Оно — страница 5 из 11

ИЮНЬ 1958 года

Мой возраст — на моем лице,

Но юным я себя не помню.

Уильям Карлос Уильямс

Не знаю порой, за что мне взяться.

Летом от тоски нет спасения.

Эдди Кохрен

Глава 4БЕН ХЭНСКОМ НАПИВАЕТСЯ ВДРЫЗГ

1

Примерно в 23.45 в салоне самолета американской авиакомпании, совершавшего рейс Омаха — Чикаго, с одной стюардессой чуть не случился нервный приступ. Ей какое-то время казалось, что пассажир в кресле 1-А умер.

Еще когда он садился в Омахе, стюардесса подумала: «Быть беде. Он пьян как извозчик». Исходивший от него запах виски напомнил ей мельком об облаке пыли. Стюардесса нервничала: она была уверена, что пассажир попросит спиртное, возможно, двойную порцию. И ей придется решать, обслуживать его или нет. А тут еще веселенькое дело: всю ночь не прекращались грозы; она не сомневалась, что в какой-то момент долговязого в джинсах и светлой рубашке развезет.

Но когда настала пора раздавать напитки, пьяный пассажир попросил только стакан содовой, причем самым что ни на есть трезвым голосом. Выпив, он погасил у себя свет, и стюардесса вскоре забыла про долговязого: рейс трудный, работы много. Когда такой рейс кончается, хочется поскорее его забыть. Но если выпадают свободные минуты, иной раз и задумаешься: как бы остаться в живых.

Самолет лавирует между грозовыми центрами, точно слаломист с горы. Порывистый ветер. Пассажиры отпускают нервные шутки в адрес молний, которые вспыхивают тут и там в облаках.

«Мама, это Бог фотографирует ангелов?» — спрашивает мальчик, и мать, позеленевшая от испуга, закатывается нервным смехом. Всю ночь приходится обходить пассажиров. А потом она, стюардесса, стоит в проходе, то и дело раздаются звонки пассажиров, словно сигналы полицейской машины.

— Ральф сегодня занят, — говорит ей старшая стюардесса, когда они проходят по салону: старшая бортпроводница несет новый комплект гигиенических пакетов. Наполовину шифр, наполовину шутка. Ральф всегда летает в нелетную погоду. Самолет кренится, кто-то негромко вскрикивает, стюардесса хватается за спинку кресла, чтобы удержать равновесие, и смотрит в упор в немигающие, слепые глаза пассажира с места 1-А.

«О Боже, никак, он умер, — думает она. — Как нализался… а тут еще болтанка. Прихватило сердце… или с испугу…»

Долговязый смотрел на нее неотрывно невидящим, неподвижным взглядом. Глаза у него были подернуты пеленой, как у мертвеца. Несомненно, глаза умершего.

Стюардесса отводит взгляд от ужасных глаз, сердце у нее бешено стучит у самого горла. Она не знает, что делать, и благодарит Бога, что, по крайней мере, с этим пассажиром никто не сидит рядом, а то бы он закричал и началась паника. Она принимает решение сначала поставить в известность старшую стюардессу, а потом экипаж. Возможно, они закроют глаза умершему и завернут его в одеяло. Пилот не погасит свет в салоне, даже когда небо расчистится. К туалету никто не двинется, а когда пассажиры будут выходить, они подумают, будто этот джентльмен просто заснул.

Эти мысли проносятся у нее в голове, и она, желая удостовериться, оборачивается к пассажиру. Мертвые, слепые глаза смотрят на нее в упор, и тут мертвец поднимает стакан содовой и делает глоток.

Самолет снова качнуло, накренило, и удивленный вскрик стюардессы тонет в визгах и криках испуганных пассажиров. Глаза долговязого мужчины приходят в движение — слабое шевеление, однако ясно, что он жив и видит ее. Она думает: «Надо же, когда он садился в самолет, мне казалось, что ему далеко за пятьдесят, а сейчас смотрю — вроде не такой уж он старик, хоть седина в волосах».

Стюардесса идет к нему, не обращая внимания на звонки пассажиров, раздающиеся у нее за спиной. (У Ральфа действительно сегодня тяжелый рейс.) После благополучной посадки в аэропорту О’Хара, через полчаса, стюардессам придется выбрасывать семьдесят гигиенических пакетов.

— Все в порядке, сэр? — спрашивает она. Улыбка получилась фальшивой, ненастоящей.

— Все отлично, — отвечает долговязый. Она бросает взгляд на корешок билета в прорези откидного сиденья и видит фамилию пассажира: Хэнском. — У вас и без меня забот хватает. Обо мне не беспокойтесь. Я это самое… — Он дарит ей отвратительную улыбку, ассоциирующуюся у нее с улыбкой вороньего пугала, стоящего на безжизненном ноябрьском поле. — Чувствую я себя отлично.

— У вас был такой вид, будто (вы умерли)… будто вы больны или у вас какие-то неприятности.

— Так, вспомнил прошлое. Я лишь только сегодня вечером осознал, что на свете бывает такая вещь, как прошлое. По крайней мере, применительно к моей личной жизни.

И вновь позади звонки.

— Простите, стюардесса, можно вас на минутку? — требует кто-то нервным голосом.

— Ну что же, если вы абсолютно уверены, что здоровы…

— Я вспомнил плотину, которую строил с друзьями, — говорит Бен Хэнском. — Друзьями детства, самыми первыми моими друзьями. Они строили плотину, а тут появляюсь я, такой, знаете… — Он умолкает, удивленный, и хохочет. Смех у него искренний, почти беззаботный, как у мальчишки. — Ох, напортачили они с этой плотиной. Я помню.

— Стюардесса!

— Извините, сэр, мне надо по вызову. Много звонков.

— Конечно, конечно.

Она поспешно уходит, довольная, что избавилась от этого взгляда, почти гипнотического, мертвого.

Бен Хэнском оборачивается к иллюминатору и смотрит, что за бортом. Милях в девяти вспыхивают и исчезают молнии. При вспышках молний облака кажутся огромными, похожими на прозрачные мозги, набитые нехорошими мыслями.

Бен шарит у себя в кармане рубашки, но серебряных долларов нет — перекочевали в карман Рики Ли. Ему вдруг стало жаль, что он не оставил себе ни одной монеты. Могла бы пригодиться. Конечно, можно пойти в любой банк — когда закончится эта болтанка на высоте 27 тысяч футов — и получить кучу серебряных долларов, но что толку от этих паршивых латунных монет, которые правительство пыжится выдать за настоящие серебряные. Ведь оборотням, вампирам и всякой нечисти, что кишит в подлунном мире, подавай только серебро. Чтобы отвадить чудище, нужно только серебро. Нужно…

Бен закрыл глаза. Вокруг раздавался какой-то перезвон. Самолет качало, кренило, подбрасывало, и не смолкал перезвон. Что это, бой часов?

Нет, колокольчик.

Колокольчик, вернее, звонок, тот самый, последний, которого ждешь целый год за школьной партой. Звонок, возвещающий о долгожданной свободе, апофеоз всех школьных звонков.

Бен Хэнском сидит в салоне первого класса, среди полыхающих молний на высоте 27 тысяч футов. Лицо его обращено к иллюминатору, он чувствует, что стена времени вдруг начинает таять. Началась какая-то страшная, удивительная перистальтика. «О Боже, меня переваривает мое прошлое», — думает он.

Молния играет сполохами на его лице; Бену и невдомек, что начался новый день. Двадцать восьмое мая 1985 года перешло в двадцать девятое. Внизу, закрытый грозовыми облаками, спит во тьме Западный Иллинойс. Натрудив спины на посевной, спят как убитые фермеры; им снятся живые, мимолетные сны. Кто знает, что ходит по их овинам, погребам и полям в такую грозу? Никто не ведает, известно только, что стихия разбушевалась. Грозовой воздух донельзя наэлектризован.

Когда самолет выходит из пелены облаков, звучат колокольчики. Тряска прекращается. Бен Хэнском засыпает. Перегородка между прошлым и настоящим полностью исчезает, и он, словно в глубокий колодец, падает сквозь года, точно летит по ночным туннелям. 1981-й, 1977-й, 1969-й и вдруг — вот он, июнь 1958 года, яркое летнее солнце проникает в закрытые глаза спящего Бена. Он видит не темноту над Западным Иллинойсом, а яркое солнце.

Июнь. Двадцать семь лет назад. Дерри, Мейн.

Перезвон.

Звонок.

Школа.

Вот она, школа…

Ура школе…

2

Конец!

Звонок раскатился по коридорам деррийской школы — огромного кирпичного здания на Джексон-стрит. При этом звуке одноклассники Бена дружно возликовали, а миссис Дуглас, обычно самая строгая из учителей, не предприняла никаких попыток унять класс. Возможно, она знала, что эта задача невыполнима.

— Дети! — обратилась она к классу, когда смолкли хлопки и крики. — Прошу минуту внимания.

Среди возбужденных голосов раздалось несколько кряхтящих стонов. Миссис Дуглас держала в руках табели успеваемости.

— Меня-то переведут, — весело проговорила Сэлли Мюллер, обратясь к Бев Марш, сидевшей в другом ряду. Сэлли — веселая, миловидная отличница. Бев тоже миловидная, симпатичная, но в этот день у нее не было и следа того веселого возбуждения, какое овладевает всеми в последний день занятий. Она угрюмо смотрела на свои поношенные спортивные туфли; на щеке у нее виднелся желтый, уже отцветающий синяк.

— А мне по фигу, переведут меня или не переведут, — сказала Бев.

Сэлли презрительно хмыкнула. «Порядочным девочкам неприлично так выражаться», — вот что говорила ее гримаса. Затем Сэлли повернулась к Грете Боуи.

«Вероятно, этот веселый звонок, возвестивший о конце учебного года, и заставил Сэлли забыться и заговорить с Бев», — подумал Бен. Сэлли Мюллер и Грета Боуи были из богатых семей и жили на Вест-Бродвее, а родители Бев жили в трущобном районе на Лоуэр-Мейн-стрит. Лоуэр-Мейн-стрит и Вест-Бродвей разделяло расстояние не более полутора миль, но любой мальчишка, даже в возрасте Бена, знал, что между ними дистанция огромного размера, все равно что от Земли до Плутона. Достаточно было взглянуть на одежду Бев: дешевый свитер, мешковатую не по размеру юбку, как будто она досталась ей из запасников Армии Спасения, достаточно было посмотреть на поношенные спортивные туфли — и становилось ясно, как далеко Бев до Сэлли. Но Бену все равно больше нравилась Бев, гораздо больше, чем Сэлли. У Сэлли и Греты были красивые наряды; Бен подозревал, что обе девчонки, возможно, каждый месяц делают завивку, но это не меняло главного: делай они перманент хоть каждый день, все равно они так бы и остались теми, кем были: тщеславными, надутыми снобами.

«Бев лучше, — подумал он, — гораздо лучше». Хотя доведись ему прожить миллионы лет, он, наверное, так и не осмелился бы заговорить с ней. И все же иногда, в безысходные зимние дни, когда за окном сонно желтеет небо, точно спящая кошка, калачиком свернувшаяся на диване, когда миссис Дуглас бубнит урок математики (что-нибудь про деление или общий знаменатель у двух дробей), или читает вопросы из учебника, или рассказывает о полезных ископаемых Парагвая, — в эти дни, когда кажется, что уроки никогда не кончатся, ну и пусть не кончаются, все равно на улице слякоть, Бен нет-нет да и взглянет украдкой на Беверли, выхватит взглядом ее лицо; сердце его защемит от отчаяния и в то же время как будто светлеет. Как видно, он влюбился в Беверли по уши; не случайно, когда по радио «Пингвины» пели свой шлягер «Земной ангел» — «Милая моя… все мысли о тебе», — Бен всякий раз думал о Беверли. Да что и говорить, это было глупо, глупо, как использованная гигиеническая салфетка «Клинекс», глупо, и тут ничего не поделаешь. Ему казалось, что таким толстякам, как он, которых еще называют «жиртрест», дозволено любить красивых девушек разве что в глубине сердца. А если бы он признался Беверли, она бы либо высмеяла его (ужасно), либо издала какой-нибудь нехороший звук, как если бы ее затошнило от отвращения (а это еще хуже).

— Ну а теперь, пожалуйста, подходите по одному. Я буду вызывать. Поль Андерсон… Клара Бордо… Грета Боуи… Кэлвин Кларк… Сесси Кларк…

Пятиклассники выходили по одному, исключая разве что близнецов Кларков, которые подошли, как обычно, взявшись за руки; различить их можно было только по длине белокурых волос и по одежде: на ней было платье, а на нем джинсы. Каждый получал у учительницы свой желтовато-коричневый табель с американским флагом и клятвой верности на титуле и с Иисусовой молитвой на обороте. Получив табели, ученики степенно выходили из класса, а затем топоча мчались по коридору к раскрытым входным дверям. Потом стремглав неслись по улице: кто на велосипеде, кто вприпрыжку, кто на воображаемых скакунах. Эти похлопывали себя по бокам — получалось что-то вроде стука копыт, иные размахивали руками и пели наподобие «Боевого гимна республики»: «Я видел зарево, пылала наша школа».

— Марсия Фэддон… Фрэнки Фирк… Бен Хэнском…

Бен поднялся, бросив прощальный взгляд на Беверли Марш. Теперь он не увидит ее до конца лета. Он направился к учительскому столу. Одиннадцатилетний толстозадый мальчишка в отвратительных новых джинсах с блестящими медными пуговицами и трущимися друг о друга штанинами. Он покачивал бедрами, точно девица. Живот перекатывался из стороны в сторону. Мешковатый бумажный спортивный свитер, хотя на дворе теплынь. Бен почти всегда носил такие свитеры: очень стыдился своей большой груди. Стыдился еще с первого учебного дня после рождественских каникул, когда он по совету мамы надел фирменную спортивную рубашку, и шестиклассник Белч Хаггинс, увидев его обнову, противным голосом закричал: «Эй, ребята, смотрите-ка, что Санта Клаус подарил на Рождество Бену Хэнскому! Бюстгальтер шестого размера!» Белч умирал со смеху в восторге от своего остроумия. Остальные тоже смеялись, в том числе несколько девчонок. В ту минуту пред Беном разверзлась преисподняя. Бен упал бы в нее безропотно. Даже не пикнул, разве что, может, пробормотал слова благодарности.

С того дня он носил бумажные спортивные свитеры; у него их было четыре, и все сидели на нем мешком: коричневый, зеленый и два синих. В этом, и только в этом, ему удалось проявить твердость и настоять на своем желании — одно из тяжких испытаний в его безмятежном детстве, которое прошло в беспрекословной почтительности к родителям. Если бы в тот день он увидел, что Беверли Марш хохочет вместе со всеми, он бы, наверное, сгорел от стыда и умер.

— Очень приятно было учить тебя в этом году, Бенджамин, — сказала миссис Дуглас, вручая ему табель.

— Спасибо, миссис Дуглас.

— Па-сибо, мис-сус Дубас.

Это был, разумеется, Генри Бауэрс. Генри учился вместе с Беном в пятом классе, хотя должен был окончить шестой, как и его приятели Белч Хаггинс и Виктор Крис: остался на второй год. Учительница его не вызвала, а это не предвещало ничего хорошего. Бену было тревожно: как-никак, в этом есть доля его вины, и Генри это отлично известно.

На прошлой неделе, во время годовой контрольной, миссис Дуглас бросила бумажки с номерами в шляпу, а затем рассадила учеников кого куда, смотря кому какой выпал жребий. Бен оказался в заднем ряду с Генри Бауэрсом. Как обычно, Бен локтем загородил тетрадь и склонился над нею в три погибели, живот приятно упирался в край стола. Для вдохновения Бен то и дело посасывал кончик авторучки.

