдержать.
И перед этим тоже я должен выстоять. Не одну долгую бессонную ночь я думаю о том, лежа в постели в своей старомодной голубой пижаме, а на ночном столике аккуратно сложены очки, рядом стакан воды, который я всегда ставлю на случай, если среди ночи проснусь с пересохшим горлом. Я лежу в темноте, маленькими глотками пью воду. Интересно, что помнят друзья моего детства или, может, уже забыли. Я почему-то уверен, что они забыли, потому что им нет никакой необходимости это помнить. Я единственный, кто слышит голос Черепахи, единственный, кто ничего не забыл, потому что из всех лишь я один остался здесь, в Дерри, а они рассеялись по всем сторонам света. Им невдомек, как схоже сложились их судьбы. Позвонить им — они приедут и убедятся, до чего похожи их судьбы. Некоторые могут не выдержать. А может, и все.
А потому еще и еще раз надо все обдумать, попытаться воссоздать в уме, какими они были и какими, возможно, стали. Надо определить, кто из них самый ранимый и уязвимый. Иногда мне кажется, что Ричи Тоузнер. Чаще всего именно Ричи настигали Крис, Хаггинс и Бауэрс, и это при том, что Ричи в отличие от Бена вовсе не был толстяком. Больше всего Ричи боялся Бауэрса, мы тоже его боялись, но и другие хулиганы нагоняли на него страх, причем такой, что его можно было сравнить разве что со страхом Божьим. Если я позвоню Ричи в Калифорнию и расскажу обо всем, он, чего доброго, еще вообразит, что эти громилы вернулись и опять принялись за свое, а ведь двое из них давно в могиле, третий в дурдоме на Дженипер-хилл. Иногда мне кажется, что самые слабые нервы у Эдди. Эдди, неразлучный со своей властной и напористой, точно танк, матушкой, страдающий от астмы. Беверли? Она всегда разыгрывала из себя крутую девчонку, но на самом деле боялась, как все мы. Билл Заика, охваченный ужасом, от которого он не может избавиться даже в такие минуты, когда накрывает чехлом свою пишущую машинку? Стэнли Урис?
Над ними навис острый нож гильотины; но чем больше я размышляю о судьбах друзей, тем более убеждаюсь, что они не ведают, какая угроза над ними нависла. Я единственный, кто, образно говоря, держит руку на рычаге. Я могу его дернуть: открыть телефонную книжку, позвонить каждому и поставить его в известность.
Может, в этом и не будет необходимости. Я цепляюсь за слабую надежду: может быть, я обознался, приняв затравленные крики своего сознания за истинный голос Черепахи. В конце концов, чем я располагаю? Меллон погиб в июле. В прошлом декабре на Ниболт-стрит был найден труп ребенка, а в начале этого декабря, незадолго до того, как выпал первый снег, в Мемориал-парке был зверски убит еще один ребенок. Может быть, это дело рук какого-нибудь бродяги, как утверждают газеты. Или сумасшедшего, уехавшего из Дерри и наложившего на себя руки из-за раскаяния и отвращения к себе. Так, возможно, поступил бы настоящий Джек Потрошитель, утверждается в некоторых книгах.
Все может быть.
Но как тогда прикажете понимать следующее? На той же Ниболт-стрит, только на другой стороне, был найден труп девочки. Ее убили в тот же день, что и Джорджа Денбро, только двадцатью семью годами позже. А зверски растерзанный Джонсон — мальчик, которого нашли в Мемориал-парке без ноги: ее оторвали ниже колена. В Мемориал-парке стоит городская водонапорная башня, мальчика обнаружили почти у ее подножия. Эта башня неподалеку от Пустырей. К тому же именно в водонапорной башне видел мальчиков Стэн Урис.
Мертвых мальчиков.
И тем не менее, возможно, все это вздор, миражи. А может, совпадение? А что если эти убийства каким-то зловещим образом перекликаются? Разве не может быть такого? По-моему, очень даже возможно. Здесь, в Дерри, может быть все что угодно.
