уривая самокрутку, он говорил вяло, с тоской, почти беспрестанно растирая кулаком простуженную грудь. — Боишься, что немцы зашлют к тебе в дот своего «бранденбуржца»?
— Не боюсь, остерегаюсь. Если угодно, сохраняю бдительность. А вам что, приходилось сталкиваться с «бранденбуржцами»?
— И с ними — тоже. Конечно, вам здесь, за рекой, да за нашими спинами… А там, на той стороне, — ад. Там ад был, лейтенант, только кому об этом расскажешь? Кто поверит, я вас спрашиваю?
— У каждого своя война и свой ад. Никаким рассказам-пересказам это не подлежит.
— Тоже верно. А что касается бранденбуржцев… Мне их немцы сразу троих подбросили, не поскупились. Кстати, отсюда шли, из-за реки. Один под нашего лейтенанта подладился. Старшину убило, так он принял командование над новичками из пополнения и привел взвод на передовую, на усиление моего дивизиона. Лейтенант, приведший взвод новичков прямо от военкомата на передовую! Кому бы в голову пришло заподозрить в нем немецкого агента? Двое, что были с ним заодно, вроде из наших, а лейтенант — точно немец. По-немецки говорил, как мы с тобой по-русски. Хоть и с виду чернявый, немцы — они ведь все больше рыжие да белесые.
— Чернявый! — насторожился Громов. — Чуть меньше меня ростом. Прямой, приплюснутый нос, широкий подбородок, жесткое такое выражение лица…
— И улыбка… Улыбка леденящая, — дополнил капитан этот скудный портрет, невольно поднимаясь при этом. — Он что, и здесь побывал, по боевым порядкам вашим прошелся? Когда вы встречались с ним?
— Давненько, почти неделю назад.
— Неделю? Ну да, мы ведь теперь из окружения. В балке в пещерке одной прибрежной прятались. А тогда мы еще фронт держали. В две линии окопов.
— Получается, что вы наткнулись на него еще до операции на мосту, после которой он бежал из плена, — вслух соображал Громов. — Кстати, по реке ушел, вплавь. Говорят, шел как торпеда. О диверсии на мосту слышали?
— Когда немчура переодетой в красноармейское поперла? Слышал, конечно. Так он и там успел?
— Успел.
— А ведь действительно опытный диверсант…
— К тому же эсэсовец. Оберштурмфюрер.
— Большой чин, что ли?
— Оберштурмфюрер? Не такой уж большой, вроде нашего старшего лейтенанта. Но опыт, соответствующая подготовка. Если это действительно Штубер, значит, он успел побывать здесь еще до провокации на мосту. Неужели высаживался с десантниками-бранденбуржцами?
— Очевидно, с ними. О десанте я тоже слышал.
— Сколько ж он будет гулять по нашим тылам? Пора бы остановить.
— Давно пора, — спокойно согласился капитан. Докурил самокрутку, втоптал окурок каблуком сапога в землю и принялся скручивать новую. — Да, видимо, некому останавливать. Не готовы мы к их «бранденбуржничеству» — так следует понимать. Ты-то с ним как познакомился, с этим эсэсовцем?
— В плен взял.
— Его? В плен?! Как же тогда получилось, что он снова?.. Взял да не удержал? Я вас спрашиваю!
— Не удержали его другие. Туго, слишком туго связывает нас с этим эсэсовцем война. Прямо-таки кровавыми узами.
— С этим не спорю: кровавыми.
С того берега в небо взлетела гирлянда осветительных ракет, и тотчас же разгорелся бой. Капитан взбежал на склон, потом взобрался на «крышу» дота и уже оттуда напряженно наблюдал, а точнее, прислушивался к тому, что происходило по ту сторону Днестра.
Поднимаясь к нему, Громов четко представлял себе, о чем думает сейчас этот человек: «А вдруг где-то там, в степи, еще каким-то чудом уцелело хотя бы два-три бойца из моего дивизиона. Или хотя бы полка».
