Штурман предложил похоронить Михайлова на берегу озера. Командир, взглянув на него, ответил:
— Нет! Он с нами прилетел сюда, с нами полетит и обратно.
А потом, секунду подумав, тихо добавил:
— Лучше сольем часть горючего, выбросим парашюты, а его возьмем. Друзей и мертвыми не бросают…
Командир ушел осматривать озеро. Штурман остался в башне у пулемета.
Вспомнилась школа, откуда год назад из 9-го класса он убежал в училище. Ребята, девчонки, Нелька, с которой со 2-го класса вместе учился. Что-то они делают? Наверное, учат уроки? А может, собрались в школе на вечере. Танцуют, смеются. Вот бы сейчас «по щучьему велению» очутиться среди них. Побыть хоть одну минуту. Нелька даже не знает, где он. Стеснялся, не писал. Мечтал после войны приехать внезапно. В форме, погонах, с наградами.
Темнело…
Вспомнилось, как уходил в армию. С приятелем Петькой Кругликовым купили впервые в жизни пол-литра, пришли домой. Распечатали, нарезали соленых огурцов, хлеба. Поздравили друг друга с отъездом. Выпили. Когда собрались выпить по второй, с работы почему-то раньше пришла мама.
Они смутились. Пить при ней стыдно. Сунули рюмки и пол-литру под стол. Впопыхах уронили бутылку, водка разлилась.
— Володя, не прячьте бутылку-то. Вы же в армию идете, не на заработки.
Мать заплакала. Он растерялся, покраснел. Подошел к ней, обнял. За время войны она исхудала, стала маленькой. Не удивительно — на руках трое детей, всех надо прокормить.
— Не плачь, мама. Я тебе Гитлера в мешке привезу.
— Володя, — с укором сказала она, качая головой, — ты забыл, как папка привез его… Хватит с нас отца. Ты-то зачем идешь? Годов себе прибавил!
Он целовал мокрые щеки матери, сильней обнимая ее. У самого навернулись слезы.
— Я не переживу твоей гибели… Не ходи-и-и…
— Мама, не плачь. Я отомщу за отца!
— Не в твои годы-ы… Тебе жить, да жить…
По льду потянулись снежные косы. Кое-где хороводом закрутились маленькие белые вихри, словно играя и гоняясь друг за другом. Посыпалась снежная крупа.
Прибежал командир. Мокрый от пота, тяжело дыша, прерывисто проговорил:
— Иди проворачивать винт. Да не забудь перед посадкой снять с себя все лишнее, — и торопливо начал раздеваться. Снял унты, погладил по карманам кителя, сбросил и его.
Владимир раздевался после запуска двигателя. Сидя на кителе командира и с усилием стаскивая унты, заметил светлый краешек какого-то документа, высунувшегося из кармана. Вытащив, увидел пожелтевшую от времени фотографию. Групповой снимок. В центре — парнишка в буденовке с развернутым знаменем в руках, с шашкой на боку. На обороте — полустертая надпись:
«Май 1920 г. Комсомольский актив деревни Чуга — нашему вожаку перед отправкой на фронт:
Если ты комсомолец, так иди впереди,
Если ты комсомолец, так вперед всех веди,
Если ты комсомолец, не сбивайся с пути,
Если ты комсомолец, все преграды смети,
Если ты комсомолец, так умри, но иди!»
Повеяло чем-то знакомым. Где-то он видел похожую фотографию. Но где? Где?.. Ну да — дома! В рамке под стеклом. Там был отец, правда без знамени. Рука дрожала, карточка прыгала. Он сунул фотографию в карман галифе, но, вспомнив, что отец очень берег свою, осторожно переложил в нагрудный карман.
А ведь Вадов с отцом — ровесники. Отцу сейчас бы шел сорок первый. Наверное, он так же относился к подчиненным, вообще к людям. Командовал, воевал, делился последней коркой хлеба… Некоторые, может, стонали и хныкали, когда было тяжело… А он вел их вперед и вперед…
В кабине Владимир отдал фотографию Вадову.
Тот пристально рассматривал фотокарточку, словно видел впервые. Потом тихо сказал: «Спасибо!» Спрятав фото на груди под свитер, решительно произнес:
— Ну, даешь Перекоп! — и дал газ.
Будто боясь надсадить двигатель, медленно, как бы прислушиваясь к работе его, развернул бомбардировщик и также медленно порулил к берегу.
Притормозив, дал мотору максимальные обороты. Мотор заревел громко и пронзительно, точно ему сделали больно. Дымовой завесой за самолетом вздулось клубящееся, бегущее облако снежной пыли. Бомбардировщик, вздрогнув, тронулся с места, а затем, волоча снежный хвост, рванулся, с каждой секундой все больше и больше набирая скорость. 40… 50… Дрогнула стрелка указателя скорости, поползла по шкале.
Уже с первых секунд разбега Вадов почувствовал, как трудно выдержать направление. Работающий левый мотор всей силой тяги разворачивал самолет вправо. И Вадов, стиснув зубы, давил на левую педаль, удерживая рулями самолет на прямой. 60… 70… Вадов до крови закусил губу. Выдержать направление! Выдержать! 80… 90… Мелькнули темные пятна выброшенного из самолета оборудования. Проскочили середину озера. Темная полоска леса, секунду назад казавшаяся далеко-далеко, растет на глазах, стремительно надвигается… 100!.. Пора.
Еле уловимым плавным движением штурвала Вадов приподнял нос самолета. В ту же секунду бомбардировщик, оторвавшись ото льда, вновь коснулся его колесами. Пот струился по лицу, заливал глаза, щипал шею. Все внимание, все силы сосредоточены на взлете. Взлететь! Только взлететь! Во что бы то ни стало взлететь! 105… 110… 115… 120!.. Надрывно гудит мотор, будто выбиваясь из последних сил, мчится самолет, подпрыгивая и сметая наносы снега, а оторваться ото льда не может.