Мне кажется, убийца все еще в Дерри. Он, человек, или Оно, некое существо, жило в Дерри в 1957 и 1958 годах, а кроме того, в 1929—1930 годах, а также в 1904—1905 годах и в начале 1906 года, во всяком случае, пока не взорвался чугунолитейный завод, и наконец в 1876—1877 годах. Оно появлялось через каждые двадцать семь лет. Иногда — немного раньше, иногда — с небольшим опозданием, но всякий раз появлялось. Проследить за его появлением в более отдаленный период истории — задача трудная, поскольку о том времени до нас дошли скудные сведения, да и сами документы изрядно попорчены. Однако зная, где нужно искать, исследователь, в конце концов, может разрешить эту проблему. Факт тот, что чудовище всякий раз возвращается.
Чудовище. Оно.
Да, пожалуй, придется обзвонить друзей. Полагаю, что именно мы должны предотвратить это. Именно мы призваны положить этому конец. Слепая судьба? Слепая удача? Или все-таки это снова чертова Черепаха? Может ли она отдавать распоряжения, точно так же, как и говорить? Не знаю. Вряд ли это имеет какое-то значение. Билл утверждал, что Черепаха не может помочь нам. Если это верно, то теперь верно как никогда.
Вспоминаю, как мы, взявшись за руки, стояли в воде и клялись, что обязательно приедем в Дерри, если все повторится. Мы походили на хоровод друидов. Кровь, сочившаяся из наших ладоней, скрепляла нашу клятву. Ритуал, изобретенный, быть может, на заре человечества, бессознательный стук в Древо познания.
Да, сходство есть.
Но я уподобляюсь Биллу Заике, толку воду в ступе, хожу вокруг да около, повторяю несколько фактов и множество неприятных и довольно туманных предположений, с каждым абзацем впадая в навязчивый маниакальный бред. Бесполезно, без толку, даже опасно, но до чего же трудное дело идти на поводу событий.
Записи в этой тетради — своего рода попытка выйти за рамки навязчивой идеи, преодолеть наваждение и взглянуть на события под более широким углом зрения. В конце концов в этой истории задействованы не только мы, шесть мальчиков и одна девочка, каждый из которых по-своему несчастен, отвергнут сверстниками, — дети, жарким летним днем ненароком попадающие в кошмарную ситуацию, когда у власти еще был президент Эйзенхауэр. Нет, мои записи — это попытка прокрутить пленку немного назад, если угодно, попытка окинуть взглядом весь город — место, где трудятся, едят, спят, совокупляются, ходят по магазинам, ездят в автомобилях, спешат в школу, направляются кто куда, чтобы сгинуть кто в тюрьме, а кто и просто в ночной темноте, — тридцать пять тысяч человек.
Чтобы понять, что из себя представляет то или иное место, надо, по моему глубочайшему убеждению, знать, каким оно было раньше. И если требуется назвать день, когда я осознал, что все повторяется, я готов его указать: пожалуйста, начало весны 1980 года. Я отправился навестить Альберта Карсона, умершего прошлым летом в возрасте девяноста одного года. Тогда это был убеленный сединами, почтенный старик. Он заведовал библиотекой с 1914 по 1960 год — завидный срок (впрочем, и сам Карсон — удивительнейший человек). Я подумал: если кто и знает, с какого раздела истории Дерри лучше начать, то это может посоветовать только Альберт Карсон. Мы сидели на веранде его дома, я задал ему этот вопрос, и он ответил мне хриплым, каркающим голосом. В ту пору он уже страдал раком горла, который вскоре свел его в могилу.
«Да ни один раздел ни хрена не стоит. И вы это отлично знаете».
«И все же с чего мне лучше начать?»
«Начать что, прошу прощения?»
«Изучение истории этого края. Дерри и его окрестностей».
«А, понятно. Начните с Флике и Мишо. Они считаются лучшими краеведами».
«А после того, как я их прочту?»
«Зачем же читать?! Боже упаси. Выбросите их в мусорную корзину. Это ваш первый шаг. Затем прочтите Баддингера. Брэнсон Баддингер то и дело грешит глупой сентиментальностью, я уж не говорю о его грубых ляпсусах, если, конечно, половина того, что я слышал в детстве, правда. Однако, когда он доходит до Дерри, чувство его не подводит. Большую часть фактов он перевирает, но перевирает, так сказать, с чувством».
Я рассмеялся, и Карсон осклабил свой морщинистый рот. На его лице появилось довольное выражение, которое меня немного испугало. Он походил на довольного грифа, караулящего только что убитое животное и ждущего, когда оно достигнет необходимой стадии разложения и станет приятным на вкус.
