Сорокин дрожащими руками свернул самокрутку, зажег спичку.
— Оставьте на затяжечку, товарищ лейтенант, — сказал боец. — По последнему разку…
Сорокин кивнул головой и положил мокрую от пота ладонь на рукоятку подрывной машинки.
— Погоди! — остановил его Горовой.
Он тщательно осмотрел подрывной механизм.
— Порядок. Рванет как надо!
Горовой тоже положил руку на машинку, чуть подвинул теплую ладонь лейтенанта.
— Разрешите, и я! — сказал боец. — Вместе будем, всем колхозом.
— Клади! — лихорадочно затягиваясь, бросил Сорокин.
Он как-то сразу похудел, нос заострился, глаза болезненно блестели и неотрывно смотрели туда, откуда неслась грохочущая черная лавина.
— Ну, прощевайте, хлопчики, — спокойно сказал Горовой, — отходил я свои сорок лет.
— А я — двадцать семь, — прохрипел боец.
— А я — двадцать один, — скрипнул зубами Сорокин. — Готовьсь!
Красноармеец выплюнул окурок, обнял обоих командиров и, обдавая их горьковатым махорочным перегаром, поцеловал в шершавые, заросшие щеки. Над головами по бетонному настилу загрохотали танки.
Сорокин сжал рукоять. В эту неуловимую долю секунды перед ним пронеслось видение прекрасного, озаренного летним солнцем города. Сорокин улыбнулся и что было силы, словно надеясь, что его услышат там, в розовом городе, крикнул:
— Прощай, Москва!
Он с силой крутнул рукоятку подрывной машины, и мощный взрыв потряс окрестности.
Марфино горело. Тысячи снарядов и бомб, обрушенных фашистами на село, разрушили все дома и даже печные трубы, которые зачастую оставались целыми и выглядели надгробными памятниками на безмолвных пепелищах. Пожары вызывали движение воздуха настолько сильное, что по улицам летели огромные куски клокочущего огня. Сверху село казалось вулканом, изрыгающим буро-красную лаву. Густая жирная копоть грозовой тучей повисла над селом, временами в нее взлетали клоки огня, напоминающие шаровые молнии.
Горело все: дома, погреба, сараи. Заборы превращались в огненные решетки. Пылали скотные дворы, отчаянно мычали коровы, визжали свиньи, погибающие в огне. Горели телеграфные столбы, провода, колодезные срубы. Легкие скворечни на тонких шестах напоминали погребальные факелы. Горело и то, что, сообразуясь с обыденными представлениями людей, не подлежало сгоранию: гвозди, топоры, лопаты. Металл плавился, и по каждому металлическому предмету пробегал синеватый огонек. Горела земля, залитая термитом, горела вода, покрытая пленкой огнеметной жидкости. Все живое в панике металось из конца в конец по деревне и гибло в огне. Столетние вороны, взлетев, загорались в воздухе и падали золотыми метеорами. Пулями летели стайки воробьев и загорались, посверкивая маленькими звездочками в траурной пелене дыма. Сотни кошек, обезумев, пластались над горящей землей, ища укрытия. И только собаки, верные спутники людей, ни на шаг не отходили от жилищ и гибли вместе с ними.
Командир германской дивизии наблюдал в бинокль за результатами артналета и бомбардировки. Его хищное лицо было спокойным и бесстрастным.
— Разрешите начинать атаку? — почтительно осведомился полковник, начальник штаба.
Генерал пренебрежительно улыбнулся:
— Атаковать сей бастион? Что ж. Атакуйте эту мертвую пустыню, пусть солдаты разомнутся. Да велите им не испачкать мундиров: предстоит рождественский парад в Москве.
Глава девятнадцатая«Драться!»
Рота Курганова отбивала атаку за атакой. Красноармейцы держались из последних сил. Почти все они были ранены. У разрушенной церкви рядами лежали убитые: их было гораздо больше, чем живых. Время от времени снаряд или мина попадали в груду трупов и мертвые вздрагивали, как живые. Пули, осколки снарядов, мин и гранат рвали на куски живых и мертвых.
К вечеру гитлеровцы отошли на исходные позиции и дали возможность Курганову оценить обстановку. Пользуясь сгустившейся темнотой и минутным затишьем, Борис осторожно обошел оборону. В живых осталось человек пятнадцать. На левом фланге слышался шепот. Борис присмотрелся — у ручного пулемета сгрудились бойцы. Подошел Иванов и вместо положенного по уставу приветствия молча пожал руку.
— Спасибо, Борис Иванович! Правильно нами руководствовали.
Борис махнул рукой, а Бельский, видевший эти не предусмотренные уставом действия, вздохнул и отвернулся.
Курганов осмотрелся. У пулемета лежал Тютин и что-то жевал. Его напарник Каневский набивал диски. Патрон перекосило. Каневский что-то бормотал про себя, очевидно, ругался. Тут же в траншее были Родин, Бобров и кто-то маленький, с забинтованной головой. Только подойдя вплотную, Борис узнал Игоря Копалкина.
— Что с тобой, Игорек?
— Так… — замялся Копалкин. — Ничего особенного.
— Пуля пробила щеку, — доложил Иванов, — и осколком сорвало кожу со лба.
— Так ложись скорее…
— Спасибо, товарищ командир, — вежливо ответил Копалкин, но с места не сдвинулся.
