А в группе смертников Гордаш и в самом деле оказался совершенно случайно. Это случилось так…
— Вы! Да-да, вы! — окрикнул Гордаша майор, с самого начала присматривавшийся к этому странному человеку в солдатском обмундировании, но без оружия, обреченно восседавшему у подножия огромного креста. — Подойдите ко мне.
Гордаш взглянул на два десятка солдат — все, что осталось от батальона, отдыхавшего на изрытом снарядами лугу по ту сторону дороги, — пожал плечами и долго, недовольно поднимался.
Странно, что майор не подзывает кого-либо из своих. И почему этих девятерых он отвел в сторону от остальных бойцов.
— Почему не представляетесь? Не слышу доклада.
— Гордаш я.
— Не Гордаш, а красноармеец Гордаш. Откуда здесь? Кто такой? Почему без оружия? Документы, — нервно зачастил комбат, когда Гордаш неспешно подошел к нему, неся зажатую в кулаке пилотку. Майор потерял много времени и теперь явно заторопился.
Орест коротко, не высказывая никакого опасения, объяснил ему, кто он и как оказался здесь. На сообщение о том, что он — беглый семинарист, майор вообще никак не отреагировал, семинаристами он не командует. А вот за топографистов «зацепился»:
— Какой еще «взвод топографистов», черт возьми?! — проворчал он, изображая крайнее изумление.
— Интересно, какие такие карты они собираются сочинять, когда все стерто с лица земли и превращено в пепелища?
— Карты нужны всегда, как молитвы. Без них человек не найдет дороги.
— Хватит, уже «нашли». Вон она, — кивнул майор на пылящуюся дорогу. — А что касается вас… Поступаете в мое распоряжение. И без лишних слов и молитв.
Так он оказался в батальоне этого майора, и теперь, уже выслушав его просьбу-приказ отогнать фрицев от какого-то дота, Орест с сожалением подумал о том, что речь идет не о доте, в котором оказалась Мария Кристич. А ведь надо было уговорить коменданта ее дота, чтобы зачислил его в свой гарнизон. Бойцы, «штыки», нужны теперь всем. Лейтенант тоже не отказался бы от еще одного, пусть даже случайно приблудшего «штыка».
Учуяв, что Гордаш вынашивает план побега из его доблестного батальона, майор подошел к нему еще раз, заглянул в «солдатскую справку» и, достав из кармана блокнотик, что-то переписал оттуда для себя.
— Вы поняли, что я зачислил вас в батальон?
— Но я не должен быть в вашем батальоне, — нутром учуял надвигающуюся опасность беглый семинарист.
— Отставить разговоры! В штрафбат захотел? Живо оформлю. Вам, — вновь перешел на официальный командирский тон, — надлежит идти вместе с группой старшего сержанта Резнюка на помощь гарнизону дота. Это приказ. Сидя у креста, вы все слышали, так что задача ясна.
— Что ж неясного, — ответил за него Резнюк, довольный тем, что теперь уже официально получил в подкрепление такого богатыря.
На бреющем полете над ними пронеслась тройка немецких истребителей, возвращавшихся из-за линии фронта на свой аэродром. Она прошлась по дороге лишь тремя пулеметными очередями, очевидно, последними остававшимися у нее боеприпасами. То, что это была чисто психологическая атака, Гордаш понял уже тогда, когда машины ушли за Днестр, но все равно оказался единственным на этом участке дороги, кто не бросился в кустарник или в лесок, не залег на лужке по ту сторону дороги, а спокойно оставался стоять там, где стоял.
— Значит, задача всем ясна, так я понял? — сконфуженно закончил комбат, поднимаясь с земли. Худощавое, небритое лицо его превратилось в пыльную маску, однако майор даже не протер его ладонью. А ведь лежать-то ему довелось буквально у ног Гордаша. — Выполнять!
— Оружие хоть дадите? — невозмутимо пробасил Гордаш.
— Ах да, оружие!.. — засуетился майор, успокоенный тем, что так легко, без какого-либо сопротивления, пополнил ряды своего «экспедиционного корпуса». — Да, конечно, тебе ведь нужно оружие.
— Пусть, вон, пулеметом вооружится, — подсказал старший сержант. — Михнюк его еле в руках удерживает. А карабин у Михнюка есть.
Михнюк, худой, с прыщевато-землистым лицом ефрейтор, тотчас же, демонстративно натужась, поднял лежащий у его ног пулемет и, действительно, с трудом удерживая его в руках, передал семинаристу-топографу.
— Диск полный, сам набивал. «Дегтярек» вроде как трофейный, брошенный, то есть был.
— Покажешь, как им… На ходу. Я разберусь. Где этот ваш дот? — проговорил Гордаш и, не ожидая команды, направился к кустарнику, за которым начинался первый ярус огромного склона днестровской поймы.
Он так и не узнал, к какому именно доту посылает их майор. Впрочем, все равно номер укрепления ничего не сказал бы ему. И теперь даже радовался, что речь все же идет не о 120‑м, в котором заточена Мария. Его Мария. Значит, она пока еще в безопасности.
Остановить его майор не решился. Об уставе на время было забыто. Он считал, что сама судьба послала старшему сержанту этого широкоплечего, с грубым кирпичным лицом громилу, непонятно как оказавшегося здесь.
— Ему бы еще с десяток гранат, — успел бросить комбат Резнюку на прощание. — Да только где их взять? Вы их там часок потесните, если сумеете.
— Часок потесним.
— Пойми, всем своим батальоном мы бы тоже не более часа подержались, — уже откровенно оправдывался он.