«Когда покончите с Баддингером, прочтите Ивса. Законспектируйте все, что он говорит о тех или иных людях. Сэнди Ивс по-прежнему преподает в Мейнском университете. Он фольклорист. После того, как изучите его работы, повидайтесь с ним. Пригласите его в ресторан. Я бы повел его в «Ориноку»: обеды там нескончаемо долги. Накачайте его хорошенько. Заполните тетрадку именами и адресами. Поговорите со старожилами, с которыми он в свое время беседовал, с теми, конечно, кто еще жив. Нас еще немало осталось. Кхе-кхе-кхе! Выудите у них побольше имен. К тому времени вы уже будете знать о Дерри все, что вам нужно, если, конечно, я не ошибся в вашей толковости и сметливости. Если вы заполучите в свое распоряжение достаточно сведущих людей, вы узнаете от них то, чего не найти ни в каких исторических фолиантах. И вы, возможно, почувствуете после этого, что у вас нарушился сон».
«Дерри?»
«Что Дерри?»
«В Дерри что-то не в порядке?»
«Не в порядке? — переспросил Карсон каркающим полушепотом. — Что не в порядке? Что значит «не в порядке»? Если вы имеете в виду эти рекламные открытки с видами «Кендускиг на закате», выполненные «кодаком» с разных точек, тогда в Дерри полный порядок — этих открыток напечатано видимо-невидимо. Если вы считаете в порядке вещей комитет занудливых старых дев, этих сушеных вобл, ратующих за спасение губернаторского дома и требующих установить памятную доску на водонапорной башне, то тогда о чем речь? Полный порядок, раз мы заодно с этими ханжами, сующими нос не в свои дела.
А как вам эта уродливая статуя Поля Баньяна в центре города? Полный порядок? Эх, будь у меня машина напалма, я бы укокошил эту скульптуру … ее мать! Но уверяю вас, если ваши эстетические взгляды настолько широки, что вы допускаете существование статуи из пластика, то в таком случае Дерри вполне нормальный город. Весь вопрос, Хэнлон, что для вас означают понятия «нормальный» и «все в порядке». Или если еще точнее: где нормально, а где ненормально».
Мне оставалось только кивать головой. Карсон либо знал ответ на свой вопрос, либо не знал. Либо хотел пояснить свою мысль, либо не хотел.
«Вы имеете в виду неприятные истории, о которых вы еще не слышали, или те, которые вам уже известны? А неприятных историй всегда хватает. Всегда навалом. История города подобна большому ветхому особняку с множеством комнат, чердаков, всевозможных укромных мест, не говоря уже о тайниках. Если вы начнете исследовать деррийский особняк, вы обнаружите всякого рода хитрости. Да-да. Потом вы, вероятно, пожалеете об этом. Но раз уж вы что-то нашли, обнаружили, тут уж никуда не денешься, обратного хода нет, разве не так? Какие-то комнаты заперты, но есть ключи и к ним… Есть такие ключи».
Глаза Карсона зажглись пронзительным огнем, как иногда бывает у стариков.
«Вы можете подумать, что ненароком узнали самую отвратительную тайну Дерри. Но худшее еще впереди. У Дерри много тайн».
«Вы хотите сказать…»
«Думаю, вы должны меня извинить. У меня сегодня что-то разболелось горло. Мне пора принимать лекарство и немного соснуть».
Иными словами, вот тебе нож и вилка, любезный, ступай и смотри сам, что ты сможешь нарезать.
Я начал с исторических трудов Флике и Мишо. По совету Карсона я выбросил их в корзину, правда, прежде я все-таки прочитал их. Они оказались действительно никуда не годны. Карсон был прав. Затем я взялся за Баддингера, выписал сноски и принялся за их изучение. Этот исторический труд был явно лучше, но сноски, знаете, странная вещь. Они как тропы, петляющие по дикой стране, где живут по законам анархии. Они то и дело расходятся; в любой момент ты можешь свернуть не туда и заблудиться в чащобе, а то и вовсе угодить в болото. «Если обнаружите сноску, — говорил когда-то на лекции наш профессор, специалист по библиографии, — наступите ей на голову и убейте, прежде чем она успеет размножиться».
