Любая двусмысленность, проникая через барьер иноразумности, дезорганизует его имманентную работу. А человечество изощренно создает культ двусмысленностей, находя в нем усладу и остроту. Остроумие — вот проба «холодного оружия» лжи, высокоценимая провокация по отсеиванию аутсайдеров, если угодно — непрерывная закалка неразрушимости сознания его собственными квазипродуктами. Роль универсального смехового начала, о котором писал Бахтин, состоит, может быть, еще и в том, что смех действительно колеблет основания, на которых разум утверждает всякое нечто, но тем самым проверяется «глубина самозащиты» — все рухнувшие под напором осмеяния постройки достойны такой участи. Надо, значит, строить прочнее. Смех легко прорывается и за границы безопасности — в те зоны, где сознанию предписано воздерживаться от полноты модуляции лжи: смеются ведь и над инвалидами, и над детьми, и над «всем святым». В таких случаях разрушения могут быть слишком велики — но все же не запредельны для «этого разума». А вот для иных мыслимых типов разумности подобные провоцирующие структуры вызывают не смех, как нечто безобидное и даже обновляющее, а детонацию оснований, приводящую к гибели (быть может, то, что Христос никогда не смеялся, как раз и служит лучшим доказательством его неземной, небесной природы...).
Так что надо признать, что результат контакта, описанный Достоевским, — самый мягкий из всех возможных. Выход из богоподражательного модуса, из состояния безгрешности и стремительное уподобление провоцирующему агенту, воспроизведение его результатов, т. е. перерождение по образу и подобию «генератора химер и миражей», по своей маловероятности приближается к чуду. Куда более вероятны агонизирующее самовыражение и аннигиляция. Ведь даже контакты европейцев с аборигенным населением Америки и Сибири, разница между которыми была лишь в модусах лжи, т. е. в уровне техники безопасности укрытия лжи, привела к достаточно разрушительным последствиям — по подсчетам ученых, только от спровоцированного европейцами алкоголизма вымерли десятки народов богоподражательного модуса и столько же находятся на грани вымирания.
Иными словами, совершенно очевидно, что контакт с человечеством смертельно опасен для сознания, неспособного солгать. Возможно, что в масштабах «всего космоса» кроме угрозы № 1 — перехода от расширения Вселенной к сжатию, свертыванию, для любой иноразумной природы существует угроза № 2 — встреча с людьми, вспомним компьютерные вирусы — те же кванты лжи, запускаемые в иформаторий искусственного интеллекта; обезвредить их может только человек, и если он не сделает этого, то все ЭВМ, коммутированные в сеть, выходят из строя. Вспомним уже привычную для фантастики ситуацию блокирования самых умных «роботов» с помощью какой-нибудь хитрости («двусмысливости») вроде «А и Б сидели на трубе».
Сравнительно недавно кибернетика обнаружила интересный парадокс. Если автомат решает задачу типа «выхода из лабиринта» стохастически, с помощью датчика случайных чисел, то он затрачивает т ходов на решение. Но если автомату активно противодействует человек, то решение задачи оказывается проще — автомат затрачивает п ходов, причем n < m. Существуют, стало быть, стратегии, причем произвольного вида, любой степени изощренности, когда противодействие человека не только не мешает, но и способствует «сопернику» в выполнении задачи. Материализированные стратегии такого рода получили название дриблингов. Вот что пишет В. А. Лефевр, один из пионеров структурного подхода к рефлексии: «Дриблинги, оптимизирующие свою работу в результате противодействия человека, можно интерпретировать как устройства, превращающие опасения в явь».[25]
Так что, как ни верти, но во Вселенной опасней человека зверя нет. Приходится утешаться традиционным богословским способом, а именно: усмотреть в этом знамение о «законной» правопреемственности человечества на период богооставленности...
Глава 2 КОСМОЛОГИЯ ЛЖИ
Итак, мы утверждаем нечто очевидное: в мире присутствует ложь. Мы обнаруживаем ее как ближайшую феноменологическую данность в первом же шаге рефлексии.[26] Ложь не то чтобы вплетена в ткань «слишком человеческого» — она и есть эта ткань, материя практического разума. Коммуникация двух разумных существ человеческого типа по сути своей есть обмен обманом. И необходимая для вступления в коммуникацию разность наличного («Общение двух абсолютно тождественных устройств бесполезно», — говорит Ю. Лотман) может быть описана как степень искажения эталона (неважно какого — «истины» или «нуля»^ Структуры человеческой коммуникации поддаются рассмотрению в терминах работы ткацкого станка — если принять во внимание, как и какую материю он производит. Привод машины, в свою очередь, запускается энергетикой обмана, водоворотом, образующимся в круге всеобщей аферистики. Но мы не будем сейчас вдаваться в подробности процесса прядения нитей, сплетающихся в «покрывало майи», в ткань повседневности (гегелевский Weltlauf). Попробуем просто всмотреться в факт присутствия лжи в мире. Среди следствий, вытекающих из этого факта, мы обнаружим многое, для чего первым делом необходимо выйти за пределы ограничивающей этической оппозиции «истина — ложь», где члены оппозиции жестко отождествляются с полюсами другой дихотомии: «добро — зло». Акт трансцендирования, или высвобождающей рефлексии, словно предоставляет смотровую площадку, с которой отчетливо видны дела лжи, все многоцветье ее модусов — от самых примитивных, где ложь изобличена и тем самым приручена (выдернута из круга перевоплощений), до наиболее отдаленных порождений лжи, таких как вежливость, тактичность, искусство.
