н летел в этот темный водоворот, и снова и снова монотонно повторял: Убей их всех. Генри, убей их всех, убей их всех, убей их всех!
2
Генри Бауэре проснулся и теперь лежал с открытыми глазами. Луна ушла за горизонт и он почувствовал к ней за это огромную благодарность. Ночью луна казалась менее призрачной, настоящей, но если бы он сейчас увидел отвратительное лицо клоуна на небе, плывущее над холмами, полями, лесами, то он знал, что умер бы от ужаса.
Ровно в 2.04 утра 30 мая его ночник перегорел опять. У него вырвался лишь легкий стон – не более. Вечером у дверей Голубой палаты дежурил Кунц – худший из всех. Он был даже хуже Фогарти, после удара которого Генри едва мог ворочать головой.
В ту ночь он не услышал никаких голосов с луны.
В ту ночь он услышал их из-под кровати.
Генри моментально узнал этот голос. Это был Виктор Крисе, которому где-то под Дерри оторвало голову 27 лет назад. Ее оторвало какое-то чудовище-Франкенштейн. Генри видел, как все произошло и как потом чудовище повернулось, и он ощутил на себе взгляд его водянистых желтых глаз. Да, чудовище-Франкенштейн убило Виктора, а потом Белча, и вот Вик снова здесь, словно призрачный повторный показ черно-белой программы в стиле пятидесятых, когда Президент был лысым, а у «Бьюиков» были круглые окна.
И теперь, после всего что случилось, услышав этот голос, Генри обнаружил, что совершенно не взволнован и нисколько не напуган. Он даже успокоился.
– Генри, – сказал Виктор.
– Вик! – вскрикнул Генри. – Что ты там делаешь? Бенни Белью всхрапнул и забормотал во сне. Размеренные звуки швейной машинки, издаваемые носом Джимми, на мгновение прекратились на выдохе. В холле Кунц убавил громкость небольшого телевизора марки «Сони» и Генри мысленно представил его: голова по-петушиному наклонена в одну сторону, одна рука – на регуляторе громкости, пальцы другой трогают цилиндр с белыми круглыми 25-центовыми монетами, оттягивающий его правый карман.
– Тебе не надо громко разговаривать, Генри, – сказал Вик. – Я могу слышать даже твои мысли. А они меня не могут слышать.
– Что тебе надо, Вик? – спросил Генри.
Вик долго не отвечал. Генри уже подумал, что Вик ушел. За дверью Кунц снова прибавил громкость телевизора. Затем под кроватью кто-то заскребся, пружины слабо взвизгнули, и легкая тень выскочила из-под кровати Генри. Вик посмотрел на него снизу вверх и улыбнулся. Генри с трудом улыбнулся в ответ. Вик был немного похож на того чудовищного Франкенштейна. Шею пересекал шрам, напоминающий след от удавки. Генри подумал, что, может быть, это от того, что Вику пришили голову на прежнее место. Глаза были нечеловеческого серо-зеленого цвета, а белки, казалось, плавали в водянистом вязком веществе.
Вику по-прежнему было двенадцать лет.
– Я хочу того же, что и ты, – сказал Вик. – Я хочу отплатить им.
– Отплатить, – задумчиво сказал Генри Бауэре.
– Но для этого тебе надо выбраться отсюда, – сказал Вик. – Тебе надо вернуться в Дерри. Ты нужен мне. Генри. Ты нужен всем нам.
– Они не могут сделать тебе ничего плохого, – сказал Генри, понимая, что он разговаривает с чем-то большим, чем просто Вик.
– Они не могут сделать мне ничего плохого, если они в меня не верят, – сказал он. – Но здесь кое-кто мне внушает беспокойство, Генри. Мы не думали, что они снова смогут отбиться от нас, но тем не менее это случилось. Толстяк ушел от тебя в Барренсе. Толстяк, остряк и девка улизнули от нас, когда мы пошли за ними после кино. И тогда, когда они спасли ниггера...
– Не надо об этом! -закричал Генри на Вика, и на мгновение его голос стал таким же властным, как когда он был их лидером. Но он сразу съежился, испугавшись, что Вик обидится на него; конечно, с тех пор, как Вик стал призраком, он имел полное право делать, что хотел. Но Вик только улыбнулся.
– Я смогу позаботиться о них, если они поверят хоть наполовину, – сказал он. – Но ты жив. Генри. Ты можешь достать их независимо от того, верят они до конца, наполовину или не верят вовсе. Ты можешь добраться до них поодиночке или до всех сразу. Ты можешь отплатить им.
– Отплатить им, – повторил Генри. Затем он вновь с сомнением посмотрел на Вика. – Но я не могу выбраться отсюда, Вик. На окнах – решетки, а у дверей дежурит Кунц. Кунц хуже всех. Может быть, завтра ночью...
– Не волнуйся за Кунца, – сказал Вик, поднимаясь. Генри увидел, что он все еще в тех же джинсах, которые были на нем в тот день, и они все еще забрызганы грязью из канализационной трубы. – Я позабочусь о Кунце. – Вик протянул руку.