— Господи, ну хоть бы один нашелся! Хоть один прорвался бы, — словно вычитал его мысли капитан. — Завидую тебе, Громов, хотя и завидовать, по солдатским меркам, особенно нечему. Но все-таки под твоей командой дот, гарнизон. С тобой твои солдаты. А как я покажусь, с чем предстану перед своими: без бойцов, без личного орудия и, считай, без документов?
— Да, хотя бы один, — мрачно согласился Громов. Он почему-то верил, что капитан Грошев не из тех, кто мог бы бросить остатки своего дивизиона и бежать. Но это он, а поверят ли капитану в тылу?
Перестрелка на том берегу становилась все слабее. Снова гирлянды ракет, две последние очереди из автомата — и… тишина. Какая драма разыгралась в эти ночные часы на правом берегу Днестра, кто сложил голову, кто попал в плен? Поди знай.
— Считай, последняя стычка… — удрученно проговорил капитан.
— Думаете, кто-то из ваших?
— Вряд ли. К реке сейчас многие прорываются. Там — плен, здесь — свои. Причем на небольшом участке.
— Очевидно, вам лучше остаться здесь, с бойцами, которые держат оборону, в пределах укрепрайона.
— Просто взять винтовку — и рядовым, в строй? В чужой строй? Я вас спрашиваю!
— Да хоть бы и рядовым. В чужой. Зато в бою, «на поле славы», как говаривали в старину русские офицеры.
— Об этом же думаю, лейтенант, об этом же: нет-нет, я не против того, чтобы винтовку — и в строй. А только долг обязывает разыскать свой полк, дивизию, доложить, что произошло с вверенным мне дивизионом.
— Ну, найдете… Что дальше? — Громову жаль было этого офицера, вся вина которого состояла в том, что он не погиб вместе со своими солдатами. Он понимал, что объяснить командованию и контрразведке, почему его бойцы остались на том берегу, а он оказался на этом, — капитану будет непросто. И в трибунале понять его тоже не смогут, и не захотят.
— А что дальше? — пожал плечами Грошев. — Доложить и ждать.
— Своей участи.
— Ты бы, конечно, остался? Только честно, лейтенант.
— Остался бы. И не из страха перед той самой участью. Просто не дело это: в такое время мыкаться по тыловым штабам, доказывая, как и почему ты остался без солдат…
— Ты мне хоть какое-нибудь оружие можешь выдать? Мой пистолет остался в реке.
— Кажется, в арсенале дота есть пистолет.
— Наш, ТТ? — ожил капитан. — Вот было бы хорошо!
— Немецкий. Возле убитого офицера подобрали. А что, трофейный — это ведь тоже неплохо. Как бы в бою добытое оружие.
— «Как бы», — обиженно хмыкнул Грошев. — Видел бы ты, сколько всего валялось там перед нашими окопами. И вот, в конце-концов, предстаю перед вами без оружия, без людей, без документов. И это я, капитан Грошев. Я вас спрашиваю.
— Готовьтесь в дорогу, капитан, — сухо посоветовал Громов.
А еще через час Грошев предстал перед ним в своем подсушенном комсоставском обмундировании, растоптанных солдатских кирзяках, с пустой кобурой и шмайсером за плечом.
— Вот и обещанный пистолет, — вручил свой подарок Андрей. — С одним патроном, от гарнизона дота. Считайте наградным оружием.
— Премного благодарен.
— Не знаю, выживу ли я. Но в любом случае ссылайтесь на меня, лейтенанта Громова, как на свидетеля того, что вы не дезертир.
— Это по-офицерски. Последний патрон, — одобрительно констатировал капитан, проверяя переданное Громовым оружие. — Самый раз. Патрон, которого мне не хватило на том берегу, когда понял, что если и переправлюсь через Днестр, то уже без бойцов. Спасибо за этот, последний… — обронил капитан, неохотно покидая теплый гостеприимный дот.