Сноски и впрямь размножаются, и порой это даже неплохо, но все же в большинстве случаев хорошего мало. Сноски в работе Баддингера, высокомерно названной «История старого Дерри», Ороно, издательство Мейнского университета, 1950 год, блуждают по вековому периоду и множеству ныне забытых книг, обросших пылью магистерских диссертаций по истории и фольклору, статей, опубликованных в давно закрывшихся журналах среди наводящих тоску и уныние городских отчетов и финансовых ведомостей.
Разговор с Сэнди Ивсом оказался куда интереснее. Его источники информации часто пересекались с источниками, на которые указывал Баддингер, но этим пересечением сходство и ограничивалось. Ивс посвятил большую часть своей жизни стариковскому делу: он записывал устные предания, иными словами, небылицы, причем почти дословно — практика, о которой Брэнсон Баддингер, несомненно, отозвался бы весьма презрительно.
В период 1963—1966 годов Ивс написал цикл статей о Дерри. К тому времени когда я принялся за изучение этой темы, большинство старожилов, с которыми беседовал Ивс, уже умерли, но у них были сыновья, дочери, племянники, двоюродные братья и сестры. И разумеется, справедлива истина: на место каждого умершего старожила приходит новый. А хороший рассказ никогда не умирает, он всегда передается из поколения в поколение. Я побывал на многих верандах и выпил огромное количество чая, пива, причем как фирменного, с черной этикеткой, так и домашнего, не говоря уж о воде из-под крана или из колонки. Я много слушал, и мой диктофон работал не переставая.
Баддингер и Ивс абсолютно сходились в одном: отряд белых переселенцев, обосновавшихся в здешних местах, насчитывал около трехсот человек, все англичане. У них была хартия, и они входили в так называемую «Компанию Дерри». Дарованные им земли включали в себя территорию современного Дерри, большую часть Ньюпорта и небольшие участки близлежащих городов. А в 1741 году все население Дерри вдруг исчезло. В июне колония переселенцев насчитывала триста сорок душ, а в октябре уже не было никого. Деревянные дома поселка опустели. Один из них, стоявший приблизительно на месте пересечения современных Витчем-стрит и Джексон-стрит, сгорел дотла. Историк Мишо утверждает, что все жители поголовно были зверски убиты индейцами, но если не принимать во внимание один сгоревший дом, для такой версии нет решительно никаких оснований. Скорее всего в этом доме раскалилась печь и начался пожар.
Резня, устроенная индейцами? Весьма сомнительно. Не найдено никаких костей, не говоря уж о телах погибших. Наводнение? В том году его не было. Эпидемия? В окрестных городах ее не было и в помине.
Колонисты просто исчезли. Все до единого. Триста сорок человек. Исчезли без следа.
Насколько я знаю, есть лишь один случай в американской истории, отдаленно похожий на этот: когда на острове Роанок, штат Вирджиния, исчезли колонисты. Любой деревенский школьник знает об этом факте, но кто знает об исчезновении колонистов в Дерри? По-видимому, не знают о том даже сами деррийцы. Я опросил нескольких учащихся неполной средней школы, у которых в школьную программу входит история Мейна, и никто из них ничего не знал о загадочных событиях в Дерри. Затем я сверился с текстом «Мейн вчера и сегодня». Дерри посвящено более сорока примечаний, в основном о буме в лесной промышленности. Ни слова об исчезнувших людях. И вместе с тем — как бы это лучше назвать? — молчание вполне характерно для Дерри.
Существует своего рода завеса молчания, скрывающая от глаз многое из того, что происходит в Дерри. И тем не менее люди говорят об этом. Но чтобы что-то понять, надо уметь слушать, а это редкая способность. Льщу себя тем, что за последние четыре года мне удалось развить ее в себе. Если бы не умение слушать, я бы просто не справился с этой работой, но у меня уже был опыт. Один старик поведал мне, что его жена слышала на протяжении трех недель, незадолго до гибели дочери, странные голоса из водосточной трубы под кухонной раковиной. Это было в начале зимы 1957/1958 года. Девушка стала одной из первых жертв в серии убийств, начавшихся с Джорджа Денбро и завершившихся лишь на следующее лето.