В том, что культура есть производная лжи, сходятся такие разные мыслители, как Ницше и Толстой, Геббель и Уайльд. Да, производная! Только не первая производная — ей предшествует то, что можно назвать онтологией и космологией лжи.
Писательница И. Полянская, размышляя об обычном базаре, где на прилавках красуются овощи, накачанные нитратами, и царит закон обсчета и обмера, высказывает удивительно глубокую мысль: «И я, и небо, и помидор, мы лжем — не нитраты сжигают плод изнутри, а все та же немилосердная ложь, прожорливая, как трупный червь. Люди думают, что это они ее изобрели, что они ею воспользуются, вот встанут как следует на ноги, сядут на престол, а потом прогонят ее во имя детей — но на самом-то деле это она изобрела их, она их вылепила и уже не отпустит».[27]
По своей предельности данное заявление перекликается с другим, восходящим к Аристотелю и противоположным по смыслу: ложь не существует, она есть род небытия, отрицающий сущее и не имеющий иной опоры, кроме как в отрицаемом.
Как соединить аристотелевское, вообще чисто логическое понимание лжи с очевидной интуицией ее предшествия порядку сущего и тем более разуму? Чтобы решить эту коллизию, попытаемся обратиться не к феноменологии, а к космологическим версиям.
Место лжи — это место провала в субстанциональности сущего, пропасть, через которую не может пройти ни одна каузальная связь. Ложь — излишек Бытия. Ее среда — это невидимое Богу. Именно в этом смысле со времен Платона ложь понималась как небытие. Ведь она — вне замысла, вне сферы эйдосов. Онтологически ложь есть эпифеномен Большого Взрыва, слышимость содрогания, испытываемого материей, когда ее пронизывает Дух в творческом акте, или эхо-эффект творения. Поэтому миражное квазипространство лжи, т. е. отзвука и отблеска, могло быть изъято из Бытия без малейшего ущерба — ничего не менялось. Но не менялось лишь до тех пор, пока не появилось устройство, способное считывать морок, реагировать на отсвет (reflexio), пока не появился утилизатор миражей — человеческий разум.
С этого момента и начинается «обморок бытия» (М. Хайдеггер), или «недуг божества» (так еще раньше обозначил ситуацию Ф. Геббель). Вглядимся пристальнее в космологическое начало лжи. Здесь, в своем истоке ложь ничуть не похожа на привычный обман, не похожа она и на аквариумную рыбку, на яркий нитратный фальсифицированный помидор. У лжи на первой стадии еще нет не только этического измерения, но даже и субъекта, лжеца. (Точно так же, если представить себе эволюцию нечисти, то появление Вия можно отнести лишь к самым последним этапам.)
Обобщив космогонические идеи, идущие от платоновского «Тимея» к неоплатоникам и некоторым гностикам, получаем следующее. Божественный «выдох», творческая эманация, изливается в мир, в ничто. Но хаос дотворческого состояния мира, пресловутое библейское «тоху-боху», оказывает преобразующему воздействию Бога некоторое сопротивление (согласно Платону — неравномерное). Как в античной метафизике, так и в средневековой теологии вплоть до Николая Кузанского весьма популярной была мысль, что разнообразие сущего объясняется разной способностью «материй» вместить Откровение — в результате творение принимает вид некоей иерархии: упорядочение, оживотворение, одухотворение, олицетворение... Эта иерархия представляет собой все градации взаимодействия Логоса со слоями Хаоса — от полной «асфиксии» до высшей готовности типа духовной жажды. Сопротивление дотворческого состояния мира приводит к «отбрасыванию» какой-то, сравнительно ничтожной, части Творческого Усилия — что как раз и будет вполне уместно назвать эхо-эффектом творения. Отраженная эманация «содержит в себе» меру сопротивления, непросветленности Вселенной, остаточность хаоса — но не только. Эхо-эффект творения оказывается одновременно и удвоением, редупликацией дотворческой неупорядоченности, ведь он — повисающее свидетельство о конкретном ничто. Вся внутренняя мера разнообразия «тоху-боху» вынесена теперь «на экран» и засвидетельствована как негатив сущего — вот только неизвестно пока, кому или «пред кем» засвидетельствована, ибо центр исходящей эманации не имеет обратной связи. Ту г мы сталкиваемся с отрицательным условием всемогущества Бога: Господь не может испытывать страдател