Почти всю первую половину экзамена по математике, что был во вторник, с другого ряда до Бена доносился шепот, тихий, почти не слышный, шепот большого знатока конспирации, примерно так передают сообщения на тюремном дворе:

— Дай списать!

Бен посмотрел налево и встретился взглядом с Генри Бауэрсом, в глазах у того была написана ярость. Генри был крепкий малый даже для своих двенадцати лет. Руки и ноги у него были налиты мускулами, как у работяги-фермера. Отец его имел репутацию полоумного, у него был небольшой земельный участок в конце Канзас-стрит, около дороги на Ньюпорт, и Генри по меньшей мере тридцать часов в неделю вкалывал на огороде: мотыжил землю, пропалывал сорняки, собирал урожай, если, конечно, было что собирать.

Волосы у Генри были острижены коротко и смотрелись этаким воинственным авианосцем, сквозь который проглядывала белая макушка. Передние вихры были набриолинены, в кармане джинсов у Генри всегда лежал тюбик бриолина, которым он постоянно пользовался, в результате волосы впереди походили на зубья сенокосилки. От Генри всегда исходил сильный запах пота и фруктовой жвачки. Собираясь в школу, Генри всегда надевал розовую мотоциклетную куртку с орлом на спине. Однажды один четвероклассник по глупости захихикал при виде этой куртки. Генри повернулся на каблуках, проворный, как ласка, стремительный, как гадюка, и дважды смазал по лицу наглеца. Тот потерял три передних зуба, а Генри, отправленный домой, получил две недели каникул. Бен надеялся, но то был слабый проблеск надежды, он надеялся, что Генри исключат из школы. Увы, дерьмо всегда всплывает. По окончании испытательного срока Генри как ни в чем не бывало с важным видом завернул на школьный двор, наводя трепет своей розовой курткой и густо набриолиненными волосами. Оба опухших глаза являли цветные следы синяков, которые наставил ему отец в наказание за то, что Генри «дрался на школьном дворе». Следы битья со временем исчезли, и школьникам пришлось как-то сосуществовать с Генри, для них урок не прошел даром. Бен что-то не мог припомнить, чтобы с той поры кто-нибудь осмеливался отпускать какие-то шутки насчет розовой мотоциклетной куртки с орлом на спине.

Когда Генри зловеще прошептал, требуя, чтобы Бен дал ему списать, в голове у Бена пронеслись три мысли. Во-первых, если миссис Дуглас застукает, что Генри списал у него, то она поставит им обоим неудовлетворительные оценки. Во-вторых, если он не даст Генри списать, Генри наверняка поймает его после занятий и врежет, как тому малому; при этом Хаггинс заломит ему одну руку, а Крис — другую. Это были детские мысли, и в этом не было ничего удивительного: как-никак, Бен был еще ребенок. Третья и последняя мысль была изощреннее, так мог подумать только взрослый:

«Ну поймает он меня. Может поймать. А может, я последнюю неделю учебного года постараюсь не попадаться ему на глаза. За лето, думаю, он все забудет. Забудет точно, он такой дурной, глупый. Если он завалит эту контрольную, его, возможно, не переведут в другой класс. А если он останется на третий год, мы будем с ним в разных классах. Во всяком случае, учиться вместе мы не будем. Я перейду в неполную среднюю раньше его. И возможно, избавлюсь от его общества».

— Дай списать, — снова прошептал Генри. Черные глаза его горели, требовали.

Бен покачал головой и еще надежнее загородил свои примеры локтем.

— Я тебя урою, жирный, — прошептал Генри, на сей раз громче. На листках у него была написана только фамилия и ничего больше. Он был в отчаянии. Если он провалит экзамены и останется на третий год, отец с него шкуру сдерет. — Дай списать, а то хуже будет.

Бен снова решительно покачал головой, щеки у него дрожали. Он был испуган, но настроен решительно. Впервые в жизни он осознал, что принял ответственное решение, и это тоже пугало его, хотя он не мог объяснить себе этот испуг; пройдут долгие годы, прежде чем он наконец поймет, что холодный расчет, тщательная прагматическая оценка затрат — признаки взросления — страшили его даже больше, чем сам Генри. От Генри еще, может, удастся ускользнуть. Но от взросления никуда не денешься: когда он станет взрослым, у него, возможно, всегда будут такие мысли.

— Кто это там разговаривает в задних рядах?! — строго и громко сказала миссис Дуглас. — Прекратить сейчас же.

Минут десять стояла тишина, ученики оставались все в тех же сосредоточенных позах, мирно склонив головы над экзаменационными листами, пахнувшими лиловыми чернилами. Затем с другого ряда снова донесся шепот Генри, слишком тонкий, едва слышимый, от которого у Бена пробежал мороз по коже:

— Все, урою, жирный!

3

Бен получил свой табель и вышел из класса. Если одиннадцатилетние толстяки поклоняются каким-то богам, то Бен благодарил богов, что Генри Бауэрс не вышел из класса прежде его, а мог бы: по алфавиту его могли отпустить раньше, тогда бы он подстерег Бена где-нибудь на улице.

Бен не помчался по коридору, как другие дети. Он мог бы пуститься бегом, и довольно быстро для его габаритов, но он остро сознавал, каким смешным он показался бы со стороны. Бен двинулся быстрым шагом и выбрался из прохладного, пахнущего учебниками коридора на яркое июньское солнце. На мгновение он подставил лицо лучам, радуясь солнечному теплу и свободе. До сентября, казалось, миллион лет. По календарю, конечно, вовсе не миллион, но календари все врут. Лето продлится дольше, чем число летних дней, и это лето его, Бена. Он чувствовал себя высоким, как деррийская водонапорная башня, и необъятным, как Дерри.

Кто-то толкнул его, и довольно сильно. Приятные мысли о предстоящем лете рассеялись, Бен еле удержал равновесие. Стремительно перебирая ногами по ступеням крыльца, он схватился за железные перила, и вовремя, а то бы грохнулся вниз.

— Прочь с дороги, боров. — Это был Виктор Крис. Волосы, зачесанные, как у Элвиса Пресли, поблескивали бриолином. Крис сошел по ступеням и двинулся по дорожке к школьным воротам. Руки в карманах джинсов, воротник рубашки приподнят, как капюшон, тяжелые тупоносые ботинки цокают по асфальту.

Сердце у Бена все еще колотилось от испуга. Он увидел, что на другой стороне улицы стоит Белч Хаггинс с окурком в зубах. Он поприветствовал Виктора, протянул ему сигарету. Виктор сделал затяжку и передал бычок Белчу, затем показал рукой на то место, где стоял Бен, а стоял он как раз посредине лестницы. Виктор что-то проговорил Белчу, и они разошлись в разные стороны. Лицо Бена вспыхнуло яркой краской. От этих типов не спрячешься. Прямо-таки судьба.

— Тебе здесь, что, так понравилось, что ты готов простоять на лестнице всю ночь? — послышался голос рядом.

Бен повернулся и снова залился румянцем. Это была Беверли Марш. Пышные золотисто-каштановые волосы ослепительным облаком раскинуты по плечам, милые серо-зеленые глаза. Свитер, изношенный, с дырками на шее, был таким же мешковатым, как бумажный спортивный свитер Бена. До того мешковатый, что даже не видно ее груди. Но Бен не придавал этому значения: когда любовь приходит раньше половой зрелости, она накатывает такими чистыми и мощными волнами, что устоять невозможно, да Бен и не пытался противиться своему чувству. Он испытывал неизъяснимый, глупый восторг, и это его сильно смущало, он чувствовал себя неловко как никогда… и в то же время, бесспорно, это было блаженное состояние. От безысходных эмоций и ощущения опьяненности кружилась голова, но вместе с тем это было чудесное чувство.

— Нет, — хрипловатым голосом отозвался он. — Не собираюсь. — Широкая, глуповатая улыбка расползлась по его лицу. Он понимал, какой идиотский, наверное, у него вид, но ничего не мог поделать с этой улыбкой.

— Ну ладно. Уф, отмучились. Каникулы. Слава Богу!

— Желаю тебе… — прохрипел Бен, пришлось откашляться, он побагровел. — Желаю тебе хорошо провести время, Беверли.

— Тебе тоже, Бен. До осени.

Она быстро сошла по ступенькам, влюбленные глаза Бена не упустили ничего: яркую клетчатую юбку, рыжие локоны, подпрыгивающие на вороте свитера, молочно-белый цвет лица, небольшой заживающий шрам на ноге, последняя деталь вызвала у него столь мощный прилив чувства, что он даже схватился за перила, а то бы не удержал равновесия. Это чувство было огромным, невыразимым и, по счастью, недолгим; быть может, это был первый сексуальный сигнал, ничего не значащий для тела, поскольку эндокринные железы еще не пробудились, и в то же время этот сигнал был ярок, как летняя молния. Заметил Бен и золотистый браслет на запястье, сверкающий на солнце.

У него невольно вырвался какой-то слабый звук. Бен сошел по ступенькам, как слабосильный старик, и стал у подножия крыльца. Он видел, как Беверли повернула налево и исчезла за высокой живой изгородью, которая отделяла школьный двор от тротуара.

4

Он простоял так совсем недолго. Мимо опрометью проносились школьники, что-то крича на ходу. Бен вспомнил про Генри Бауэрса и поспешно завернул за угол. Он пересек игровую площадку для младших школьников, но и тут не мог удержаться, чтобы не покачать цепи качелей и не послушать их скрип. Он вышел из других ворот, поменьше, чем главные, и, оказавшись на Чартер-стрит, повернул налево. Он ни разу не оглянулся на каменный мешок, где он провел за последние девять месяцев все дни, не считая суббот и воскресений. Бен сунул табель в задний карман джинсов и принялся насвистывать. На нем были кеды, совсем еще не разношенные: едва ли он прошел в них расстояние в восемь кварталов.

Последний урок кончился в начале первого, мама придет домой только в шесть: по пятницам она ходила на распродажу. Итак, день в его полном распоряжении.

Бен спустился по улице в парк Мак-Кэррон и какое-то время сидел под деревом, тихо шепча: «Я люблю Беверли Марш». И каждый раз, когда он это произносил, он чувствовал удивительную, головокружительную легкость и романтическую приподнятость. В какой-то момент, когда в парк забрела стайка ребят и принялась подыскивать себе поле для игры в бейсбол, Бен, дважды прошептав: «Беверли Марш», уткнулся лицом в траву и лежал так до тех пор, пока прохлада земли не остудила его пылающих щек.

Затем он поднялся, пересек парк и вышел на Костелло-авеню. Еще несколько кварталов — и он доберется до публичной библиотеки, конечной цели своего маршрута. Бен был уже на краю парка, когда его окликнул шестиклассник Питер Гордон: «Эй, сисястый. Играть хочешь? Нам правый крайний нужен». Последовал взрыв хохота. Бен поспешил удалиться, уткнув подбородок в ворот свитера, точно черепаха в свой панцирь.

И все же он считал, что хорошо отделался: эта кодла могла бы пуститься за ним вдогонку, прогнать прочь или еще хуже — вывалять его в грязи и хохотать, глядя, как он плачет. Сегодня они просто увлечены игрой. Бен благополучно избавился от неприятного общества и двинулся по своему маршруту.

Пройдя три квартала по Костелло-авеню, он заметил под живой изгородью нечто интересное, во всяком случае, сулящее прибыль. Из старого бумажного пакета выглядывало стекло. Бен подцепил пакет ногой и выволок на тротуар. Какая удача! В пакете лежали четыре пивные бутылки и четыре большие из-под содовой. Большие — по пять центов, из-под «Рейнгоулда» — по два. Итого, двадцать восемь центов, и это под какими-то кустами! Золотая находка!

«Надо же, повезло», — радостно думал Бен, не задумываясь о том, как проведет остаток дня. Он снова двинулся в путь, придерживая пакет снизу, чтобы тот не прорвался. Через квартал находился рынок, и Бен завернул туда. Он сдал бутылки, получил деньги и большую часть потратил на конфеты.

Бен стал у кондитерской, слушая забавный, похожий на храп скрип двери. Он купил пять красных карамелей с кремом и ликером и пять черных (по центу за две штуки), коробку леденцов, коробку «Ликем Эйд» и коробку «Пез».

Бен вышел из магазина с коричневым свертком и четырьмя центами в правом кармане новеньких джинсов. Он посмотрел на сверток со сладостями, и тут у него в голове забрезжила мысль: «Если он и дальше будет так налегать на еду, Беверли Марш не захочет на него смотреть».

Но эта мысль была неприятна, и он ее отогнал. Без особых усилий. Он привык отгонять от себя неприятные мысли.

Если бы кто-нибудь спросил у него: «Тебе не одиноко, Бен?», он бы посмотрел на того с искренним удивлением. Бен никогда не задавался таким вопросом. Друзей у него не было, зато были любимые книги, много автомоделей и огромный набор «Конструктор» с игрушечными бревнами фирмы «Линкольн» — строй, конструируй все что угодно. Мама как-то поглядела и ахнула: у сына получалось даже лучше, чем на чертежах, настоящих чертежах. Бен надеялся, что в октябре ко дню рождения ему подарят «Суперконструктор». Можно собрать часы — и они как настоящие будут показывать время, можно собрать машину, и она будет идти. Одиноко ли ему? Он мог бы спросить в ответ с искренним удивлением: «Чего-чего?»

Слепой от рождения ребенок не знает, что он слепой, пока ему об этом не скажут. Но и тогда у него возникает весьма туманное представление о слепоте; только слепые, обретшие зрение, по-настоящему понимают, что такое слепота. Бен не сознавал, что такое одиночество — им просто никогда не владело это чувство. В других условиях он, быть может, понял бы, но одиночество, окружившее его жизнь, не проникало в его душу.

Беверли была его сладкой мечтой, но конфета была сладкой реальностью. Конфета была его другом. Отогнав от себя враждебную мысль об одиночестве, Бен продолжил путь как ни в чем не бывало. Еще на полдороге к библиотеке он съел все конфеты, купленные на рынке. Он хотел было приберечь несколько горошин «Пез» на вечер. Сидя перед телевизором, он любил заряжать ими пластмассовый пистолет и одну за другой запускать себе в рот, слушая приятный звук пружины: самоубийство сахарными пулями. Вечером по телевизору будут «Парящие птицы», где бесстрашного вертолетчика играет Кеннет Тоуби, а затем покажут «Бредень», где все события непридуманные, только изменены имена бандитов и полицейских. А после любимый его боевик, лучший боевик всех времен и народов — «Ночной патруль». Какие актеры! Один Бродерик Крофорд чего стоит! Любимый герой Бена. Быстрый, ловкий, никому не дает спуску и, что самое главное, Бродерик Крофорд очень толстый.

Бен добрался до перекрестка Костелло-стрит и Канзас-стрит и перешел на другую сторону, где располагалась библиотека. Она занимала два здания: одно старое, с каменным фасадом, построенное каким-то лесоторговым бароном еще в 1890 году, и позади него — новое, приземистое, из песчаника; здесь находилась детская библиотека. Соединял два корпуса стеклянный коридор.

Почти весь путь Бен смотрел лишь в одну сторону; если бы, достигнув цели, он посмотрел налево, то вздрогнул бы от ужаса. В тени большого старого дуба, на лужайке перед Центральным городским клубом стояли Белч Хаггинс, Виктор Крис и Генри Бауэрс.

5

— Давай его отметелим, — почти задыхаясь, проговорил Виктор.