«Представляете, множество голосов. Они гудели одновременно, — сообщил мне старик. У него была своя бензоколонка на Канзас-стрит, и говорил он со мной в перерывах во время работы и скорее, прихрамывая, спешил заправлять баки, проверял масло на счетчиках и вытирал ветровые стекла машин. — Жена рассказывала, что хоть и была напугана, но сразу окликнула странные голоса. Склонившись над раковиной, она прокричала в водосточную трубу: «Кто вы, черт побери? Как вас зовут?» И голоса, представляете, ей ответили. Так она потом уверяла. Среди этого ворчания, лепета, визгов, воя и хохота — чего только оттуда не слышалось! — вдруг раздался слово в слово ответ бесноватого Иисусу Христу: «Имя нам легион». Жена потом года два не подходила к кухонной раковине. И все это время я после двенадцати часов работы, когда горбатился здесь на бензоколонке, придя домой, мыл эту чертову посуду».
Он налил себе пепси из автомата и принялся пить, стоя у входа в контору, — семидесятилетний старик в выцветшем рабочем комбинезоне, изборожденный морщинами от уголков глаз до подбородка.
«Вы, верно, думаете, что я того, не в своем уме, — произнес он. — Но я вам еще не то скажу. Вы только выключите эту штуковину. Что она крутится!»
Я выключил магнитофон и улыбнулся.
«Если принять во внимание все то, что довелось мне услышать за последние два года, вам придется немало потрудиться, чтобы доказать, что вы сумасшедший», — возразил я.
Старик улыбнулся в ответ, но в улыбке его не было ни намека на юмор.
«Так вот, как-то раз я мыл как обычно посуду — было это осенью 1958 года, после того, как все эти голоса угомонились. Жена была наверху в спальне и уже спала. После гибели Бетти — она ведь была у нас единственным ребенком, больше детей нам Господь не дал, — после ее смерти жена большую часть свободного времени спала. Так вот, вытащил я затычку из раковины — вода начала стекать. Знаете, звук бывает, когда мыльная вода идет в трубу? Такое причмокивание раздается. Вот и тут чмокает-чмокает, но я об этом не думаю: думаю, надо бы выйти наколоть в сарае лучины. И только этот звук прекратился, я услышал в трубе голос дочери. Голос Бетти. Ее смех! Ее смех доносился из темноты канализационной трубы. Но смех был какой-то визгливый. Как будто она кричит. Смеется и визжит. Никогда не слышал ничего подобного. Может быть, мне это просто померещилось. Не знаю… Не думаю…»
Он вскинул глаза, и мы обменялись взглядами. Свет, падающий в комнату сквозь грязные стекла, еще более старил моего собеседника, отчего он казался древним старцем. Помню, как у меня похолодело внутри от его взгляда.
«Думаете, вот заливает, да?» — спросил старик. В 1957 году ему было около сорока лет. Старик, которому Бог даровал единственное чадо — дочь Бетти Рипсом. После Рождества Бетти нашли обмороженной на Джексон-стрит. Живот у нее был распорот, а внутренности выворочены наружу.
«Нет, — сказал я. — Вы не заливаете, мистер Рипсом».
«Я вижу, вы тоже не лукавите, — с некоторым удивлением проговорил он. — По лицу вашему вижу».
Думаю, он намеревался рассказать мне еще что-то, но в этот момент позади нас просигналила машина, подкатившая к бензоколонке. Когда раздался гудок, мы оба вскочили, я слегка вскрикнул. Рипсом заковылял к машине, вытирая на ходу руки. Когда же он возвратился, то посмотрел на меня так, будто я был какой-то сомнительный субъект, только что забредший с улицы. Я попрощался с ним и вышел.
Ивс и Баддингер сходятся в оценках еще в одном: в Дерри действительно не все ладно, да и всегда было неладно.
В последний раз я встретился с Альбертом Карсоном буквально за месяц до его смерти. Горло у него разболелось еще сильнее, и он мог говорить только шепотом.
«Все еще пишете историю Дерри, Хэнлон?» — спросил он.
«Да, все еще ношусь с этой идеей», — ответил я, хотя, конечно, я никогда не намеревался браться за такую капитальную работу, и мне кажется, он об этом догадывался.
«У вас уйдет на это лет двадцать, — прошептал Карсон. — И никто не будет читать ваш труд. Никто не захочет его читать. Бросьте вы это дело, Хэнлон. — Он помолчал немного, потом добавил: — А знаете, Баддингер покончил жизнь самоубийством».