«Оторвись! Оторвись!» — мысленно твердил Владимир, шевеля посеревшими губами. Лицо его белое, мучнистое, а глаза темные, расширенные, немигающие застыли на береговой черте. Впереди — ровное снежное поле. За ним — стена леса. Что-то задерживает самолет. Нос клонит вниз. Снег! 110! Вадов резко убрал газ.
Тишина ударила в уши. С подвывом, пронзительно скрипели тормоза. Стрелка валится на нуль.
— Что случилось? — недоумевал Владимир.
— Не везет нам, Володя, — хрипло дыша, ответил Вадов. — Снег убирать придется… Полосу делать…
Владимир закрыл глаза: «Когда все это кончится!..» Молча рулили назад.
— Ты не расстраивайся, всего каких-нибудь 800—1000 метров, не больше. Да и снег неглубокий.
Чистили полосу шириной метров пятнадцать. Точно маленькие бульдозеры, толкая перед собой наклоненные изогнутые моторные капоты, сгребали снег от осевой линии в разные стороны. Вадов, как всегда, спешил. Взлетать ночью в темноте гораздо сложнее, чем днем.
Первые сто метров работали вровень. Владимир изредка поглядывал на Вадова. Лицо округлое, нос небольшой, прямой, брови черные, глаза поблескивают, губы пухлые…
— Что с тобой? Не видал меня, что ли?
— Да нет, просто вспомнил отца.
— Ну и что?
— Очень вы чем-то похожи…
— Да? Не знал… Хотя многие сейчас одинаковы и похожи. В этом наша сила, что мы похожи друг на друга.
Затем Вадов стал понемногу обгонять Владимира. Тот, чтобы не отстать — заедало самолюбие — работал со злостью. «Ведь не железный командир? Вдвое старше меня. С утра ничего не ел. До войны, говорят, работал в ГВФ, летал в Заполярье… Больше сотни боевых вылетов. Силен! Доброволец, говорят, с первого дня войны, как и отец. И роста они одного, среднего». И Владимир напрягал все силы. Но разрыв между ними не сокращался, а увеличивался.
Владимир с ожесточением наваливался на капот. Но разрыв продолжал расти. «Работать! Работать! — командовал он себе. — Ты вовсе не устал. У тебя полно сил». Он верил, что если внушить себе эту мысль, подчиниться ей, то никакой усталости чувствовать не будешь. Работать! Но Вадов уходил все дальше.
Владимир недобро поглядывал в его сторону. «Наверно, у него меньше снега, потому он вырвался».
Вадов, словно подслушав его мысли, оглянулся, направился к нему:
— Иди туда, Володя, я буду здесь.
Мороз и ветер усилились. Пропотевшая одежда скоробилась, заледенела, сковала Владимира. Ветер легко пронизывал ее, жгуче упирался в тело. Пройдено 500 метров, осталось столько же. От дыхания и пота борода Вадова обмерзла, покрылась сосульками. Вадов догонял. Владимир не сдавался. Он работал на пределе. Порой не видел снега. От усталости закрыв глаза, механически двигался. Вадов сравнялся.
— Идем, передохнем, — предложил он.
Владимир вполз в кабину самолета с помощью Вадова, да так и остался лежать на полу.
Вадов притащил коробку НЗ, вытащил банку консервов, сок, ломоть хлеба. Достав отвертку, открыл консервы.
— На, подкрепись, — протянул их Владимиру.
— А вы? — заплетающимся языком едва смог выговорить Владимир. Язык распух и не ворочался во рту. Губы тоже распухли, потрескались на морозе. Из них текла кровь. Щеки ввалились. Глаза запали.
— Я поработаю, пока ты ешь.
— Не буду я один есть, — забормотал Владимир. — Не буду.
— Я привычный. В прошлый раз, когда меня сбили, неделю ни крошки не ел. И ничего… вытерпел. Ешь быстрей, отдыхай. И работать…
Вадов спрятал банку соку в карман.
— Зайду к Жене… Покормлю.
Прошло с полчаса. Владимир, опустошив банку и разморившись от еды, тяжело поднялся на ноги. Все тело ломило, ныла каждая косточка, хотелось спать. Но надо идти. Пока шел, почувствовал, как откуда-то сверху, с плеч, окатывает жаром. Расстегнул ворот, еще жарче. «Неужели заболел?» Шатаясь, подошел к Вадову.
— Видишь, каким молодцом стал. И мне легче будет, — улыбнулся Вадов. Владимир попытался улыбнуться в ответ, но вместо улыбки получилась гримаса. Взялся за капот, тот весил тонну, а может, и больше.
Владимира охватила ярость и злость. «Да неужели я такой слабый? Мы сделаем полосу, чего бы это ни стоило. Снег держит нас, мешает вернуться домой… Снег — фашист! Он должен быть сметен! И будет сметен!»
Владимир работал с остервенением, ничего не видя, кроме снега. «Снег! Проклятый снег!» Владимир выпрямился. «Всюду, кругом он. Лес куда-то исчез. И его, видно, завалил снег? Странно. Но где берег? Самолет? Что!? Все засыпало снегом!?» Владимир испугался. Как же? Как же они полетят домой? На чем? Как выберутся отсюда? Посмотрел вверх. «Что же это такое? И там снег! Все бело… Солнце засыпало!» Опять огляделся. Снег надвигался со всех сторон. Дыхание захватило. Громадный пласт снега падал на него. Сейчас раздавит…