Генри наблюдал, как «толстый падло» пересек улицу; одна походка Бена вызывала у него ненависть: живот перекатывается, голова покачивается взад-вперед, как у китайского божка, зад в новых джинсах толстый, как у девахи. Генри прикинул на глаз, каково расстояние от лужайки до Хэнскома и от Хэнскома до библиотеки. Он подумал, что, вероятно, они успели бы его поймать, прежде чем он скроется за дверями библиотеки, но эта жирная гадина поднимет визг. Они не успеют отметелить этого педераста. Начнут, а тут вмешается какой-нибудь взрослый, а Генри не хотел, чтобы кто-нибудь вмешивался. Миссис Дуглас, сука, объявила, что он, Генри, провалил экзамены по английскому и математике. Перевести-то его она готова, но для этого Генри придется четыре недели летом ходить в школу, чтобы наверстать упущенное. Генри предпочел бы, чтобы его оставили на третий год. В этом случае отец бы его побил, зато всего один раз. А если Генри летом, в разгар полевых работ, на протяжении четырех недель четыре часа в день будет торчать в школе, отец побьет его не один, а, наверное, все десять раз. Генри смирился с уготованным ему мрачным будущим лишь потому, что намерен был отыграться сегодня же после школы на этом маленьком педерасте.

Ох, и задаст он ему перцу!

— Давай его поймаем, — подхватил Белч.

— Подождем, когда он выйдет оттуда.

Они видели, как Бен открыл большую наружную дверь и вошел в библиотеку. Затем они сели под дубом, закурили и стали травить анекдоты, поджидая Бена.

«Рано или поздно он выйдет из библиотеки», — думал Генри. А когда выйдет, Генри сделает так, что Бен пожалеет, что родился на этот свет.

6

Бен любил библиотеку.

Ему нравилось, что здесь всегда так прохладно даже в самые жаркие летние дни, нравилась тишина, нарушаемая только редким шепотом и шелестом страниц, еле слышным стуком фолиантов и библиотечных формуляров да еще шуршанием подшитых газет в зале периодики. Ему нравился особый библиотечный свет, днем солнечный, струящийся в высокие узкие окна, а зимними вечерами, когда на улице завывает ветер, мягкое электрическое свечение красивых неоновых трубок. Ему нравился аромат книг — острый, какой-то сказочный; Бен, бывало, прохаживался мимо стеллажей с книгами, предназначенными для взрослых, созерцая тысячи томов и рисуя в воображении свой неповторимый мир книжных героев. Точно так он ходил по своей улице в конце октября, когда закатное солнце в дымке превращалось в тонкую апельсиновую дольку на горизонте: Бен смотрел на окна домов и думал о том, что за люди живут за этими окнами, как они живут: как они смеются, спорят, ставят в вазы цветы, кормят малышей или своих собак и кошек; он представлял зримо их лица, когда они сидят у телевизора. Ему нравилось, что в стеклянном коридоре, соединявшем библиотеку для взрослых с детской, всегда жарко, даже зимой, исключая разве редкие облачные дни. Миссис Старрет, заведующая детской библиотекой, сказала, что это вызвано парниковым эффектом. Бен был в восторге от этой идеи. Спустя годы он сконструировал Центр связи для Би-би-си — проект и его осуществление вызвали горячие споры, но как бы долго они ни кипели, никто так и не понял, кроме самого Бена, что Центр связи представляет собой не что иное, как стеклянный коридор деррийской библиотеки, с той лишь разницей, что постройка вертикальная, а не горизонтальная.

Бену нравилась и детская библиотека, хотя в ней не было и тени того неизъяснимого очарования, какое было во взрослой, с ее винтовыми железными лестницами, до того узкими, что двоим на них было не разминуться — одному приходилось давать задний ход.

В детской библиотеке всегда было светло и солнечно, правда, немного шумно, несмотря на развешанные кругом таблички: «Давайте помолчим». В основном шумели в углу, где читали вслух сказки: библиотекарша читала, а маленькие детишки разглядывали картинки. Когда Бен вошел в зал, публичные чтения только что начались. Мисс Дейвис, миловидная библиотекарша, читала детям «Трех козлят».

— Чьи это копыта стучат по моему мосту?

Мисс Дейвис читала о тролле приглушенным голосом, с рычащими интонациями. Некоторые малыши, прикрыв ладонью рот, прыскали со смеху, но остальные в подавляющем большинстве слушали с необычайно серьезным видом, принимая голос тролля на веру, точно так же, как они верили голосам своих сновидений; в детских сосредоточенных глазах отражалось извечное очарование сказки: победят ли чудовище или же оно съест свою жертву.

На стенах повсюду висели яркие плакаты. Вот положительный мальчик старательно чистит зубы, изо рта у него брызжет пена, как у бешеной собаки. Вот плохой мальчик курит, а внизу крупным шрифтом написано: «Хочу часто болеть, когда буду большой. Болеть, как мой папа». Вот чудесная фотография: мириады светящихся в темноте точек, а под ними девиз: «Одна мысль зажигает тысячи свечей». Ральф Эмерсон».

Вот зазывный плакат «Вступайте в скауты». Другой плакат утверждает: «Сегодняшние клубы для молодых девушек дают всестороннюю подготовку женщинам завтрашнего дня». Вот афиша Детского театра, что при Центральном городском клубе. И, конечно, плакат, приглашающий детей присоединиться к летней программе внеклассного чтения. Бен был большой энтузиаст этой программы. Вступающие в общество книголюбов получали карту Соединенных Штатов. Затем, после каждой прочитанной книги и непременного доклада по ней, получали полоску липкой бумаги: оближешь ее, наклеишь на карту. На наклейке указан год присоединения того или иного штата США и сообщается, какие президенты вышли из этого штата, если, конечно, таковые были. После того, как ты получишь сорок восемь таких наклеек, карта заполняется, и тебе бесплатно выдают какую-нибудь книгу.

Игра стоила свеч! Бен намеревался последовать призыву, изложенному на плакате: «Не теряй времени — занимайся по летней программе внеклассного чтения».

Среди яркого, отрадного буйства красок бросается в глаза простой плакат, приклеенный над контрольным столом у выхода из читального зала; никаких фотографий или забавных рисунков, на белом фоне крупным шрифтом написано:

«ПОМНИТЕ: В 19.00 — КОМЕНДАНТСКИЙ ЧАС.

ПОЛИЦЕЙСКОЕ УПРАВЛЕНИЕ ДЕРРИ».

При одном только взгляде на этот плакат у Бена по спине пробежали мурашки. На радостях после получения табеля успеваемости, в тревоге насчет Генри Бауэрса, в беседе с Беверли он совершенно забыл про комендантский час и про убийства, о которых было столько разговоров в городе.

Много споров велось о том, сколько всего совершено убийств, но, по общему мнению, начиная с зимы в Дерри произошло по меньшей мере четыре убийства или пять, если считать Джорджа Денбро; многие полагали, что смерть его была случайной. Однако никто не сомневался в злодейском убийстве Бетти Рипсом. Ее нашли неподалеку от водонапорной башни на Аутер Джексон-стрит — труп тринадцатилетней девочки был изуродован до неузнаваемости и вмерз в грязь. Об этом не сообщалось в прессе, ни один взрослый, естественно, не говорил об этом убийстве Бену. Он узнал случайно: подслушал разговор на улице.

Примерно через три с половиной месяца после убийства Бетти Рипсом, вскоре после открытия рыболовного сезона, один рыбак в двадцати милях от Дерри выудил из воды нечто, что он поначалу принял за палку. Это была рука, точнее сказать, кисть в четыре дюйма длиной. Все, что осталось от руки, как после выяснилось, руки девушки. Крючок зацепил ее между большим и указательным пальцами.

Полиция обнаружила останки Черил Ламоники в семидесяти ярдах вниз по течению ручья. Труп застрял у упавшего в воду дерева, перегородившего ручей прошлой зимой. По чистой случайности весенний паводок не вынес его в Пенобскот, а оттуда — в открытое море.

Ламонике было шестнадцать лет. Она была уроженка Дерри, в школу не ходила: три года тому назад она родила дочь. Жила с дочерью у родителей. «Черил бывала иногда психованной, а так в душе она кроткая, добрая, — рыдая, рассказывал в полиции ее отец. — Энди, ее дочь, все спрашивает: «Где мама?» Что ей теперь ответить? Не знаю».

Черил Ламоника пропала без вести, а через пять недель обнаружили ее труп. Расследование ее гибели началось с весьма логичного предположения: ее убил один из ее дружков. А их у нее было много. Некоторые из них были с бангорской авиабазы. «Хорошие ребята, почти все хорошие», — сообщила на следствии мать Черил. Одним из этих хороших ребят оказался сорокалетний полковник авиации, женатый, с тремя детьми, проживающими в Нью-Мексико. Другой к тому времени угодил в тюрьму Шоушенк за разбой. «Кто-нибудь из дружков, — считала полиция. — А может быть, гастролер, сексуальный маньяк».

Если предположить, что это сексуальный маньяк, то, по-видимому, он был неравнодушен и к мальчикам. В конце апреля учитель неполной средней школы во время урока природоведения на открытом воздухе обнаружил красные теннисные туфли и синий вельветовый детский комбинезон. Они торчали в жерле трубы на Мерит-стрит. В конце улицы стояли козлы для пилки дров. Асфальт был разбит еще с прошлой осени. В этом месте улицу пересекало шоссе.

В трубе обнаружили труп трехлетнего Мэтью Клементса. Всего лишь за день до этого родители сообщили в полицию об исчезновении малыша. Фотография была помещена на первой полосе деррийской газеты «Ньюс»: темноволосый мальчик с дерзкой улыбкой, на голове сдвинутая набекрень шапочка с надписью «Ред Сокс». Клементсы жили совершенно в противоположном конце города. Мать, убитая горем до такой степени, что казалась закованной в броню спокойствия, сообщила, что Мэтти катался на трехколесном велосипеде по тротуару перед домом, на углу Канзас-стрит и Коссут-лейн. Она пошла сушить стираное белье, а когда затем выглянула в окно, Мэтти и след простыл. На траве между тротуаром и проезжей частью валялся опрокинутый трехколесный велосипед. Одно из колес все еще лениво вращалось. На глазах матери колесо остановилось.

Этот случай переполнил чашу терпения начальника полиции Бортона. На экстренном заседании муниципалитета он предложил со следующего же дня ввести в Дерри комендантский час начиная с 19.00. Предложение было принято единогласно, и на другой день комендантский час вступил в силу. Маленькие дети должны были находиться под присмотром хотя бы одного «компетентного взрослого» — так, во всяком случае, говорилось в постановлении, опубликованном в деррийской газете «Ньюс». В школе Бена месяц тому назад прошло специальное собрание. На сцену в актовом зале поднялся начальник полиции и, засунув толстые пальцы за пояс с кобурой, стал уверять детишек, что им нечего волноваться, надо только соблюдать элементарные правила: не вступать в разговор с незнакомыми людьми, не садиться в машины, когда какой-нибудь взрослый предлагает довезти тебя до дому, если, конечно, это не давнишний, добрый твой знакомый, всегда помнить, что человек в полицейской форме — твой друг, и выполнять предписания о комендантском часе.

Две недели назад один мальчишка (Бен знал его лишь в лицо, он учился в параллельном классе) заглянул в водосточный люк на Ниболт-стрит и увидел, что там плавает много волос. Этот мальчишка — звали его то ли Фрэнки, то ли Фредди Росс — промышлял в поисках всякой всячины, которую он выуживал из труб благодаря собственному изобретению — особому устройству, которое он называл «фантастическая жвачка». Когда он говорил о нем, создавалось впечатление, будто он даже про себя думал о своем открытии с большой буквы, как будто его название выведено на рекламном щите и светится неоном. ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ЖВАЧКА представляла собой березовую ветку с большой нашлепкой в виде резиновой жвачки на конце, этакого большого комка жвачки. В свободные от уроков часы Фредди (или Фрэнки) ходил по Дерри и заглядывал в разные канализационные люки и трубы. Иногда ему попадались деньги — большей частью монеты в один цент, но бывали и десятицентовики и даже четвертаки (впоследствии по каким-то ему одному известным причинам он называл их «водяными монстрами»). Заметив монету, Фредди пускал в ход свою фантастическую жвачку. Достаточно было просунуть ее сквозь решетку люка — и считай, монета у тебя в кармане.

Бен был наслышан об этом ловце удачи и его фантастической жвачке задолго до того, как этот энтузиаст снискал всеобщую известность: обнаружил труп Вероники Гроуган.

«Тупой грязнуля», — сказал ему как-то Ричи Тоузнер, имея в виду этого Фредди.

Тоузнер, худой как палка парнишка, ходил в очках. Бен подумал, что без очков Ричи, наверное, видит не дальше своего носа: в непомерно больших его глазах, спрятанных за толстыми линзами, постоянно читалось неприкрытое удивление. У Тоузнера были огромные, выступающие вперед резцы, за что его прозвали Бобер. Он учился в одном классе с Фрэнки (или Фредди).

— Весь день шастает со своей палкой, сует ее в канализационные люки, а потом всю ночь жует жвачку на конце этой палки.

— Фу, гадость, — вырвалось у Бена.

— Точно тебе говорю, братец кролик, — уверил его Ричи и направился по своим делам.

Фрэнки (Фредди) шарил в люке фантастической жвачкой: ему казалось, что зацепил парик. Может, парик удастся просушить, подумал он, тогда он подарит его матери на день рождения. Он выуживал свою находку несколько минут и уже хотел плюнуть на это дело, как вдруг из грязной воды показалось лицо с приставшими к белым щекам опавшими листьями, лицо с впалыми глазницами, залепленными грязью.

Фредди (Фрэнки) завизжал и пустился бегом домой.

Вероника Гроуган училась в четвертом классе в церковно-приходской школе, о которой мать Бена говорила, что учителя там «Христовы ученики». Девочку похоронили в день, когда бы ей исполнилось десять лет. После этого ужасного случая как-то вечером Арлин Хэнском позвала сына в гостиную, усадила на кушетку и села рядом. Она взяла его за руки и пристально посмотрела ему в глаза. Бену стало немного тревожно, и он оглянулся назад.

— Бен, — начала Арлин Хэнском, — ты что, дурачок?

— Нет, мама, — отвечал Бен. Его охватила сильная тревога. Он совершенно не понимал, к чему мама клонит. Никогда он еще не видел у матери такого серьезного выражения лица.

— Мне тоже так кажется, — проговорила она.

Она замолчала и долго не говорила ни слова, отвернулась и хмуро глядела в окно. Бен на мгновение подумал: уж не забыла ли она про него. Арлин Хэнском была еще молодой женщиной, ей шел всего лишь тридцать третий год. Она работала сорок часов в неделю в прядильном цехе на ткацкой фабрике в Ньюпорте, а после работы из-за пыли от волокна кашляла так долго и тяжко, что Бену становилось страшно. По ночам он долго не смыкал глаз: размышлял, что будет с ним, если мать умрет. Он будет тогда сиротой, попадет под государственную опеку; Бену казалось, это означает, что он будет батрачить на какого-нибудь фермера, работать в поле от зари до зари. Или его отправят в бангорский дом для сирот. Он пытался убедить себя, что глупо волноваться из-за таких вещей, но ничего не мог с собою поделать. И вовсе не из-за себя он так беспокоился, он беспокоился прежде всего за мать. Она, конечно, была суровой: почти во всем она диктовала сыну свою волю, но матерью она была замечательной. Бен очень любил ее.

— Ты знаешь об убийствах в городе? — спросила она, обернувшись к Бену.

Он кивнул головой.