Курганов пошел дальше, а Иванов, раздав бойцам по сухарю, сказал:
— Ну вот, ребятки, дело какое: патронов у нас маловато, прямо ерунда с патронами. Надо приготовиться к рукопашной… — Он мялся, чувствовалось, что у него на языке вертится невысказанное. — Вот, ребятки… отступать — ни боже мой, лучше…
— Слушай, батя, — Бобров взял его за плечи, — ты зачем все это нам поешь? Агитируешь?
— Это ни к чему, — произнес Родин, — мы комсомольцы и всё понимаем. Можешь, батя, не беспокоиться.
Иванов смутился и хмыкнул в усы одобрительно:
— Это я так, для порядка. Знаю, что не подведете!
Борис Курганов, проходя по траншее, наткнулся на брата.
Андрей стоял, прислонившись спиной к брустверу, и смотрел вдаль.
— Ты что, не за немцем смотришь? — пошутил Борис. — Подползут и украдут тебя, герой!
— Я смотрю на Москву.
— Цел?
— Тебя не касается!
— Понятно. Сердишься? Дело твое.
Андрей промолчал, провожая брата взглядом.
«Злопамятный, чертенок! — подумал Борис. — Характер!»
В центре обороны, у развалин колокольни, его окрикнули.
— Что за черт! Ничего не видно!
— Это я!
— А, Кузя. Ишь, замаскировался…
— Тут у нас снайперская позиция оборудована, — послышался торопливый голос Чурикова.
Кто-то ухватил Бориса за руку и потащил в подвал.
— Да у вас здесь целый дот! Неплохо устроились!
— Это все Кузя…
— Не ври! Сам ведь обнаружил подвальчик. Небось подумал, что здесь батюшка мед и сало держит, а?
— Ты брось! — обиделся Чуриков. — Ты старое вспоминать не моги! Смертный бой ведем с фашистом, а я, хоть и был раньше торбохватом и домушником, теперь ша! На всю жизнь.
«А велика ли она, твоя жизнь?» — подумал Курганов и двинулся дальше.
У позиции артиллеристов его едва не застрелил полусонный часовой. Борис вяло сделал ему замечание и подошел к спящему лейтенанту:
— Как дела, Хаштария?
Ответил часовой;
— Он спит, третьи сутки на ногах. Ложитесь и вы, товарищ командир!
Только после этих слов Борис почувствовал страшную усталость.
Окунаясь в сон, Борис услышал, как рядом монотонно, словно заведенный, стонал человек: «Умм, умм, умм…»
Спать долго не пришлось. Бориса разбудил грохот начавшегося сражения.
— Вставать! Фриц лезет на штурм! — заорал во все горло Хаштария. — Батарея, к бою!
Артиллеристы бросились к пушке, и единственное орудие открыло огонь.
Курганов побежал к своим бойцам, пригибаясь под ливнем пуль.
В полночь все защитники Марфина, воспользовавшись затишьем, укрылись в глубоком полуразрушенном подвале. Слабый свет, проникавший сквозь разбитый потолок, выхватывал из мрака грязные, обросшие, изможденные лица бойцов. Красноармейцы не спали, ожидая очередной атаки. По подвалу животрепещущей искоркой пробегал разговор. Каневский рассказывал, как жилось в то далекое время, которое называли на фронте «тогда». Тогда не гремели орудия, не рушились небеса от грохота бомб, тогда не надо было умирать.
— Вот придем с войны, — проговорил Родин, — великолепная жизнь будет. Работать станем, учиться.
— И у каждого своя постель будет, — откликнулся Копалкин. — Одеяло, простыня… Вот здорово!
— Не ценили мы простых домашних вещей, — заметил Андрей. — Простая кровать, шкафчик, тумбочка, шкафчик для книг. А радио? Как хотелось бы сейчас послушать!
— Р-разговорчики! — хриплым басом прогудел Кузя. — Ах, кроватки, одеяльца, простыночки буржуазные предрассудки! Я, когда домой вернусь, только в окопе спать стану, а всю семью буду по тревоге поднимать… Как положено!
Бельский улыбнулся: мальчишки, ну что с них взять?
Политрук Светильников, добродушный, молчаливый, медлительный великан с копной льняных волос, сказал:
— Да, кончим войну — хорошо будет. Разрушенное восстановим, станем сильнее. А самое главное — мы сможем честно и открыто в глаза людям смотреть…
Светильников говорил, его слушали молча. Ника Черных отошел в сторонку и быстро рисовал, поглядывая на политрука. Андрей подошел сзади, присмотрелся: большелобый, голубоглазый Светильников получился очень похожим. Вокруг него грудились бойцы, но Ника не придал их лицам определенных черт, и Андрей никого не узнал.
— Ты думаешь, получится? — поддел Андрей дружка и тут же пожалел: — Шучу, шучу. Не сердись.
— А я и не сержусь, сеньор. Вот кончим войну — в Строгановское училище подамся. Подучимся, браток, авось и художниками станем.
Светильников замолчал. Андрей подошел ближе и, смущаясь, негромко проговорил:
— Товарищ политрук, у нас к вам просьба.
— Говори, солдат.
Подошли Бобров, Родин и Захаров. Кузя внимательно, просяще заглядывал в глаза Светильникову.
— Ну что, комсомолия? С каким делом пожаловали?
— Говори, чертяка, — толкнул Андрея Бобров, — чего жуешь резину?
— Мы просим принять нас в партию.
Бельский мучительно покраснел. «И почему я до сих пор в беспартийных хожу?» — удивленно думал он про себя.