Помедлив, Генри взял его за руку, и они с Виком направились к двери Голубой палаты, ориентируясь по звуку телевизора. Они почти подошли к двери, когда проснулся Джимми Донлин, который съел мозг своей матери. Когда он увидел ночного посетителя Генри, его зрачки расширились от ужаса. Это была его мать. Ее нижняя юбка выглядывала из-под верхней примерно на четверть дюйма, на том месте, где должна была быть макушка, не было ничего. Она уставилась на него ужасными, красными глазами и улыбнулась. Джимми увидел следы ее помады на желтых лошадиных зубах, совсем как тогда, когда она была жива. Джимми завопил:
– Нет, мама! Нет, мама! Нет, мама!Телевизор тут же затих, и до того, как зашевелились другие пациенты, Кунц уже распахнул дверь в палату и сказал:
– Ну ладно, засранец, приготовься ловить свою башку, когда она полетит. Я тебе сейчас задам.
– Нет, мама! Нет, мама! Прошу тебя, мама! Нет, мама...Кунц влетел в палату. Сначала он увидел Бауэрса, высокого, с брюшком, немного забавного в свой пижаме, свисающей с рыхлого, как тесто, тела. Он стоял в лучах света, падающего из коридора. Потом он взглянул налево, и крик застрял у него в горле. Рядом с Бауэрсом стояло существо в костюме клоуна. Оно было, вероятно, футов восьми ростом. Его костюм отливал серебром. Спереди болтались оранжевые помпоны, на ногах были надеты немыслимого размера туфли. Но голова не принадлежала ни человеку, ни клоуну: это была голова доберман-пинчера – единственного животного из всех божьих тварей, которого боялся Джон Кунц. Глаза добермана были красного цвета. Его шелковистая морда сморщилась, обнажив белые огромные клыки.
Цилиндр с 25-центовыми монетами выпал из дрожащих пальцев Кунца и закатился в угол. На следующий день Бенни Белью, который крепко проспал всю ночь, найдет его и спрячет в носок. Теперь он был обеспечен сигаретами на месяц вперед.
У Кунца перехватило дыхание, когда клоун направился прямо к нему.
«Цирк приехал!» – закричал клоун рычащим голосом и положил затянутые в белые перчатки руки на плечи Кунца.
Кунц почувствовал под перчатками вместо рук собачьи лапы.
3
В третий раз за этот день, длинный-длинный день, Кэй Макколл подошла к телефону.
На этот раз она продвинулась дальше, чем предыдущие два раза. Она дождалась, когда на другом конце провода сняли трубку и голос полицейского произнес с ирландским акцентом:
– Полицейский участок на Шестой улице. Сержант О'Беннон слушает. Чем могу помочь?
Потом она повесила трубку.
О, ты хорошо поступаешь. Да, хорошо, черт возьми. На восьмой или девятый раз ты настолько соберешься с духом, что сможешь наконец назвать свое имя.
Она прошла на кухню и приготовила слабый скотч с содовой, хотя знала, что сейчас алкоголь далеко не самое лучшее. Она припомнила отрывки народных песен, которые напевали в кофейнях университета во времена ее юности: Виски пей от головы, а джин – от живота. Врач сказал, они убьют меня, но не сказал когда... -и рассмеялась пьяным смехом. Подняв голову, она увидела в висящем над стойкой зеркале свое отражение и резко оборвала смех.
Кто эта женщина?
Один глаз раздулся и почти закрыт.
Кто эта избитая женщина?
Нос, как у пьяного рыцаря после трех лет сражений в пивных, распух до невероятных размеров.
Кто эта помятая женщина, похожая на тех женщин, которые тащатся в женский приют после того, как они, окончательно запуганные, набравшись храбрости или просто свихнувшись, уходят от мужчины, который все время причинял им боль, который систематически бил их из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год?
Царапина на одной щеке.
Кто она, пташка Кэй?
Одна рука на перевязи.
Кто? Это ты? Возможно ли, чтобы это была ты?
– Вот она... Мисс Америка, – попыталась она спеть грубым и циничным голосом. Она пропела до седьмого слога, а на восьмом споткнулась. Голос не получился грубым. Он был испуганным. Она это знала. Кэй бывала напугана и раньше, но всегда могла преодолеть свой страх. Она вдруг подумала, что этот страх она еще не скоро преодолеет.
Доктор, который лечил ее в небольшой одноместной палате больницы Сестер милосердия в полумиле от дороги, был молодым и интересным мужчиной. Кэй подумала, что при других обстоятельствах она попыталась бы (и, может быть, небезуспешно) привести его к себе домой и отправиться с ним в сексуальное путешествие по свету. Запекшихся ссадин она не чувствовала совершенно. Боль шла не от них. В отличие от страха.
Его звали Геффин, и ей было наплевать, что он так откровенно разглядывает ее. Он выплеснул содержимое небольшого бумажного стаканчика в раковину, наполовину наполнил его водой, достал из ящика стола пачку сигарет и предложил ей.
Она взяла сигарету, он помог ей прикурить. Пару секунд она охотилась за спичкой, потому что руки у нее ходили ходуном. Она выбросила спичку в бумажный стаканчик, фс-с-с-с...
– Замечательная привычка, – сказал он. – Правда?
– Оральное тяготение, – ответила Кэй.
Он кивнул, и оба замолчали. Он не отрываясь смотрел на нее. У нее было такое чувство, что он ждет, когда она расплачется, и это сводило ее с ума, потому что чувствовала, что вот-вот так и будет. Она ненавидела, когда люди догадывались о том, что творится у нее в душе; особенно мужчины.
– Приятель? – спросил он наконец.