— Поначалу думали, что это… — Она замолчала, не решаясь произнести следующее слово; никогда прежде при сыне она не заговаривала о таких вещах, однако при нынешних чрезвычайных обстоятельствах от этого разговора никуда не уйти. И, пересилив себя, она продолжала: — Это преступления на сексуальной почве. Может, и правда, может, и нет. Может, на этом все кончится. Но возможно, убийства продолжатся. Кто теперь может быть в чем-то уверен? Никто не знает. Известно только одно: какой-то сумасшедший охотится на детей, вылавливает их на улице. Ты понимаешь меня, Бен?

Он кивнул головой.

— А ты знаешь, что я имею в виду, говоря о преступлениях на сексуальной почве?

Бен не знал, во всяком случае, представлял себе это смутно, но тем не менее снова кивнул головой. Если мама сейчас заговорит про пчел, птиц и так далее, ему казалось, что он умрет от смущения.

— Я очень беспокоюсь за тебя, Бен. Беспокоюсь, что редко бываю рядом с тобой.

Бен поежился, но не сказал ничего.

— Ты часто предоставлен самому себе. Слишком часто. И я…

— Мама…

— Помолчи, когда с тобой говорят, — сказала она, и Бен замолчал. — Ты должен быть осторожен, Бен. Начнется лето, я не хочу портить тебе каникулы, но ты должен быть осторожен. Я хочу, чтобы ты каждый день приходил домой к ужину. Когда ты ужинаешь?

— В шесть часов.

— Так, отлично. Теперь слушай внимательно, что я скажу. Если я накрою на стол, налью тебе молока и увижу, что ты не в ванной, не моешь руки, что тебя нет дома, я немедленно звоню в полицию и сообщаю, что мой сын пропал. Тебе понятно?

— Да, мама.

— Надеюсь, ты понимаешь, что я говорю это совершенно серьезно?

— Понимаю, мама.

— Возможно, окажется, что я беспокоилась напрасно. Я не настолько глупа, чтобы не представлять себе, отчего могут задержаться мальчишки. Я знаю, что они могут попросту заиграться, заговориться: то всякие пчелы, то футбол, то разные игры, чего только не бывает. Как видишь, я хорошо знаю, на какие проделки способен ты и твои друзья.

Бен понимающе кивнул головой. «Если она не знает, что у него нет друзей, — подумал он, — она, вероятно, вообще не знает, как он проводит время». Но он даже не помышлял сказать ей об этом. Нет, ни за что на свете.

Мать что-то достала из кармана домашнего платья и всунула ему в руку. Это были небольшие пластмассовые часы. Бен открыл коробочку. При виде часов он так и ахнул, раскрыв рот от восторга.

— Вот здорово! — проговорил он в искреннем восхищении. — Спасибо, мам.

Циферблат «Таймекса» был испещрен серебристыми цифрами, часы были с ремешком из искусственной кожи. Бен сверился с домашними часами, поставил нужное время, завел «Таймекс». Тикают!

— Класс! Здорово! — Он горячо обнял мать и звучно чмокнул ее в щеку.

Она улыбнулась, кивнула ему в ответ; ей было приятно, что часы ему понравились. Но тотчас же лицо ее вновь стало серьезным.

— Надень и носи. Не забывай заводить. Смотри не потеряй.

— Нет, что ты!

— Теперь у тебя свои часы, и ты не должен опаздывать. Помни, что я сказала: если ты не придешь домой вовремя, я позвоню в полицию, и тебя будут искать. Во всяком случае, пока они не поймают этого негодяя-детоубийцу, не смей опаздывать ни на минуту. Иначе я сразу звоню в полицию.

— Хорошо, мама.

— Мне не нравится, что ты разгуливаешь один. Ты не дурак и конфеты от незнакомых людей принимать не станешь, в чужие машины не сядешь. Для своего возраста ты уже многое понимаешь и умеешь, но любой взрослый, особенно сумасшедший, легко справится с тобой, если он того захочет. Когда пойдешь в парк или библиотеку, один не ходи. Обязательно с кем-нибудь из друзей.

— Хорошо, мама.

Она снова посмотрела в окно, и у нее вырвался вздох, исполненный неприкрытой тревоги.

— Ужасно, если этот кошмар будет продолжаться. Как бы то ни было, у нас в городе не все ладно, отвратительный городишко. Я всегда так считала. — Она обернулась к сыну, нахмурила брови. — Ты такой бродяга, Бен. Где только тебя не носит. Ты, верно, знаешь каждую подворотню. Что, скажешь, не так? Уж во всяком случае, в центре.

Бену вовсе не казалось, будто он знает каждую подворотню, но кое-что он все-таки видел, уж подворотен, во всяком случае, немало. Он был так восхищен неожиданным подарком, что, вероятно, согласился бы с матерью, даже если бы она сказала, что в музыкальной комедии о второй мировой войне роль Гитлера следует дать Джону Уэйну.

— Ты ничего не замечал такого, как бы это сказать? — спросила мама. — Ничего подозрительного на улицах? Что-нибудь необычное? Может, что-нибудь тебя напугало?

На радостях от такого подарка, чувствуя любовь к матери и благодарность за ее заботу, которая в то же время отчасти пугала его своей неприкрытой одержимостью, Бен едва не сказал ей о том, что случилось минувшим январем.

Он уже раскрыл рот, но затем что-то, какая-то сверхчувствительная интуиция удержала его от откровений.

Что это было? Интуиция. Ни больше ни меньше. Даже дети могут время от времени сознавать ответственность любви, понимая, что в некоторых случаях проявить доброту значит промолчать. Отчасти поэтому Бен удержался от откровений. Но была и другая причина, менее благородная. Мама может быть очень суровой. Она может командовать им. Она никогда не называла его «толстым», «жирным», вместо этого она говорила «большой», иногда подразумевая под этим «взрослый». Когда на столе оставался недоеденный ужин, она часто приносила эти остатки Бену в то время, когда он смотрел телевизор или делал уроки, и он ел, хотя в глубине души ненавидел себя за это, но никогда это чувство не распространялось на мать, ставившую перед ним тарелки с едой; Бен Хэнском никогда не осмелился бы ненавидеть мать; Бог покарал бы его на месте за такое чудовищное, неблагодарное чувство. Но быть может, в самых отдаленных глубинах сознания, еще более смутно, Бен догадывался о мотивах, которые побуждали мать постоянно давать ему еду. Любовь ли это? Может быть, нечто другое? Нет, не может быть. И все же… — размышлял он. Очевидно, она не знает, что у него нет друзей. Это заставляло его питать к матери недоверие: он не знал, как она прореагирует, если он расскажет ей о том случае, произошедшем с ним в январе. Если, конечно, тогда ему не померещилось. Приходить домой в шесть и сидеть дома, может, не так уж плохо. Можно читать, смотреть телевизор

(есть за обе щеки)

строить дома из игрушечных бревен. Но сидеть взаперти весь день — хуже некуда. А если он расскажет матери, что он видел или же что ему почудилось тогда, в январе, мать может заставить его сидеть дома все дни напролет. Итак, по самым разным причинам Бен умолчал о том случае.

— Нет, мама, — сказал он. — Просто мистер Маккиббон копается в чужих отбросах.

Мать рассмеялась: ей очень не нравился мистер Маккиббон, республиканец и «христосик», как она его называла. И после смеха тема была исчерпана. В ту ночь Бен долго не мог уснуть, но он уже не чувствовал беспокойства, что он останется сиротой и судьба закинет его невесть куда. Он лежал в постели, смотрел на луну в окне, свет ее струился по покрывалу и полу; Бен чувствовал, что его любят, что он в безопасности. Он поминутно подносил часы к уху и слушал, как они тикают, подносил к глазам и восхищенно любовался светящимся циферблатом.

Наконец он погрузился в сон. Ему приснилось, будто он с ребятами играет в бейсбол на пустыре за стоянкой грузовиков. Он только что провел превосходный удар, товарищи окружили его толпой, начались поздравления, его дружески подталкивали, похлопывали по спине. Игра закончилась, его подхватили на руки и понесли туда, где лежала экипировка. Во сне Бена буквально распирали гордость и другие самые счастливые чувства… Потом он бросил взгляд на другую половину поля, где была проволочная ограда, за ней начинался поросший сорняками участок, спускавшийся к Пустырям. Там, среди высокой травы и кустов, наполовину скрытая, стояла какая-то фигура. На одной руке у незнакомца была надета белая перчатка, этой рукой он держал связку воздушных шаров — красных, желтых, синих, зеленых. Другой рукой он манил Бена. Лица его Бен не видел, зато заметил на незнакомце мешковатый костюм с большими оранжевыми пуговицами-помпонами и болтающийся желтый галстук.

Это был клоун.

— Плавильно, блатец клолик, — нарочно картавя, произнес голос-призрак.

Утром Бен не мог припомнить свой сон, но подушка оказалась такой влажной, точно Бен проплакал всю ночь.

7

Отогнав от себя мысль о плакате, призывавшем помнить о комендантском часе — точно так собака отряхивается после купания, — Бен подошел к столу заказов в детской библиотеке.

— Здравствуй, Бенни, — приветствовала его миссис Старрет. Подобно школьной учительнице миссис Дуглас, она искренне любила Бена. Взрослые, особенно те, в чьи служебные обязанности входило воспитание и обучение детей, обычно любили Бена, потому что он был неизменно вежлив, говорил тихо, почтительно, был задумчив, иногда забавен, всегда при этом оставаясь тихоней. По этим же соображениям большинство ребят считали зазорным находиться с ним рядом.

— Что, уже надоели каникулы?

Бен улыбнулся. Эта шутка была типичной для миссис Старрет.

— Нет еще, — ответил он. — Ведь летних каникул прошло всего лишь час семнадцать минут. Предоставьте мне еще один час.

Миссис Старрет рассмеялась и прикрыла рот ладонью, чтобы не было слышно. Она спросила у Бена, не желает ли он присоединиться к летней программе по внеклассному чтению. И Бен изъявил готовность. Она дала ему карту Соединенных Штатов, и Бен учтиво поблагодарил миссис Старрет.

Затем он направился к стеллажам, то и дело доставал книги и, просмотрев их, аккуратно ставил на место. Выбирать книги — дело серьезное. Выбирать надо тщательно. Взрослым выдавали на руки неограниченное количество, но дети могли взять на дом не больше трех. Выберешь дрянь — и ничего не поделаешь, не поменяешь.

Наконец он остановил свой выбор на трех: «Бульдозере»,«Вороном скакуне» и — третью он выбирал наугад, вслепую — на «Горячем жезле», написанной неким Генри Фелсеном.

— Тебе может не понравиться эта книга, — заметила миссис Старрет, проштамповав бланк. — Потоки крови, убийства. Я настоятельно рекомендую ее подросткам, особенно тем, которые только что получили водительские права. Она заставляет их задуматься. Мне даже кажется, после нее они целую неделю как минимум стараются не превышать скорость.

— Ну, я проглочу ее за один присест, — сказал Бен и понес книги к одному из столов подальше от Детского уголка, где тем временем тролль под мостом нагонял на детишек страх и трепет.

Какое-то время он читал «Горячий жезл», и она оказалась совсем не «хилой». Хорошая книга. Один парень классно водит машину, но вредный тип из дорожной автоинспекции всегда норовит его оштрафовать. Бен узнал, что в штате Айова нет ограничения скорости на дорогах. Интересно, ничего не скажешь.

Одолев три главы, Бен поднял глаза и заметил на стене новый плакат; в библиотеке искренне верили в наглядную агитацию. На нем был изображен счастливый почтальон, передающий письмо счастливому мальчику. «В библиотеке не только читают, но и пишут письма», — было написано на плакате. «Напишите своему другу — не откладывайте на потом. Улыбки при встрече гарантированы».

Под плакатом были ящики, в которых лежали конверты и открытки с уже наклеенными марками, а также почтовая бумага с изображением деррийской публичной библиотеки. Конверты стоили два цента, открытки — три цента. Два листа бумаги — один цент.

Бен пошарил у себя в кармане. Он еще не истратил тех четырех бутылочных центов, что остались у него после покупки конфет. Бен положил закладку в «Горячий жезл» и направился к столу заказов.

— Дайте, пожалуйста, мне одну открытку. Можно?

— Конечно, Бен.

Как всегда, миссис Старрет была очарована его вежливостью и серьезностью и немного опечалена при виде его необычайной полноты. Ее мать сказала бы, что этот мальчик роет себе могилу, орудуя ножом и вилкой. Миссис Старрет дала Бену открытку, а когда он направился к столу, проводила его взглядом. За столом могли разместиться человек шесть, но сидел за ним только один Бен. Она ни разу не видела его с другими ребятами. «Жаль, — подумала она, — ведь в душе Бен очень хороший. Сколько сокровищ таится в нем под спудом! Он доверит их доброму и терпеливому старателю, если таковой когда-нибудь найдется».

8

Бен достал шариковую ручку, щелкнул ею и написал на открытке адрес: «Мисс Беверли Марш, Лоуэр-Мейн-стрит, Дерри, Мейн, 2-е почтовое отделение». Он точно не помнил номера ее дома, но мама как-то сказала, что большинство почтальонов довольно скоро запоминают всех своих клиентов. Если почтальон, обслуживающий Лоуэр-Мейн-стрит, доставит открытку Беверли, — великолепно. Если же нет, открытку просто отправят на почтамт, в отдел, где собираются невостребованные письма, и Бен лишится трех пенсов. Они, разумеется, к нему не вернутся, ведь он даже не собирался указывать свою фамилию и адрес.

Бен понес открытку, держа адресом вниз; он не хотел рисковать, хотя вокруг не было ни одного знакомого. Затем прихватил несколько квадратных бумажных листов из деревянной коробки, рядом с ящиком, где лежали открытки. Он положил их на стол, сел и принялся торопливо писать, зачеркивать и снова писать.

Всю последнюю неделю до экзаменов на уроке английского они читали и учились писать «хайку». Это оригинальная форма стихосложения в японской поэзии, удивительно краткая, строгая. Миссис Дуглас объяснила, что должно быть только семнадцать слогов, ни больше ни меньше. Обычно поэт сосредоточивается на одном чистом, незамутненном образе, который связан с определенным настроением: грустью, радостью, ностальгией… любовью.

Бен восхитился. Ему очень нравились уроки английского, хотя после урока радостное чувство пропадало. У него получалось «хайку», но в его строках не было ничего, что хватало бы за душу. Однако в самом понятии «хайку» было что-то возвышенное, что воспламеняло воображение Бена, доставляло ему несказанное удовольствие, точно так же, как слова миссис Старрет о парниковом эффекте. Бен чувствовал, что это чудесная форма, в ней нет никаких скрытых правил, семнадцать слогов, один образ, связанный с одним настроением, — и дело сделано. Чистая, утилитарная форма, самодовлеющая и подчиняющаяся своим правилам. Бену нравилось и звучание слова «хайку», особенно гортанный звук «к».

«Ее волосы», — подумал он, представив, как Беверли спускается по ступеням школьного крыльца: рыжие локоны подпрыгивают на плечах. Даже солнечных лучей не надо, чтобы они засверкали — они блестят и так, без света. Бен тщательно работал над «хайку» в течение двадцати минут с перерывом; ходил за чистыми листами. Он вычеркивал длинные слова, выкидывал все лишнее, и наконец у него получилось следующее:

Твои волосы — зимний закат,

Угольки января.

И мое сердце горит.

Бен был не в восторге от своего сочинения, но лучшего у него бы не вышло. Он боялся, что если застрянет на нем, то получится хуже, да и сам он весь издергается. Бен не хотел этого. Мгновение, когда Беверли заговорила с ним, поразило его несказанно. Ему хотелось сохранить его в памяти. Возможно, Беверли влюблена в кого-то из старших классов, шестого или, может, седьмого; она решит, что это какой-нибудь старшеклассник послал ей «хайку». Она очень обрадуется, и это останется в ее памяти. И хотя Бев никогда не узнает, что «хайку» принадлежит перу Бена, ничего страшного: главное, он знает это.