Разумеется, я об этом знал, ведь люди многое болтают, и я научился слушать. Статья в газете «Ньюс» упоминала о его смерти как о несчастном случае при падении. Но «Ньюс» не посчитала нужным упомянуть, что Баддингер упал с унитаза, причем на шее у него была петля.
«Вы знаете про цикличность?» — спросил я и посмотрел на него с удивлением.
«О да, — прошептал Карсон. — Знаю. Цикл в двадцать шесть — двадцать семь лет. Баддингер тоже знал. Многие из старожилов знают, хотя они об этом ни за что не скажут, даже если вы напоите их допьяна. Бросьте вы это дело, Хэнлон».
Он протянул руку с отросшими ногтями, похожую на когтистую птичью лапу. Взял меня за запястье — и я почувствовал по его горячей руке, что все его тело разъедает рак, не щадя ни одной живой клетки: Альберт Карсон был уже не жилец на этом свете, он медленно угасал.
«Майкл, — произнес он, — нечего вам ввязываться в это дело. Здесь в Дерри оно кусается, и еще как! Плюньте вы на него».
«Я не могу».
«Тогда берегитесь! — предостерег он. Умирающий старик внезапно посмотрел на меня глазами ребенка. — Берегитесь!»
Дерри.
Город, где я родился.
Я родился в деррийском роддоме, пошел в деррийскую начальную школу, затем в неполную среднюю на 9-й улице, затем в среднюю. Поступил в Мейнский университет. «Это, конечно, не Дерри, но рядом, рукой подать», — как говорят старожилы. Окончив университет, вернулся в Дерри и стал работать в городской публичной библиотеке. Я провинциал из маленького городка и живу, как многие миллионы людей, провинциальной жизнью.
Но…
Но:
в 1879 году партия лесорубов обнаружила останки своих предшественников, зимовавших в заснеженном лагере в верховьях Кендускига, на краю Пустырей, где мы играли в детстве. Их было девять, тех лесорубов, и все их тела оказались порубленными на куски. Отрубленные головы валялись в стороне, не говоря уже о конечностях — руках и ногах. К стене хижины был прибит гвоздем пенис одной из жертв.
Но:
в 1851 году Джон Марксон отравил свою семью ядом, а затем сложил тела кругом, сам сел посредине и съел… бледную поганку. Его предсмертные муки продолжались, по-видимому, долго. Городской констебль, обнаруживший трупы, написал в протоколе, что поначалу ему показалось, будто мертвое лицо Джона ухмыльнулось ему. Так и было написано: «У Марксона ужасная улыбка на побелевшем лице». Улыбка на побелевшем лице объяснялась тем, что рот у него был набит кусками бледной поганки. Марксон продолжал поедать гриб, даже когда у него начались предсмертные судороги.
Но:
в 1906 году в Пасхальное Воскресенье Китченеры, владельцы чугунолитейного завода, стоявшего на месте нынешней аллеи, места отдыха горожан, устроили игры «для всех хороших детей Дерри». Дети, по замыслу устроителей, должны были отыскать подарки в здании огромного завода. Опасные цеха были закрыты, а служащие добровольно дежурили, зорко следя, чтобы ни один юный любитель или любительница приключений не нырнул за воздвигнутое заграждение. В остальных помещениях спрятали пятьсот шоколадных пасхальных яиц в блестящих обертках, перевязанных яркими лентами.
По словам Баддингера, на каждого ребенка приходилось по меньшей мере по одному шоколадному яйцу. Дети с визгом и хохотом бегали по безмолвным цехам чугунолитейного завода: они находили пасхальные яйца под огромными самосвалами, в конторе цехового мастера, в ящиках стола, между огромными заржавленными зубьями шестерен, в литейных формах на четвертом этаже; на старых фотографиях эти литейные формы походили на гофрированные формочки для выпечки кекса, только гигантских размеров. За веселой возней наблюдали Китченеры трех поколений: им предстояло затем раздавать призы, что было намечено на четыре часа пополудни, независимо от того, будут ли найдены все шоколадные яйца. Финал наступил за сорок пять минут до раздачи призов: в 15.15 чугунолитейный завод взлетел на воздух. До наступления темноты из-под обломков удалось извлечь семьдесят два мертвых тела. Всего же, как выяснилось потом, погибло сто два человека, из них восемьдесят восемь детей. В следующую среду, пока пораженные этой трагедией горожане скорбели по погибшим, одна женщина нашла у себя на заднем дворе на суку яблони голову девятилетнего Роберта Доухея. Зубы мальчика были все в шоколаде, на волосах — кровь. Он оказался последним из погибших, кого нашли. Восемь детей и один взрослый так и не были найдены. Это была самая страшная трагедия в истории Дерри, страшнее пожара, случившегося в 1930 году, и ее причины так и не удалось выяснить. Все четыре бойлерные были закрыты.