21
Штубер уходил все дальше и дальше, и две автоматные очереди, вновь посланные ему вслед, стали очередями злобы и бессилия. Именно так, злобы и бессилия. Отстрелянные наугад, они прошили водный поток: одна чуть правее его, а другая далеко впереди, не вызывая у барона ничего, кроме злорадного смеха. Это был смех победителя, смех диверсанта, в очередной раз сумевшего выжить в тылу врага, пройти через его погибельные сети, а главное, начисто переиграть всех тех, от кого там, на вражеском берегу, зависело: жить ему или погибать.
Штубер давно понял, что по характеру своему он принадлежит к тем фаталистам, которые готовы вновь и вновь запускать «русскую рулетку», основной ставкой в которой остается жизнь. Вряд ли из него получился бы классический шпион, умеющий по долгу вживаться в какой-либо военный или гражданский коллектив, с фальшивыми документами да более или менее правдоподобной «легендой», чтобы затем добывать какие-то секретные чертежи или заниматься хлопотной вербовкой агентов. Это — не для него. Точно так же не воспринимал он и окопную войну. Он был классическим диверсантом, человеком, привыкшим действовать в основном в одиночку, методом свободной охоты, выбирая себе маршруты, объекты и жертвы. В нем формировался по-настоящему азартный игрок, не терпящий никаких ограничений ни в методах борьбы, ни в выборе задания.
Даже находясь в Германии, или здесь, на фронте, но среди своих, Вилли все равно вел себя так, словно находился в окружении недругов и основной задачей его было — выжить, добиться своего, оставаясь при этом предельно скрытным и непознаваемым.
Недалеко от правого, «своего», берега Штубер вновь испытал на себе притягательную силу водоворота. Ощутив под сердцем леденящее лезвие панического страха, оберштурмфюрер по-дельфиньи вынырнул из воды и прошел по краешку большой водяной воронки. На какое-то мгновение ему показалось, что он сумел вырваться из притяжения мощной речной преисподней, но потом вдруг понял, что безжалостные водяные жернова вновь подтягивают его поближе к эпицентру своего смертного вращения.
Он привык к водоворотам своей «диверсионной» судьбы. Он приучен был выживать в лесу, в горах и в пустыне; он владел всеми видами оружия, вплоть до бумеранга, и знал десятки способов убиения человека голыми руками. Но он слишком ценил свою жизнь и свой «диверсионный талант», чтобы позволить себе погибнуть в каком-то омутном водовороте в прибрежных водах этой ничтожной славянской речушки.
«Только не здесь, — сказал он себе и на сей раз, — утонуть в этой вшивой речушке было бы слишком пошло, а главное — непрофессионально. И уж конечно же не сейчас, в самый разгар войны, в истинно благодатное для диверсионной элиты время».
Иное дело, что он непростительно зачастил с переходами линии фронта, вместо того чтобы отходить вместе с войсками противника, постоянно давая знать о себе. Уже сейчас, в начале войны с русскими, барон фон Штубер вдруг открыл для себя, что в германских разведывательно-диверсионных кругах не готовы к тому, чтобы использовать возможности диверсантов, действующих по личной инициативе, по принципу вольных охотников, вольных стрелков. Срабатывает старая шпионская логика: если засланный разведчик сидит где-то на узловой станции и через радиста передает, сколько эшелонов проследовало в сторону фронта, — это им понятно; если агент внедрился на какой-либо завод или учреждение — это они восхваляют; если определил, какие воинские части прибыли в прифронтовую зону, — цены ему нет! А то, что диверсант, если дать ему свободу действий, способен пустить под откос пять-шесть эшелонов, а кроме того, выбить из строя добрых два-три десятка вражеских солдат, не позволяя им оказаться на фронте, — там, в разведывательно-диверсионных верхах, почему-то не воспринимается.