Бен переписал набело стихотворение на обороте открытки, причем заглавными буквами, точно это было не любовное послание, а требование вымогателя о выкупе, положил ручку в карман и сунул открытку между страниц «Горячего жезла».

Затем поднялся и попрощался с миссис Старрет.

— До свидания, Бен, — сказала она. — Хорошо тебе провести каникулы. Не забывай про комендантский час.

— Не забуду.

Бен направился по стеклянному коридору, соединявшему две библиотеки. Ему нравился постепенный переход от жары («Парниковый эффект», — с наслаждением думал он) к прохладе в зале для взрослых. В отгороженной части читального зала в старомодном мягком кресле сидел какой-то пожилой господин и читал городскую газету «Ньюс». Заголовок передовицы гласил: «ДАЛЛЕС ОБЕЩАЕТ: ЕСЛИ ПОТРЕБУЕТСЯ, США ПРЕДОСТАВЯТ ВОЕННУЮ ПОМОЩЬ ЛИВАНУ». Под ним виднелась фотография Эйзенхауэра в Роз-Гардене. Он пожимал руку какому-то арабу. Мать Бена как-то сказала, что если в 1960 году в президенты изберут Губерта Хамфри, может быть, положение улучшится. Бен смутно представлял себе, что такое непрекращающийся экономический спад, а мама не хотела вдаваться в объяснения — боялась, что он скажет: «Да ладно, отстань». Внизу первой полосы был заголовок, набранный другим шрифтом: «ПОЛИЦИЯ ПРОДОЛЖАЕТ ПОИСКИ ПСИХОПАТА».

Бен открыл большую входную дверь и вышел на улицу.

У дверей висел почтовый ящик. Бен достал открытку из книги и опустил в ящик. Он почувствовал, как у него екнуло сердце, когда разжал пальцы и открытка упала в прорезь. «А вдруг Беверли догадается, что это я написал», — мелькнуло у него в голове. «Чушь», — ответил он сам себе. Его немного тревожило, что он так разволновался.

Бен направился вверх по Канзас-стрит, едва ли сознавая, куда идет, ему было безразлично куда. Ему грезилось: Беверли Марш подходит к нему, серо-зеленые глаза широко раскрыты, рыжие волосы собраны на затылке в пучок и завязаны ленточкой.

«Хочу задать тебе один вопрос, Бен, — говорит пригрезившаяся ему Беверли. — Ты должен поклясться, что скажешь мне правду. — Она показывает открытку. — Это ты написал?»

Это была странная фантазия. И в то же время чудесная. Бен хотел от нее избавиться. Но он также хотел, чтобы эта фантазия никогда не кончалась. Лицо у него вспыхнуло румянцем.

Бен шел по Канзас-стрит и грезил, время от времени перекладывая библиотечные книги в другую руку. Он даже начал насвистывать.

«Ты, верно, подумаешь, какой я противный, Беверли. Я так хочу поцеловать тебя». — И губы у него приоткрылись.

Приоткрылись, но так пересохли, что насвистывать стало невозможно.

«Я так хочу, чтобы ты меня поцеловала». — И на лице у него появилась блаженная, туманная и в то же время прекрасная улыбка.

Если бы Бен посмотрел прямо, он бы увидел, что его обступили три тени, а если бы он прислушался, он услышал позади стук ботинок Виктора Криса. Бена обходили с боков. Но он ничего не видел и не слышал. Бен был далек от действительности, он чувствовал, как его рта касаются губы Беверли, и робко тянулся потрогать рыжее пламя ее ирландских волос.

9

Подобно многим городам, большим и малым, Дерри строился без всякого плана. Он просто разрастался вширь.

Достаточно сказать, что городские проектировщики никогда бы не отвели ему это место. Центр Дерри занимал долину ручья Кендускиг, который пересекал деловую часть города по диагонали с юго-запада на северо-восток. Остальные улицы лепились по склонам прилегающих холмов.

Долина, куда вышли переселенцы, основатели Дерри, была заболоченной и густо поросла деревьями и кустарником. Ручей Кендускиг и река Пенобскот были очень удобны для лесоторговцев, но для тех, кто пилил бревна и строил из них хижины, Кендускиг был точно кость в горле: ведь каждые три-четыре года здесь случались наводнения. До сих пор центр Дерри находился под угрозой затопления, несмотря на огромные деньги, затраченные за последние полвека, брошенные на борьбу с наводнениями. Если бы дело было только в ручье, система дамб могла бы решить эту проблему. Но были и другие факторы. Низкие берега Кендускига, во-первых. А во-вторых, вся идиотская система городской канализации. С начала века в Дерри случалось много больших наводнений, и самое страшное — в 1931 году. В довершение бед склоны, на которых раскинулась большая часть города, были испещрены множеством мелких ручьев. Среди них был и ручей Торо, где нашли труп Черил Ламоники. После продолжительных ливней все эти ручьи выходили из берегов.

— Если на две недели зарядят дожди, — сказал как-то отец Билла Заики, — в этом паршивом городишке распространится инфекция. Начнутся насморк, головные боли.

В центре города Кендускиг был заключен в бетонный канал длиной в две мили. Этот канал проходил под Мейн-стрит на пересечении ее с Кэнел-стрит — своего рода подземная река в полмили длиной, а выходил на поверхность в Бэсси-парке. Кэнел-стрит, где, как преступники на перекличке в тюрьме, выстроилась большая часть городских баров, шла параллельно Каналу на окраине Дерри.

Не проходило и двух недель, чтобы полиция не вытаскивала из воды автомашину, угодившую туда по прихоти пьяного водителя. Воды Канала были загажены до безобразия канализационными стоками и отходами ткацко-прядильной фабрики. Время от времени на Канале ловили рыбу, но попадались одни несъедобные мутанты.

В северо-восточной части города со стороны Канала Кендускиг более или менее удалось укротить. На берегу, невзирая на нередкие случаи затопления, весь день напролет кипела торговля. По набережной разгуливал народ, иногда парочками, взявшись за руки (хорошо, если ветер дул куда надо, а если с Канала, то зловоние отравляло всю романтику променада). В Бэсси-парке, расположенном напротив средних школ, что стояли на другом берегу Канала, иногда устраивали свои сходки с кострами бойскауты. В 1969 году горожане были возмущены и шокированы, когда хиппи (один из них вышил у себя на штанах на заднице американский флаг), а также всякая педерастня, трахающаяся на глазах прохожих, повадились курить в парке марихуану и торговать «колесами». В 1969 году Бэсси-парк превратился в настоящую «аптеку» под открытым небом.

— Вот увидите, — говорили люди. — Не успеют прикрыть эту лавочку, кого-нибудь там укокошат.

Так и случилось. В водах Канала был обнаружен труп семнадцатилетнего юнца, вены которого были в буквальном смысле накачаны чистым героином. После этого наркота старалась держаться подальше от Бэсси-парка, ходили даже слухи, что там появился призрак утопленника. История, конечно, глупая, чепуха, но как бы то ни было, она отвадила наркоманов и прочих, а потому ее можно назвать полезною чепухой.

В юго-западной части города река доставляла жителям Дерри гораздо больше хлопот. Здешние холмы были глубоко изрезаны, здесь когда-то прошел ледник, а из-за бесконечной эрозии почвы и разрушительной работы многочисленных ручьев и ручейков склоны были весьма ненадежны. Во многих местах наружу выступала коренная порода, подобно открытым костям динозавра. Ветераны городского департамента коммунального хозяйства и дорожных работ знали, что после первого же осеннего заморозка тротуары в юго-западной части города придут в полную негодность, и можно рассчитывать на солидный куш. Бетон давал усадку, ломался, в проломы выходила коренная порода, как будто земля собиралась снести чудовищной величины яйцо.

На тонком слое почвы лучше всего чувствовали себя неприхотливые растения с неглубокой корневой системой — разные сорняки, низкорослые деревья, мелкий кустарник, ядовитый сумах нескольких видов. В юго-западной части склон круто обрывался к песчаной равнине, поросшей кустарником. Ее местные жители называли Пустырями, хотя в действительности здесь был только один пустырь, представлявший собой грязную полосу земли, длиной в три мили и шириной в полторы. Пустыри примыкали с одной стороны к верхней части Канзас-стрит, а с другой — к Оулд-Кейпу. В Оулд-Кейпе, жилищном массиве для бедняков, канализационная система была до того скверной, что то и дело лопались сточные трубы, и все нечистоты вытекали наружу.

Кендускиг проходил прямо по центру Пустырей. Городские застройки протянулись и на северо-востоке, по обе стороны Кендускига, однако здесь, у Пустырей, единственными городскими приметами были насосная станция и городская свалка. Если смотреть с воздуха, Пустыри походили на большой зеленый кинжал, острием обращенный к центру города.

Для Бена вся эта география, перемешанная с геологией, означала только одно: справа по ходу — обрыв, и ряд домов кончается. Вдоль тротуара тянутся шаткие побеленные перила высотой по пояс Бену — символическая ограда. Снизу доносилось приглушенное журчание воды — звуковая дорожка фантазий Бена.

Отсюда сквозь густую листву кустов и деревьев мелькал Кендускиг. Одни ребята рассказывали, что в эту пору у ручья летают комары величиной с воробьев, другие уверяли, что на спуске с обрыва есть зыбучий песок. Бен не верил байкам про комаров, но уже одна мысль о зыбучем песке пугала его. Там слева парила огромная, точно облако, стая чаек. Городская свалка. Слышались птичьи крики. За свалкой виднелись городские небоскребы и низкие крыши домов Оулд-Кейпа, примыкавшего к Пустырям. Справа от Оулд-Кейпа на горизонте маячила водонапорная башня, похожая на оттопыренный палец. Внизу, прямо под Беном, торчала водопропускная труба, ржавый кульверт, из которого, сверкая на солнце, низвергалась по склону и исчезала в зарослях вода.

Приятные фантазии Бена, рисовавшего в воображении Беверли, внезапно сменились довольно мрачными: а вдруг из этой трубы, пока он на нее смотрит, вывалится рука мертвеца? А вдруг, если он побежит звонить в полицию, в будке его встретит клоун? Смешной клоун в мешковатом костюме с оранжевыми пуговицами-помпонами. А что если…

На плечо Бену опустилась чья-то рука — он завизжал не своим голосом.

Сзади загоготали. Он рывком обернулся, задев спиной белые перила, ограждавшие тротуар от обрыва и буйных зарослей. Перед ним стояли Генри Бауэрс, Белч Хаггинс и Виктор Крис.

— Здорово, сисястый, — сказал Генри.

— Что тебе надо? — спросил Бен, стараясь придать своему голосу храбрость.

— Хочу тебя вздрючить, — произнес Генри. Казалось, он очень трезво, с серьезным и даже важным видом обдумывал, как осуществить свою угрозу. Но Боже, как же сверкнули при этом его глаза! — Я должен тебя проучить, сисястый. Не возражаешь? Ты ведь любишь учиться, любишь все новое.

Генри потянулся к Бену. Тот увернулся.

— Держите его, ребята!

Белч и Виктор схватили Бена за руки. Бен завизжал. Это был трусливый крик малодушия и беспомощности, но Бен не мог ничего с собою поделать. «Боже, только бы мне не заплакать, только бы они не разбили мои часы», — в ужасе и смятении подумал он. Он не знал, кончится ли эта разборка битьем часов, но отлично знал, что будет кричать и плакать, много плакать, прежде чем они его отметелят.

— Ни фига себе, поросенок резаный, — произнес Виктор и заломил Бену руку. — Верно, как поросенок?

— Это точно, — прохихикал Белч.

Бен рванулся в одну, затем в другую сторону. Белч с Виктором легко его удержали: дали ему нырнуть головой вперед и тотчас отбросили назад.

Генри схватил Бена за свитер и вздернул его. Обнажился перепоясанный ремнем живот, огромный, раздувшийся, отвислый.

— Гляньте, какое пузо! — в изумлении и с отвращением воскликнул Генри. — Е-мое!

Виктор с Белчем загоготали. Бен затравленным взглядом смотрел по сторонам. Хоть бы кто-нибудь помог! Вокруг никого. Позади, внизу на Пустырях, спали сверчки и кричали чайки.

— Ты это брось! — произнес Бен. Он еще не ревел, но был близок к тому. — Брось, кому говорят!

— А то что? — усмехнулся Генри, как будто искренне заинтересовался. — А то что, сисястый? А то что, а?

Бен внезапно представил себе Бродерика Крофорда, игравшего Дэна Мэтью в его любимом кинобоевике. Дэн был крут, зол, никому не давал спуску. Бен подумал о нем и разревелся. Дэн Мэтью так бы отделал эту кодлу, что они бы все трое, проломив перила, покатились вниз по набережной в кусты. Он столкнул бы их одним своим животом.

— Ой, гляньте, сю-сю-сю, разревелась крошка, — фыркнул Виктор. Белч тоже зафыркал от смеха. Генри слегка улыбнулся, но лицо его сохраняло серьезное, задумчивое выражение — маску: казалось, он чем-то опечален. И это испугало Бена. Похоже, что одним битьем дело не кончится.

Как бы в подтверждение этой догадки Генри сунул руку в карман своих джинсов и извлек оттуда небольшой складной нож.

Бен взорвался от ужаса. До сих пор он тщетно силился вырваться, бросаясь направо и налево, а теперь вдруг ринулся вперед. Был момент, когда ему показалось, что он вот-вот вырвется из тисков. С него градом катился пот, у Белча и Виктора скользили руки. Белчу с большим трудом удалось удержать его за правую руку. А от Виктора он освободился. Еще один рывок…

Но не успел Бен рвануться, как к нему подошел Генри и с силой толкнул его. Бен полетел назад. Перила угрожающе затрещали. Бен почувствовал, как они прогнулись под его тяжестью. Белч с Виктором снова схватили его за руки.

— Держите крепче, — сказал Генри. — Слышите, чего говорю.

— Не боись, Генри, — заверил Белч, но в голосе его прозвучали нотки тревоги. — Не вырвется. Не беспокойся.

Генри подступил к своей жертве вплотную, плоский его живот почти коснулся отвислого живота Бена. Бен в ужасе глядел на Генри, у него потоком текли слезы.

«Поймали! Никуда не деться! Конец! — заныло в нем. Бен попытался взять себя в руки, но нытье не прекратилось. — Поймали!»

Генри вытащил длинное широкое лезвие, на нем было выгравировано его имя. Кончик ножа сверкал под лучами полуденного солнца.

— Хочу устроить тебе проверку, — все тем же задумчивым тоном проговорил Генри. — Пришла пора экзаменов, сисястый, так что подготовься.

Бен плакал. Сердце его болезненно холодело и разрывалось. Из носа вытекла большая сопля и повисла на верхней губе. Библиотечные книги валялись у ног. Генри наступил на «Бульдозер», глянул вниз и ребром черного ботинка швырнул книжку в водосточную канаву.

— Вот тебе первый экзаменационный вопрос, сисястый. Когда кто-нибудь просит на годовой контрольной «Дай списать», что ты ему ответишь?

— Конечно, дам! — ответил Бен, — О чем речь! Пусть списывает все, что хочет.