Но:
убийств в Дерри совершалось в шесть раз больше, чем в любом другом городе Новой Англии с такой же численностью населения. Мои предварительные выводы оказались столь невероятны, что я обратился к специалисту по статистике, который на компьютере сравнил двенадцать самых неблагополучных небольших городов. Показатели убийств в Дерри были несравненно выше. «Должно быть, местные жители отличаются вспыльчивостью и развращенностью нравов, мистер Хэнлон», — так прокомментировал свою диаграмму статистик. Я ничего не сказал ему в ответ. Если бы я стал говорить, то непременно уточнил бы, что это не люди, а нечто, чему нет названия, отличается в Дерри вспыльчивостью и развращенностью.
У нас в Дерри исчезают необъяснимо, бесследно в среднем до сорока — шестидесяти детей в год, большей частью подростки. Все полагают, что они бегут из дома. Согласен, некоторые действительно бегут.
А в период, который Альберт Карсон, несомненно, назвал бы циклом, показатель пропавших детей резко подскакивает. Так, например, в 1930 году, когда случился пожар, в Дерри бесследно исчезли сто семьдесят детей. И при этом нельзя забывать, что учтены только случаи, о которых было заявлено в полицию. «Ничего удивительного, — сказал мне нынешний начальник полиции, когда я показал ему свои статистические данные. — Это результат Депрессии. Большинству этих детишек, вероятно, надоело хлебать пустой картофельный суп и голодать дома, и они подались на поиски лучшей доли».
В 1958 году, согласно полицейским сводкам, в Дерри пропало без вести 127 детей в возрасте от трех до девятнадцати лет. Что, в 1958 году тоже была Депрессия? Я задал этот вопрос начальнику полиции Рейдмахеру. «Нет, — заявил он. — Но люди постоянно кочуют, Хэнлон. Молодые ребята особенно непоседливы. У них прямо-таки зуд в ногах. Вернутся домой поздно со свидания или пьянки, подерутся с родителями, хлопнут дверью — и с концами. Поди их найди».
Я показал Рейдмахеру фотографию Чета Лоу из газеты «Ньюс» 1958 года.
«По-вашему, этот тоже убежал из дому после того, как пришел поздно и подрался с родителями? Когда он пропал без вести, ему было всего три с половиной года».
Рейдмахер с кислым выражением на лице уставился на меня и заметил, что он с большим удовольствием со мной побеседовал, но если у меня нет никакого другого дела, то, прошу извинить, он занят.
«Населенный привидениями». «Место корма диких животных». Например, в водосточных трубах регулярно появляются призраки с интервалом 25, 26 и 27 лет. «Место, где животные поедают свою добычу» — там, у канализационного люка, убили Джорджа Денбро.
Место, где животные поедают свою добычу. Оно-то и не дает мне покоя.
Если произойдет еще убийство, я обязательно обзвоню всех. Мне придется это сделать. А пока что я строю предположения. Тревога не отпускает, гнетут воспоминания — черт бы их побрал! Ах, да, еще одно: я веду дневник. Передо мной стена — стена плача. И я сижу, руки дрожат, и я едва могу писать. Я сижу в опустевшей библиотеке после работы и прислушиваюсь к неясным звукам, раздающимся от темных стеллажей, наблюдаю тени, отбрасываемые неяркими круглыми желтыми лампами. Смотрю, не шевелятся ли они… не меняются ли.
Я сижу рядом с телефоном.
Берусь за трубку… рука соскальзывает… касаюсь отверстий на циферблате, которые могли бы связать меня со всеми моими друзьями детства.
Мы канули во тьму.
Выберемся ли мы из нее?
Вряд ли.
Не дай Бог, мне придется их обзванивать.
Не дай Бог.