— Так ведь нельзя батальоном — что ж я, не понимаю, что ли? — успокоил его старший сержант. — У батальона — приказ. Но у гарнизона тоже приказ — удерживать дот. Вот вас судьба и распяла: между двумя приказами, как между двумя крестами.
— Но ты скажи им, пусть попытаются. Может, и не было приказа, чтобы, значит, держать дот после ухода войск! — крикнул майор уже издали, когда старший сержант вот-вот должен был скрыться из виду, ступив вслед за своей группой за излом равнины.
— Сказать-то я скажу, товарищ майор! Чего ж не сказать!!
— И еще скажи: я бы сам, если бы мог! Сам прорвался бы к ним, понял?!
— Что ж тут не понять? — негромко, уже исключительно для самого себя, ответил старший сержант, инстинктивно стараясь держаться поближе к Гордашу.
Съехав по насыпи, он и на ногах удержался только потому, что врезался головой Оресту в спину.
Гордаш оглянулся. Оба остановились. Однако старший сержант не извинился, а лишь виновато посмотрел на гиганта, высоко задрав плоскую, облысевшую голову, неуверенно державшуюся на тонкой, безжалостно изрезанной глубокими морщинами шее.
— Нет, ты только посмотри, солдат, в какое пекло мы возвращаемся, — тихо проговорил он, обходя новоиспеченного пулеметчика.
— Возвращаемся, а что делать?
— И ты дойдешь с нами, не сбежишь?
— Может, и сбежал бы…
— По тебе видел, что на лес настроился. Потому и спрашиваю.
— Говорю: может, и сбежал бы. Но ведь там, в этом чертовом доте, люди ждут нашего прихода, как чуда. Им уже не верится, что в этом месиве отступающих и бегущих есть кто-то, кто еще помнит о них, и есть солдаты, которые решатся вернуться к фронту и пробиться к ним. Представляешь, как они обрадуются нашему появлению?!
Произнося это, Гордаш повернулся лицом к старшему сержанту, и взгляды их встретились.
— Так ты вот, значит, как размышляешь! — искренне удивился тот. — Даже я почему-то об этом не подумал. Просто решил: «Приказ есть приказ. Надо выполнять». Только ты действительно не оставляй нас, — притишил он голос. — Я очень обрадовался, когда майор приписал тебя к нам. А теперь понимаю, что без тебя нам не справиться.
23
Артиллеристы успели выпустить по территории завода семь снарядов, прежде чем Громов окончательно убедился, что выдалбливать немцев из заводских подвалов и подсобок снарядами 76‑миллиметровок — дело безнадежное, и велел прекратить огонь. Но именно тогда, когда он отдал этот приказ, позвонил Родован и сообщил, что атака не удалась, сбросить немцев в воду они так и не сумели, зато благодаря поддержке из дота «Беркут» бойцы все же пробились к главному корпусу завода и еще застали там четверых оборонявшихся. И спасли их.
— Теперь пусть эти четверо выпьют за моих артиллеристов, — сказал Громов. — Извини, лейтенант, это все, чем я могу тебе помочь. Орудий у меня всего два.
— Береги снаряды, «Беркут», они нам еще пригодятся. — А немного помолчав, посоветовал: — Готовься к ночному бою. По суете их вижу: в темноте опять попрут на этот берег.
— Что им еще остается? — невозмутимо ответил Громов. — Сунутся — будем выкашивать.
А пока приказал Крамарчуку закрыть заслонки, почистить и смазать орудия и дать людям два часа отдыха. Хотя бы два.
Вот только немцы такого отдыха им не обещали. Обстрел обеих линий обороны продолжался почти непрерывно. Снаряды рвались бессистемно, особого вреда они не приносили, однако постоянно держали обороняющихся в нервном напряжении. А еще через три часа берег буквально взорвался от мин и снарядов, не оставляя сомнения в том, что после такого шквала последует еще одна мощная попытка форсировать реку.
По привычке Крамарчук вновь начал было засекать огневые точки врага, стремясь вступить в дуэль с немецкими артиллеристами, но и на сей раз комендант остановил его.
— Давай менять тактику, сержант, — твердо сказал он, входя в артиллерийский отсек. — Причем основательно. Силы неравные, всех дуэлей нам все равно не выиграть, а на подавление каждого орудия будет уходить масса времени и снарядов.
— Тоже верно. Сам вижу, что всех их гаубиц не передушу.
— А посему тактика наша будет таковой: на артиллерию немцев пока внимания не обращать. Уничтожать любое скопление живой силы противника, прощупывать остров и места переправ. Дорога у тебя тоже пристреляна. Теперь у нас в цене не их металл, а их души. И дух.
— Охота вольных стрелков… Мне и самому это больше по душе, комендант, — спокойно ответил Крамарчук. Казалось, в мире не существует ничего такого, что бы могло вывести этого человека из себя или омрачить его настроение. — Они пришли сюда, чтобы гибнуть — так пусть гибнут.
— Вот и считай это приказом.
Однако шквал огня вскоре затих, а на реке не появилось ни одной лодки, ни одного плота. Солнце уже зашло за горизонт, в долине быстро темнело, и Днестр, еще полчаса тому назад казавшийся таким невинно радужным и спокойным, начал наливаться стальной свинцовой серостью, словно растворял в медлительном течении весь вобравший в свои воды и берега смертоносный свинец, спасая от него людей и все живое. Сама река уподобилась теперь одной огромной, наполненной свинцом и телами погибших траншее.