Кончик ножа приблизился на два дюйма и уперся Бену в живот. Лезвие было холодное, как вазочка с мороженым. Бен судорожно втянул в себя живот. На мгновение белый свет померк. Генри шевелил губами, но Бен не слышал его слов. Генри походил на телевизор с выключенным звуком, а перед глазами у Бена все плыло…

«Только не упади в обморок. Не смей! — завопил панически внутренний голос. — Если ты упадешь в обморок, Генри рассвирепеет и убьет тебя».

К нему снова вернулись слух и зрение. Он заметил, что Белч и Виктор уже не смеются. Они явно нервничали… и смотрели почти испуганно. Это отрезвляюще подействовало на Бена. «А вдруг они просто не знают, что Генри затеял и как далеко все зайдет. Как бы ни были скверны, по-твоему, дела, теперь уже ничего не поправишь. Может, будет и хуже. Если не думал раньше, если не придется думать потом, надо думать сейчас. По его глазам видно, что он псих, он на все способен».

— Вот и неверно, сисястый, — заключил Генри. — Если кто-нибудь просит: «Дай списать», мне это по фигу, дашь ты ему, не дашь. Усек?

— Усек, — проговорил Бен. Его живот содрогался от рыданий. — Теперь понял.

— Так, ну ладно. Первый вопрос — плохо, а тебе еще будут вопросы и куда посложней. Готов ты к сложным вопросам?

— Я… да… конечно…

Навстречу по дороге двигалась машина. Запыленный «форд-51», за рулем — старик, рядом сухопарая старушка: оба как манекены в универмаге, на которых никто не смотрит. Бен заметил, что старик глядит в их сторону. Генри вплотную подступил к Бену, ножа за рукавом не было видно. Бен чувствовал, как кончик лезвия щекочет ему кожу на уровне пупка. Лезвие по-прежнему было холодным. Непонятно, как это могло быть, но это было так.

— Ну что же ты? Вопи «Караул», — усмехнулся Генри. — Я тебе все кишки выворочу. — Они стояли так близко друг к другу, как бывает при поцелуе. Бен чувствовал сладковатый запах фруктовой жвачки изо рта Генри.

Машина проехала мимо, медленно и торжественно, как на параде.

— Так, сисястый, слушай второй вопрос. Если на годовой контрольной я попрошу тебя: «Дай списать», что ты ответишь?

— Конечно, дам. Не задумываясь.

Генри улыбнулся.

— Хорошо, сисястый, сейчас ты ответил правильно. А теперь третий вопрос: как я могу быть уверенным, что ты никогда о том не забудешь?

— Я… я не знаю, — прошептал Бен.

Генри улыбнулся. Лицо его озарилось и на мгновение стало почти красивым.

— Я знаю! — воскликнул он, точно открыв для себя великую истину. — Я знаю, сисястый. Я вырежу на твоем пузе… ножом свое имя.

Виктор и Белч неожиданно загоготали. На мгновение Бен, сбитый с толку, почувствовал облегчение: он подумал, что этот нож просто шутка, так, для острастки, чтобы нагнать на него страху. Но Генри Бауэрс не смеялся, и Бен понял, что Белч и Виктор смеются потому, что они почувствовали облегчение. Они были убеждены, что Генри шутит. Но сам Генри вовсе так не считал.

Лезвие скользнуло вверх, точно по маслу. На бледном животе Бена появилась длинная царапина, налитая алой кровью.

— Эй! — вскрикнул Виктор, приглушенно, почти в испуге.

— Держи его! — рявкнул Генри. — Держи, ничего от тебя больше не требуется! — На его лице было мрачное, задумчивое выражение, но теперь оно исказилось в дьявольской гримасе.

— Господи, только бы Генри его не зарезал! — вскрикнул Белч визгливым, как у девчонки, голосом.

Далее события развивались стремительно, но Бену Хэнскому так не казалось: время тянулось для него, как в замедленной киносъемке. Впрочем, паники он уже не испытывал, обнаружилось какое-то внутреннее чувство, подсказавшее ему, что паниковать бесполезно.

В первом замедленном кадре Генри вздернул свитер Бена до самой груди. Из неглубокого вертикального пореза над пупком сочилась кровь.

Генри снова приставил нож к животу Бена, орудуя, как обезумевший военный хирург под бомбежкой. Крови прибавилось.

«А если назад? — спокойно подумал Бен, в то время как по животу его стекала кровь. — Надо попробовать назад. Единственное направление, иначе не вырваться». Белч и Виктор уже не держали его. Несмотря на команду Генри, они отошли от Бена. Отошли в ужасе. Если Бен побежит, Бауэрс легко поймает его.

В следующее мгновение Генри соединил два вертикальных пореза коротким горизонтальным. Бен почувствовал, что кровь стекает ему за резинку трусов и ползет по левой ноге.

Генри внезапно отпрянул назад, нахмурился, точно художник, сосредоточенно оценивающий нарисованный пейзаж. После латинской «H» идет «Е», мелькнуло в голове у Бена, и этой мысли оказалось достаточно, чтобы он, Бен, разозлился. Он рывком подался немного вперед — Генри толкнул его к перилам. Бен ударился о побеленные перила, отделявшие Канзас-стрит от обрыва, уперся ногами в землю и правой ногой двинул Генри в живот. Это был непроизвольный удар, отнюдь не сознательный. Бен хотел как следует оттолкнуться, чтобы перелететь за перила. И все же, заметив выражение крайнего удивления на лице своего обидчика, Бен испытал злорадство, до того сильное, что на какую-то долю секунды ему показалось, что голова у него готова слететь с плеч.

Перила затрещали и треснули. Бен увидел, что Виктор и Белч кинулись к Генри и подхватили его, прежде чем он успел плюхнуться задом в канаву около растрепанного «Бульдозера». В то же мгновение Бен полетел с обрыва вниз головой. Он закричал, но крик скорее походил на смех.

Бен ударился о склон спиной и задом чуть пониже кульверта. Хорошо, что он приземлился ниже: если бы он упал на кульверт, он бы, наверное, сломал позвоночник. А так он упал на травянистую подушку в том месте, где густо росли сорняки и папоротник, так что едва почувствовал удар. Бен сделал обратный переворот через голову — ноги его мелькнули в воздухе, и он вновь принял сидячее положение, после чего заскользил по склону, точно мальчишка с ледяной горы. Задравшийся свитер болтался на шее, руки в поисках точки опоры хватались за кусты папоротника. Бен отталкивался и съезжал вниз до следующей кочки.

Он поглядел вверх на каменную насыпь; ему казалось невероятным, что он еще недавно стоял там — она стремительно отдалялась, как в быстро мелькающих кадрах мультфильма. Он увидел, что Виктор и Белч, бледные, с округленными от изумления ртами, оторопело глядят на него. Тут он на скорости наткнулся на что-то и от резкой боли едва не прокусил себе язык.

Это было поваленное дерево, оно сдержало падение Бена, но он едва не сломал себе левую ногу. На карачках, цепляясь за траву, он прополз немного вверх, застонал и кое-как высвободил ногу из ловушки. Дерево остановило его на полпути. Внизу кусты были гуще. Вода из кульверта тонкими струями стекала Бену на руки.

Над головой послышался пронзительный крик. Бен глянул и увидел, что Генри Бауэрс с ножом в зубах ринулся вниз с обрыва. Он приземлился на обе ноги, круто откинувшись назад корпусом, чтобы не потерять равновесие, заскользил по склону, а затем пустился бегом вниз по насыпи нескладными, как у кенгуру, прыжками.

— Убью, фука! — вопил Генри с ножом в зубах. И Бену не требовался переводчик ООН, чтобы понять, что Генри кричит ему: «Убью, сука!»

Холодным прикидочным взглядом Бен увидел выход из трудного положения. Он поднялся на ноги за несколько секунд до того, как к нему подскочил Генри; тот вынул изо рта нож и держал его как штык. Бен смутно ощутил, что на левой ноге у него разорвалась штанина, эта нога истекала кровью гораздо сильнее, чем живот. Но он опирался на нее, значит, она не сломана. По крайней мере, он надеялся, что это так.

Бен слегка согнул ноги в коленях, чтобы удержать шаткое равновесие. И как только Генри схватил его одной рукой, а другой занес над ним нож, Бен отступил в сторону. Он все-таки не удержался на ногах, упал, но, падая, взбрыкнул левой ногой с продранной штаниной. Он заехал Генри в голень, причем с чудовищной силой. На мгновение Бен разинул рот от ужаса, к которому примешивались благоговейный восторг и восхищение. Генри Бауэрс перелетел через упавшее дерево, куда минуту назад скатился Бен, перелетел, точно супермен, вытянув перед собой руки, точь-в-точь как Джордж Ривз в телебоевике. Только полет Джорджа Ривза выглядел естественно, как вечерняя ванна или завтрак на террасе. Генри, однако, летел так, точно его толкнули под зад горячей кочергой. Рот его был полуоткрыт, и слюна изо рта попадала ему даже на мочку уха.

Генри грохнулся наземь. Нож отлетел в сторону, Генри перевалился на бок, затем на спину и соскользнул в кусты, раскинув ноги. Раздался вопль. Глухой стук. Тишина.

Бен ошеломленно смотрел на то место, где исчез Генри. Внезапно рядом с Беном посыпались сверху камни и мелкая галька. Он посмотрел вверх — Виктор и Белч спускались по насыпи. Они передвигались более осторожно, чем Генри, и гораздо медленнее. Если Бен ничего не предпримет, через полминуты они настигнут его.

Он простонал. Кончится ли когда-нибудь это безумие?

Не спуская глаз со своих преследователей, Бен перелез через дерево и начал спускаться по насыпи. У него сводило дыхание. В боку кололо. Язык горел нестерпимой болью. Наконец Бен оказался в кустах, которые были ему почти в рост. Зловонный запах какой-то зеленой жижи ударил в ноздри. Он слышал: где-то течет вода, журча среди камней.

Он поскользнулся и снова покатился вниз, ударился тыльной стороной руки об острый выступ камня, пролетел сквозь репейник, оставив на нем нитки от свитера.

Бен съехал на заду в воду. Здесь среди густого подлеска протекал извилистый ручей, кусты справа темнели, точно пещера. Бен посмотрел налево и увидел, что посредине ручья в воде лежит на спине Генри Бауэрс. В полуоткрытых глазах виднелись только белки. Из одного уха сочилась кровь тонкой струйкой.

«О Боже, я убил его! Боже мой, я убийца!»

Забыв, что за ним гонятся Виктор и Белч, а возможно, понимая, что им будет не до мордобоя, когда они увидят, что их бесстрашный командир мертв, Бен прошел по воде двадцать футов и приблизился к распростертому телу Генри. Рубашка у Генри была разодрана в клочья, синие джинсы промокли дочерна, один ботинок куда-то запропастился. Бен смутно сознавал, что и на нем самом одежда разорвалась по швам, а тело до того избито, что все гудит от боли. Сильней всего болела правая лодыжка, она уже вздулась и терлась о промокшую насквозь спортивную туфлю, а Бен обращался с больной ногой безжалостно, он походил на матроса, вернувшегося из долгого плавания, который, ступив наконец на берег, идет вразвалку.

Бен склонился над Генри. Глаза у того вылезли из орбит. Ободранной, окровавленной рукой Генри схватил Бена за ногу. Губы зашевелились, но, кроме свистящих вдохов и выдохов, у него ничего не выходило. Все же Бену удалось разобрать слова: «Убью, говно жирное!»

Генри попытался подтянуться и встать, ухватясь за ногу Бена, точно за шест. Бен в бешенстве отдернул ногу. Рука Генри соскользнула вниз, затем пальцы разжались. Махая руками, Бен отлетел назад и уже в третий раз за рекордно короткое время упал на мягкое место. Он снова едва не прокусил язык. При падении Бен поднял брызги воды. На мгновение перед глазами мелькнула радуга. Но Бену было не до радуги. Ему сейчас было наплевать даже на золото, если бы он вдруг нашел горшок с золотом. Борьба шла не на жизнь, а на смерть.

Генри перевернулся на бок. Попытался встать, упал, стал на корточки. И наконец, шатаясь, поднялся и вперил в Бена свои черные глаза. Его прическа под Элвиса Пресли теперь торчала в разные стороны, как обертка кукурузного початка на ветру.

Внезапно Бена охватила злость. Злость — не то слово. Ярость. Он шел, держа под мышкой библиотечные книги, никого не трогал, никого не обидел, он грезил о том, как он целует Беверли Марш. А сейчас… Что это? Джинсы порваны, левая лодыжка, вероятно, сломана, уж вывихнута, во всяком случае. Нога вся в ссадинах, язык искусан, на животе монограмма этого подонка Генри. Что после этого скажешь? Как тут не прийти в ярость? Но больше всего его бесила мысль о библиотечных книгах, за которые ему придется держать ответ; вероятно, именно эта мысль заставила его броситься на Генри Бауэрса. Он потерял библиотечные книги! Исполненное укоризны лицо миссис Старрет мелькнуло в его сознании и тотчас померкло. Какова бы ни была причина — порезы, вывих, библиотечные книги или даже промокший, с растекшимися чернилами, теперь уже никуда не годный табель успеваемости в заднем кармане джинсов — какова бы ни была причина, этого было довольно, чтобы разжечь в нем ярость. Валкой походкой он двинулся навстречу своему обидчику, хлюпая ногами по мелководью, и с ходу ударил его ногой ниже пояса.

Генри издал хриплый крик, до того ужасный, что он вспугнул птиц с дерева. На мгновение он застыл на месте, расставив ноги и обеими руками держась за причинное место.

— У-у, — тонким голосом застонал он, недоверчиво уставясь на Бена.

— Правильно, так тебе и надо, — сказал Бен.

— У-у-у, — еще тоньше протянул Генри.

— Так тебе и надо, — повторил Бен.

Генри медленно осел на землю, упав на колени, вернее, не столько упал, сколько сложился калачиком. Черные его глаза по-прежнему недоуменно взирали на Бена.

— У-у…

— Так тебе и надо, черт тебя побери.

Генри повалился на бок, сжимая руками причинное место:

— У-у, ты отбил мои яйца. Падло! Мои яйца!

Бен, вероятно, простоял бы неподвижно неопределенно долгое время, возможно, вплоть до того момента, когда Генри пришел бы в себя и бросился на него, но в это мгновение ему в ухо угодил камень, пронзив Бена острой сверлящей болью. Он почувствовал, что из уха потекла кровь.

Бен повернулся и увидел, что по руслу ручья большими шагами к нему приближаются Виктор и Белч. У каждого из них была пригоршня голышей. Виктор швырнул камень, он просвистел мимо уха Бена, другой угодил в правое колено. Бен взвыл от боли и удивления. Третий камешек попал в правую скулу, Бен почувствовал, что у него выступили слезы, а глаз отек.

Бен выкарабкался на другой берег и что было духу полез на склон, цепляясь за корни кустов и деревьев. Наконец он выбрался на ровное место (еще один камень угодил в зад) и на ходу обернулся.

Белч склонился над Генри, а Виктор стоял в пяти шагах от них и швырял камни. Один, величиной с бейсбольный мяч, врезался в кусты, неподалеку от Бена. «Нет, хватит, — подумал Бен, — хуже некуда». Что самое скверное, Генри снова поднялся. Подобно часам «Таймекс», Генри, несмотря на боль, опять ринулся на Бена. Тот повернулся и кинулся напролом сквозь кусты, в западном, как он надеялся, направлении. Если он пересечет Пустыри и доберется до Оулд-Кейпа, то можно стрельнуть два цента и сесть на автобус прямо до дома. А дома, заперев дверь, он бросит свои окровавленные отрепья в мусорный ящик, и этот безумный кошмар наконец-то кончится. Бен представил, как он сидит в кресле в столовой. Чистый, вымытый, в махровом красном халате, смотрит диснеевские мультфильмы по телевизору и пьет молоко с клубникой. «Помни об этом», — мрачно приказал он себе и, переваливаясь с ноги на ногу, поспешил дальше.

Его лицо хлестали верхушки кустов, Бен раздвигал их руками. Попадались колючки. Бен не обращал на них внимания. Он остановился на ровной прогалине, черной от грязной жижи. Перед ним выросли похожие на заросли бамбука кусты. От земли шел нестерпимый зловонный запах.

«Зыбучий песок», — мелькнула у него, как тень, зловещая мысль. Он посмотрел на заросли кустов, залитых стоячей водой. Ему не хотелось углубляться. Даже если нет зыбучего песка, он увязнет там в такой грязи, что в лучшем случае потеряет свою обувь. Бен повернул направо, пустился бегом вдоль кустов и наконец забежал в какую-то рощу.

Деревья, большей частью ели, росли здесь очень густо, борясь за свое место под солнцем, но кустов и травы почти не было, и Бен прибавил скорость. Он сомневался, что движется в правильном направлении, но по-прежнему полагал, что оторвался от преследователей. С трех сторон к Пустырям подступал город, а с четвертой шло недостроенное шоссе. Рано или поздно он куда-нибудь выйдет.

В животе закололо, Бен вздернул остатки свитера и осмотрел рану. Он вздрогнул и даже присвистнул: живот походил на огромный рождественский расписной елочный шар, он был весь измазан кровью и зеленой жижей. Бен опустил свитер. От такого зрелища его едва не стошнило.

Впереди послышался приглушенный шум — какое-то жужжание. Иных звуков не было слышно. Человек взрослый, озабоченный лишь тем, как бы скорее выбраться из этого гнусного места (Бена стали донимать комары, разумеется, не с воробьев, но довольно крупных размеров), человек взрослый не придал бы значения этому шуму или бы вовсе его не услышал. Но Бен был еще мальчишкой и едва оправился от испуга. Он свернул налево и пустился напролом через низкие заросли, похожие на кусты лавра. За ними торчала из земли какая-то бетонная конструкция цилиндрической формы, высотой около трех футов и четырех футов в диаметре. Верх ее был закрыт люком. На нем виднелась надпись: «Канализационное управление. Дерри». Из глубины доносилось какое-то гудение и жужжание.

Бен одним глазом посмотрел в щель люка, но ничего не увидел. Слышалось лишь монотонное гудение, плеск воды. Бен принюхался: воздух внутри был гниловато-влажный, зловонный. Бен вздрогнул, отпрянул назад. Итак, жужжание доносилось отсюда, из канализации. А может быть, тут и коллектор, и дренажный туннель — в страдающем от затоплений Дерри таких люков было предостаточно. Нашел тоже чего испугаться. А ведь как бросило в дрожь! Отчасти оттого, что увидеть в этих дебрях творение рук человеческих было по меньшей мере странным, но насторожила Бена и сама форма конструкции — торчащий из земли бетонный цилиндр. Год назад Бен прочел «Машину времени» Герберта Уэлса: сначала обработку для комиксов, а потом и сам классический роман. Этот цилиндр с крышкой люка напомнил ему о колодцах, ведущих в подземную страну морлоков.

Он поспешно отошел от бетонного цилиндра и попытался определить, где запад. Бен вышел на небольшую лужайку и повернулся так, чтобы его тень была строго сзади. После чего двинулся по прямой линии.

Через пять минут впереди снова послышалось журчание воды. Раздались детские голоса.

Бен остановился, прислушался и тут услышал позади треск веток и другие голоса. Он сразу узнал их. Они принадлежали Виктору, Белчу и Генри.

Похоже, этот кошмар никогда не кончится.

Бен огляделся, куда бы ему спрятаться.

10

Бен вылез из своего укрытия через два часа, весь в грязи, но немного отдохнувший. Он сам не верил, но факт оставался фактом: он даже немного вздремнул.

Когда Бен услышал голоса своих преследователей, он остолбенел, застыл на месте, точно животное, ослепленное фарами грузовика. Сознание было затуманено, подкралась обволакивающая дурнота. Он уже подумал, не лечь ли ему на землю, не свернуться ли калачиком, словно еж: пусть они делают с ним все, что хотят. Безумная мысль, но она почему-то показалась ему на редкость удачной.

Но вместо этого Бен пустился на звук журчащей воды, туда, где раздавались детские голоса. Он попытался вслушаться в них, уловить слова — предпринять все что угодно, только бы стряхнуть с себя паралич воли, этот страх. Впереди послышался плеск, затем последовал взрыв жизнерадостного хохота. Он навеял на Бена тупую тоску и вместе с тем как ничто другое дал ясно понять всю опасность его положения.

Если его поймают, нечего впутывать сюда этих ребят, легче от их присутствия ему не станет. Бен снова свернул направо. Подобно многим людям крупной комплекции, Бен был на удивление проворен. Он пробежал довольно близко от ребят и видел, как снуют их тени на небольшом отрезке между ним и водой, но ребята не заметили его и не услышали. Постепенно голоса стали затихать.

Бен выбрался на узкую тропу, подумал-подумал, покачал головой, пересек тропу и нырнул в заросли. Теперь он сбавил шаг; он не врывался в заросли с ходу, а шагал осторожно, раздвигая руками кусты. Он по-прежнему двигался параллельно ручью и тому месту на берегу, где играли дети. Даже сквозь гущу кустов и деревьев было видно, что этот рукав Кендускига шире, чем тот, в который свалился Генри.

Среди зарослей черной смородины появился еще один бетонный цилиндр, оттуда слышалось глухое журчание воды. За ним был обрыв с насыпью, а под обрывом ручей. Над водой склонился старый вяз. Его корни, обнажившиеся из-за эрозии почвы, походили на растрепанные волосы.

Бен забился в неглубокую пещерку между корнями вяза: он надеялся, что там нет ни жуков, ни змей, он ужасно вымотался, к тому же из-за тупого чувства страха ему было все равно где прятаться. Он прижался спиной к задней стенке пещеры, и тотчас его кольнул корень — точно кто-то с силой ткнул пальцем. Бен попробовал переменить положение и наконец с удобством прислонился к корню.

Показались Генри, Виктор и Белч. Бен думал, что их собьет с толку тропа и они побегут по ней, но этого не случилось. Какое-то время они стояли рядом, совсем близко, до того близко, что Бен мог протянуть руку и коснуться кого-нибудь из них.

— Наверняка эти сопляки видели его, — сказал Белч.

— Пойдем спросим у них, — отозвался Генри, и все трое пошли обратно.

Немного погодя Бен услышал, как Генри проревел:

— Вы что, сукины дети, здесь делаете?

Последовал какой-то ответ, Бен его не расслышал — ребята играли довольно далеко, но река была близко, и это усиливало звуки. Бену показалось, что мальчишка напуган. Бен мог только посочувствовать.

Затем Виктор Крис прокричал что-то непонятное:

— Что за чертова плотина, мальки?

— Давай сломаем ее! — предложил Белч.

Раздались вопли протеста, затем кто-то вскрикнул от боли. Послышался плач. Да, Бен мог только посочувствовать этому мальчишке. Его, Бена, они не могли поймать и вот теперь решили выместить злобу на этих ребятах.

— Ломайте! — приказал Генри.

Плески. Вопли. Гогот Белча и Виктора. Яростный, жалобный крик одного из ребят.

— Ты мне мозги не …, сучонок, заика, — сказал Генри Бауэрс. — Чтобы мне еще кто сегодня мозги ….

Что-то затрещало. Плеск журчащей воды на мгновение перерос в рев, затем снова послышалось спокойное журчание. Бен понял, что произошло. Ребята — судя по голосам, их было двое-трое — строили плотину. Генри со своими дружками стали пинать ногами заградительное сооружение, и плотина прорвалась. Бену даже показалось, что он узнал одного из ребят. «Сучонок, заика» был, несомненно, Билл Денбро — иных заик в школе не было. Учился он в параллельном пятом классе.

— Зачем вы это сделали? — вскрикнул тоненький испуганный голосок, и он тоже показался Бену знакомым, хотя его обладателя Бен не мог припомнить.

— А мне охота! — проревел Генри. Послышался глухой удар по лицу и крик боли, сменившийся плачем.

— Заткни пасть! — приказал Виктор. — Пасть, говорю, заткни, кому сказано. А то я тебе уши опущу и завяжу под подбородком.

Плач перешел в прерывистое хныканье.

— Мы уходим, — объявил Генри. — Но сначала хочу спросить вас кое о чем. Кто-нибудь видел минут десять назад: жирный такой парень не пробегал мимо? Жирный? Весь в крови, порезанный?

Ответили коротко. То было очевидное «нет».

— А ты не пи…шь? — спросил Белч. — Смотри, хлебало намылю.

— Я г-говорю п-п-равду, — ответил Билл Денбро.

— Ну ладно, ку-ку, мальки, — сказал Виктор Крис. — Хорошая была плотинка. Но вам без нее будет лучше.

Послышались какие-то плески. Вновь зазвучал голос Белча, но уже вдалеке. Бен не разобрал слов. Точнее сказать, ему не хотелось вникать, что там говорит Белч. Совсем близко кто-то захныкал. Другой мальчишка принялся утешать плачущего. Бен заключил, что строителей плотины двое. Билл Заика и тот, кто плакал.

В полулежачем положении, скрючившись, Бен слушал голоса мальчишек у реки, отдаленный треск веток и возгласы Генри и его дружков, продиравшихся сквозь кусты в дальней стороне Пустырей. В глаза ему стрельнул солнечный свет; пятна света, точно монетки, замелькали на корнях вяза. В пещере было грязно, зато уютно… безопасно. Журчание воды успокаивало нервы. Острая боль во всем теле сменилась тупой, пульсирующей. Крики дикарей-преследователей совершенно стихли. Он подождет немного, просто чтобы убедиться, что они сюда не возвращаются, а затем уйдет тропами.

Сквозь землю доносилось глухое урчание канализационной системы. Бен слышал отчетливый, монотонный вибрирующий звук, как раз из-под корня, к которому он прислонился, этот звук даже отдавал в спину. Бен снова представил себе страну морлоков, у них, наверное, такой же промозглый зловонный воздух, отдающий фекалиями, как из того люка. Он представил их колодцы, сокрытые от посторонних глаз в глубокой земле, колодцы с ржавыми лесенками. Тут он задремал, и его мысли отчасти перешли в сон.

11

Но снились ему не обитатели подземелья морлоки, а то, что случилось тогда в январе, о чем он никак не мог рассказать матери.

Был первый учебный день после долгих рождественских каникул. Миссис Дуглас спросила, не хочет ли кто остаться после уроков, чтобы помочь ей сосчитать учебники, полученные к началу нового полугодия. Бен поднял руку.

— Спасибо, Бен, — сказала миссис Дуглас, наградив его такой сияющей улыбкой, что она буквально согрела Бена с головы до ног.

— Саси-ба, — послышался с задней парты шепот Генри Бауэрса.

Был зимний чудесный день, весьма обычный для Мейна: безоблачный, солнечный, но страшно холодный. 10 градусов мороза, да еще вдобавок сильный, пронизывающий ветер.

Бен сосчитал книги в стопках и назвал их число, миссис Дуглас записала у себя в тетради, не удосуживаясь перепроверить Бена, как с гордостью для себя отметил он. Затем они понесли книги в книгохранилище, в коридоре сонно потрескивали радиаторы. Поначалу школа гудела от звуков: хлопали дверцы шкафчиков, в учительской стучала на машинке миссис Томас, наверху раздавались возгласы ликования, из спортзала доносился стук баскетбольных мячей и топот спортивных туфель, когда игроки приближались к корзинам.

Мало-помалу эти звуки стихли, наконец книги были как полагается сложены; одной, впрочем, не хватило, но было уже не до нее. Миссис Дуглас вздохнула. Было тихо, если не считать гудения радиаторов, и отдаленного стука метлы мистера Фазио в коридоре, и завывания ветра на улице.

Бен посмотрел в единственное узкое окно книгохранилища и заметил, что день быстро угасает. Было четыре часа, вот-вот опустятся сумерки. Сухие снежинки неслись по обледеневшей спортивной площадке и кружились между качелей, которые намертво вмерзли в землю. Этот лед сойдет только в апреле. На Джексон-стрит пустынно. Бен подождал, не отрывая глаз от окна: может, на перекрестке Джексон-стрит и Витчем-стрит появится какая-нибудь машина — ни одной. Казалось, все жители Дерри, кроме него и миссис Дуглас, то ли умерли, то ли сбежали куда-то. Во всяком случае, вид из окна наводил на такую мысль.

Бен посмотрел на учительницу и с испугом понял, что она испытывает те же чувства, что и он. Это было видно по ее глазам. Взгляд у нее был задумчивый, погруженный в себя, мысли витали где-то далеко, точно это были глаза не учительницы, а ребенка. Она сложила на груди руки, как будто в молитве.

«Мне страшно, — подумал Бен, — и ей тоже страшно. Но чего мы боимся?»

Этого он не знал толком. Тут миссис Дуглас взглянула на него, и у нее вырвался короткий, почти смущенный смех.

— Я тебя продержала так долго, — сказала она. — Не обижайся, Бен.

— Ну что вы, — проговорил он и потупился, глядя на ее туфли. Ему отчасти нравилась миссис Дуглас. Он даже любил ее — не той откровенной безоговорочной любовью, какую он питал к мисс Тибодо, учительнице первых классов, но он и впрямь любил миссис Дуглас.

— Если бы я поехала на машине, я бы тебя подвезла до дома, но видно, ничего не получится. Муж обещал заехать за мной только через полтора часа. Но если хочешь, подожди и мы могли бы…

— Нет, спасибо. Я должен к тому времени уже быть дома, — сказал Бен. Тут он слукавил, но ему почему-то стало неприятно при мысли, что он встретится с мужем миссис Дуглас.

— Может быть, твоя мама могла бы…

— Она не водит машину, — сказал Бен. — Да не волнуйтесь. Тут идти-то всего одну милю.

— Когда погода хорошая, пройти одну милю ничего не стоит, а в такой холод идти тяжело. Ты заскочи куда-нибудь погреться, если замерзнешь, хорошо, Бен?

— Ну конечно. Зайду на рынок в Костелло. Постою там в магазине у батареи. Что-нибудь придумаю. Мистер Гедро не против. Да и брюки у меня теплые, зимние. Шарф новый тоже теплый: на Рождество мама подарила.

Миссис Дуглас немного успокоил этот ответ, и она снова обратила глаза к окну.

— На улице холод лютый. Ужас что творится. Суровая зима. Грозная.

Он не совсем представлял, что она имеет в виду. «Что-то случилось, но что?»

Бен вдруг увидел ее просто как человека, не как учительницу. Он увидел ее совершенно в ином свете, совершенно другое лицо — у нее было выражение, как у утомленной поэтессы. Бен представил, как она едет домой с мужем, сидит на заднем сиденье, а под шипенье нагревателя муж рассказывает ей о своем рабочем дне. У него мелькнула странная мысль; взрослый вопрос, который нередко задают на вечерних коктейлях, готов был сорваться у него: «А дети у вас есть, миссис Дуглас?»

— Я часто думаю в это время года, что людям не пристало жить так далеко от экватора, во всяком случае, на этой широте, — сказала миссис Дуглас. Она улыбнулась — и странное выражение у нее на лице исчезло, теперь она уже походила на самое себя. «Такого выражения у нее уже не увидишь», — в полной обескураженности подумал Бен.

— До прихода весны у меня такое чувство, точно я старею, а затем по весне снова оживаю и молодею. И так каждый год. Ты уверен, что доберешься до дома благополучно?

— Не беспокойтесь, все будет нормально.

— Не сомневаюсь. Хороший ты мальчик, Бен.

Он снова потупился, покраснел, воззрился на ее туфли. Она ему нравилась, как никогда прежде.

В вестибюле мистер Фазио предупредил, не отрывая взгляда от кучи мусора:

— Поосторожней на улице, мальчик, мороз кусается.

— Постараюсь.

Он добрался до своего шкафчика, открыл его, нацепил поверх джинсов теплые зимние брюки. Ему до боли было досадно, когда мать настояла на том, чтобы он их носил, особенно в холодные зимние дни, точно он маленький. Но Бен был рад, что прихватил их сегодня. Он медленно направился к выходу, на ходу застегивая «молнию» на куртке, нахлобучивая капюшон и натягивая варежки. Затем вышел, постоял недолго на ступенях крыльца, слышал, как захлопнулась за ним дверь и лязгнул засов.

Над школой низко нависло лиловое небо. Ветер не унимался. Защелки на веревках флагштока стучали о стальной столб. Ветер ударил в теплые, нежные щеки Бена, отчего они сразу онемели.

«Поосторожней на улице, мороз кусается».

Бен поспешно затянул потуже шарф, в нем он походил на карикатурного Реда Райдера — маленький, толстый. Закатное небо было великолепно в своей сказочной красоте, но Бену было не до красот: пробирал холод. Не останавливаясь, он поспешил домой.

Поначалу ветер дул ему в спину и идти было вполне терпимо, по существу, ветер его подгонял. Однако у Кэнел-стрит Бен повернул направо, навстречу противному ветру. Теперь он не давал ему идти спокойно, как будто хотел выяснить с ним отношения. Шарф пришелся весьма кстати, но все равно толку от него было немного. Ресницы у Бена заиндевели, сопли в носу замерзли. Ноги стали неметь. Время от времени Бен охлопывал себя под мышками, чтобы согреться. Ветер гудел, завывал, и в его голосе слышалось что-то почти человеческое.

Бену было страшно, но вместе с тем было и какое-то бодрящее чувство. Страшно потому, что теперь он вполне оценил рассказы о морозе, например, Джека Лондона «Разжечь костер», теперь он понял, как замерзают насмерть. Вполне возможно замерзнуть насмерть в такую ночь, когда температура упадет до пятнадцати градусов ниже нуля.

Труднее объяснить, отчего он ощущал бодрость. К ней примешивалось чувство одиночества, почти меланхолия. Он был под открытым небом, его несло на крыльях ветра, и никто из людей, обитавших за ярко освещенными окнами, не видел его. Они были у себя дома, где было светло и тепло. Они не ведали, что он прошел мимо, лишь он один знал об этом. И эта тайна, известная лишь ему одному, бодрила его.

Порывы ветра обжигали, кололи кожу, точно иголки. Из носа белыми струями шел пар.

Закатное небо окрасилось холодной желто-оранжевой полосой, над головой замерцали первые звезды. Между тем Бен вышел к Каналу. До дома оставалось всего три квартала. Бену не терпелось поскорее окунуться в тепло, согреться.

И тем не менее он остановился.

Канал, заключенный в бетонный шлюз, замерз намертво и отливал розовато-молочными тонами. Поверхность его была неровной от торосов. Застылая, пуританская, но в то же время редкая красота.

Бен посмотрел в другую сторону — на юго-запад, на Пустыри. Как только он повернулся, ветер снова задул ему в спину. Зимние брюки Бена захлопали на ветру. Бетонный шлюз тянулся на полмили и далее, не доходя Пустырей, обрывался; в это время года Пустыри представляли собой скопище обледенелых кустов-скелетов.

На льду Канала стояла какая-то фигура.

Бен посмотрел на нее в удивлении. «То, что человек стоит на льду, не так удивительно, но почему на нем такая одежда в зимнюю пору? Невозможно в это поверить».

Незнакомец был одет в клоунский костюм серебристо-белого цвета, и этот костюм трепетал на ветру. На ногах у клоуна были огромные оранжевые ботинки. Под цвет им на костюме виднелись большие пуговицы-помпоны. Одной рукой он держал связку ярких воздушных шаров, и когда Бен заметил, что ветер относит шары в его сторону, он еще более уверился в нереальности происходящего. Он зажмурил глаза, протер их и снова открыл. Шары, казалось, по-прежнему относило в его сторону.

«Поосторожней на улице, мороз кусается», — прозвучал в голове голос мистера Фазио.

Должно быть, это какая-то галлюцинация или мираж, появившийся по прихоти погоды. Да, человек на льду — почему бы и нет, очень может быть; можно даже с натяжкой представить, что он решил выйти на мороз в клоунском костюме, но шары… Как они могут лететь навстречу ему, Бену, против ветра? А ведь и в самом деле, их относит в его сторону.

— Бен! — окликнул его клоун на льду. Бену показалось, что он только в мыслях услыхал этот голос, хотя, похоже, он не ослышался — его окликнули, и он это явственно слышал. — Хочешь шарик, Бен?

В голосе клоуна было что-то до того нехорошее, жуткое, что Бен хотел было дать деру, но его ноги замерли, точно припаянные к земле, как качели на школьном дворе.

— Они летают, Бен. Какой ни возьми. На, попробуй.

И клоун двинулся по льду к мосту, на котором стоял Бен. Бен наблюдал за ним как оцепенелый; точно так птица застывает на месте, видя приближающуюся змею. Воздушные шары должны были лопнуть на таком морозе, но они не лопались, они взмывали вверх и качались впереди клоуна, тогда как по логике вещей должны были бы качаться за спиной клоуна, отнесенные ветром в сторону Пустырей. У Бена мелькнула мысль, что это странное существо появилось именно оттуда.

Он заметил еще кое-что странное.

Хотя последние лучи заходящего солнца расцветили лед розоватым сиянием, клоун не отбрасывал тени. У него вообще не было тени.

— Тебе здесь понравится, — сказал клоун. Теперь он подошел уже довольно близко и слышалось цоканье его странных ботинок по неровному льду. — Тебе здесь очень понравится, вот увидишь. Всем мальчишкам и девчонкам, которых я знаю, здесь очень нравится: все равно что «Остров Чудес» из «Пиноккио» или «Небывалая страна» из «Питера Пэна». Им вовсе уже не нужно дальше расти, чтобы стать взрослыми. Это ли не мечта всех детишек? Ну что же ты, смелее. Посмотришь наши достопримечательности. Возьми-ка шарик. Будешь кормить слонов, кататься на чертовом колесе. Знаешь, как тебе понравится! Знаешь, как ты будешь летать!

И несмотря на страх, Бен обнаружил, что в душе отчасти желает получить воздушный шар. У кого еще на свете будет шар, который полетит против ветра? Слыханное ли это дело? Такого никто не видел. Да, он хочет воздушный шар и хочет заглянуть в лицо клоуна, который, нагнув голову, смотрит на лед, точно пряча лицо от убийственно резкого ветра.

Кто знает, что бы могло случиться, не раздайся звон часов на городской ратуше. Пробило пять часов. Бен не знал, что бы тогда было, да и не хотел знать. Самое главное, что звон этот раздался, гулко отозвавшись в морозном воздухе. Клоун поднял голову, точно вздрогнул, и Бен увидел его лицо.

«Мумия! Боже, да это же мумия!» — первым делом мелькнуло у него в сознании, и сразу накатил головокружительный, обморочный страх. Бен невольно стукнул руками по ограде моста, чтобы не упасть в обморок. Разумеется, это была не мумия, не могло быть мумией. Бен это знал, но первой мыслью было, что это мумия из старого фильма, который он смотрел как-то вечером в прошлом месяце в передаче «Театр ужасов». Роль этого запыленного от времени чудовища исполнял Борис Карлофф.

Нет, все-таки это не мумия, не может быть. Мумии в фильмах ненастоящие, выдуманные. Всем это ясно, даже детям. Однако же…

На лице у клоуна не было грима, не было и накладных бинтов. Были бинты, но в основном на шее и на запястьях; они болтались, их отдувало ветром, однако Бен отчетливо рассмотрел лицо клоуна. Оно было в глубоких морщинах, кожа сухая цвета пергамента, бинты на щеках оторвались и истрепались в клочья. Кожа на лбу потрескалась и была совершенно бледной, бескровной, губы растянулись в ухмылке, а во рту торчали огромные резцы. Десны, как у мертвеца, были гнилые, изрытые, черные… Глаз Бен не разглядел, но в черных морщинистых глазницах что-то тускло светилось, точно глазки египетских скарабеев. И хотя ветер дул в сторону Канала, Бену почудился запах корицы и каких-то других пряностей, гниющих погребальных одежд, отдающих лекарствами, песком и запекшейся кровью такой давности, что она казалась крупицами ржавчины.

— Мы все тут летаем, плаваем, — проворчал клоун, и Бен с ужасом понял, что каким-то немыслимым образом до моста дотянулась и оказалась прямо у ботинка сухая изогнутая рука с шелушащейся кожей. Кожа шелестела и даже хлопала на ветру, точно флажки, сквозь нее просвечивала желтоватая кость, по цвету будто слоновая.

Одним, по сути дела, бесплотным пальцем клоун прошелся по носку ботинка, как будто ласкал его. И Бен со всех ног пустился бежать, стуча ботинками по железу моста, в ушах его всю дорогу не смолкал фабричный гудок и смолк лишь тогда, когда он добежал до другого берега.

«Нет, это, должно быть, мираж. Наверное, мираж». Клоун никак не мог приблизиться к нему за десять — пятнадцать секунд, когда Бен еще на мосту услышал фабричный гудок.

Но страх был вовсе не миражем; горячие слезы, брызнувшие из глаз и застывшие на морозе через секунду, тоже были реальны. Бен бежал, стуча ботинками по тротуару. Он слышал за спиной, как мумия, облаченная в клоунский костюм, взбирается со льда Канала на мост, скрежеща своими древними, окаменелыми ногтями по железу. Ее сухожилия скрипели, как несмазанные двери. Бен слышал сухое, свистящее дыхание, вырывавшееся из ноздрей мумии, ноздрей, высохших, точно туннели под пирамидой Хеопса. До него доносился пряный запах специй и песка. Бен понял, что через мгновение когтистые руки мумии опустятся ему на плечи. Они схватят его и повернут к себе, и он оторопело будет смотреть на это морщинистое лицо, расплывшееся в ухмылке. Гнилой запах изо рта клоуна обдаст его волнами, и он захлебнется. И над ним склонятся эти черные глазные впадины, светя на него тусклым огнем. Беззубый рот раскроется, точно в зевоте, и он, Бен, получит воздушный шар. Один, а может, и все. Сколько угодно шаров.

Но когда он, рыдая и задыхаясь, добежал до угла своей улицы (сердце его бешено колотилось, отдаваясь в ушах) и оглянулся, на улице никого не было. На горбатом мосту с низким бетонным парапетом тоже никого не было. С того места, где стоял Бен, Канала не было видно, но он почувствовал, что если бы и видел, то все равно ничего бы на нем не нашел. Нет, если мумия не галлюцинация и не мираж, если она настоящая, она бы поджидала его под мостом, точно злой тролль из «Трех козлят».

Да, под мостом. Затаившись, прячась от посторонних глаз.

Бен поспешил домой, оглядываясь через каждые пять метров, и наконец дверь надежно за ним захлопнулась, затворилась; Бен задвинул засов.

У матери был на редкость трудный день на работе, она пришла усталая как выжатый лимон и, по сути дела, даже не успела соскучиться по нему. Бен объяснил, что задержался в школе: помогал миссис Дуглас принимать на учет учебники. Затем сел за стол и подкрепился лапшой с остатками рождественской индейки. Умял три порции, после этого мумия показалась чем-то далеким, сказочным, точно сновидение. Она была нереальной; подобные вещи всегда нереальны, они оживают только в перерывах между рекламой и ночными фильмами по телевизору в субботние дневные сеансы, когда за четвертак можно посмотреть два фильма ужасов, а если б был еще один четвертак, так можно накупить хрустящих хлопьев кукурузы и наесться до отвала.

Нет, все это было ненастоящее — телемонстры, монстры из кинофильмов и комиксов, все они были как бы понарошку. И только когда наступало время ложиться спать, а сон не шел, только когда четыре конфеты в шуршащих обертках были съедены, а сама кровать превращалась в озеро прогорклых снов, и ветер завывал на улице, и было страшно взглянуть в окно, потому что там могло появиться это лицо, осклабившееся в ухмылке, высушенное, как старый лист, с черными глазными впадинами, откуда тускло светились алмазные бусины, только когда когтистая рука с шелушащейся кожей протягивала связку шаров и раздавался голос: «Посмотри, что тут. Возьми шарик, покорми слонов, покатайся на дьявольской карусели, на горках. Знаешь, Бен, как ты полетишь…» Только тогда…

12

Бен почувствовал, что задыхается, и проснулся; сон про мумию еще не рассеялся, темнота, окружавшая его со всех сторон, казалось, вибрировала, и Бена охватила паника.

Он увидел свет и пополз ему навстречу. Он выбрался на солнечный свет, где слышалось журчание ручья, и все опять встало на свои места. Было лето, а не зима. Мумия не утащила его в подземный склеп. Бен сам спрятался от больших ребят в пустую песчаную нору под деревом, наполовину вырванным из земли. Он был на Пустырях. Генри и его дружки, оставшись с носом, сорвали злобу на двух ребятах, игравших у ручья: им не удалось найти Бена и отыграться на нем по-крупному. «Ку-ку, мальки. Хорошая была плотинка, но вам без нее будет лучше».

Помрачнев при этом воспоминании, Бен окинул взглядом свою порванную, измазанную грязью одежду. Мама спустит с него семь шкур.

Он спал недолго и не успел закоченеть от холода. Бен соскользнул с насыпи и, дрожа при каждом шаге, двинулся вдоль ручья. Тело гудело, свербило и ныло, казалось, на каждом дюйме открытой солнцу кожи запеклась или запекается кровь. Ребята, строившие на ручье плотину, конечно, ушли, утешал себя Бен. Он не представлял себе, как долго он спал, но даже если предположить, что всего полчаса, встреча с Генри и его компанией наверняка убедила Денбро и его приятеля, что им для их же здоровья полезней другое место, причем чем дальше отсюда, тем лучше, — какое-нибудь Тимбукту лучше всего.

С мрачными мыслями он ковылял вдоль ручья, понимая, что если его враги вернутся, у него нет никаких шансов от них убежать. Впрочем, это его мало заботило.

Он обогнул крутую излучину ручья и на мгновение остановился и оглянулся. Строители все еще торчали на берегу. Один из них действительно оказался Биллом Заикой. Он стоял на коленях перед своим товарищем, который сидел, прислонившись спиной к крутому берегу. Голова у него была запрокинута и на шее выступил треугольник кадыка. Под носом и на подбородке запеклась кровь, по шее двумя полосами тянулись ручейки крови. В руке он сжимал какой-то белый предмет.

Билл Заика резко обернулся и увидел Бена. Бен в смятении заметил, что с парнем, запрокинувшим голову, дело дрянь. Заметил и с тоской подумал: «Когда же наконец кончится этот кошмарный день!»

— М-м-может б-быть, т-ты мне по-поможешь, — пробормотал Денбро. — У н-него ас-спиратор пуст. А в-вдруг он того…

Лицо его застыло, побагровело. Он усиленно подбирал слово и захлебывался как пулемет. Изо рта у него брызгала слюна; так прошло, наверное, полминуты, когда Бен наконец понял, что Денбро пытается произнести «того, умрет».

Глава 5