Укрепившись со своими удальцами на Дону, а именно на острове между станицами Кагальницкою и Ведерницкою, Разин соорудил там за зиму целый земляной городок, прозванный им Кагальником. На призывный клич его туда стекалась отовсюду гулящая голытьба. Так вскоре у него составилась внушительная боевая сила в несколько тысяч человек.
Разгромив сперва калмыцкие и татарские улусы между Доном и Волгой, Разин подступил к Царицыну. Испуганные царицынцы отворили ему городские ворота, а духовенство вышло к нему навстречу с иконами и хоругвями. Воевода с племянником и приверженными ему людьми замкнулся было в городской башне. Но башенная дверь не устояла, и все защитники воеводы были перебиты и переколоты, а сам он с племянником после всяческих истязаний был потоплен в Волге.
Из Москвы в помощь понизовым городам поплыл на Волгу отряд стрельцов. Но казаки напали на них врасплох; из восьмисот стрельцов осталось в живых всего триста, и те, не желая разделить участь погибших товарищей, примкнули к вольнице.
От Царицына кровавая волна покатилась далее вниз по Волге до Астрахани, а потом обратно вверх через Саратов и Самару до Симбирска.
В то же время посланцы Разина развозили во все концы московского государства "прелестные письма": народ подбивался ими против бояр, дворян, приказных людей и к переходу в вольное казачество с равными для всех правами. Смута принимала угрожающие размеры… Но прибывший из Казани на подмогу к осажденному Симбирску окольничий князь Юрий Борятинский с хорошо обученным, регулярным войском накинулся с такою стремительностью на приставшие к Разину нестройные толпы чувашей и мордвы, а затем и на казаков, что те дрогнули, смешались. Сам атаман их был ранен и едва избег плена.
С этой крупной неудачи звезда Разина стала меркнуть, пока совсем не закатилась…
В первых числах июня 1672 года по большой Серпуховской дороге по направлению к Москве ехали легкой рысцой три запыленных путника. В одном из них, семнадцатилетнем юноше, не трудно было узнать Илюшу: несмотря на свой статный уже рост и пробивавшийся над верхней губой пушок, он сохранил еще свое прежнее круглое и румяное отроческое лицо, особенно располагавшее к себе своим простодушием. Спутниками его были приживалец-приятель его отца Пыхач и подконюх Тереха, тот самый, что сопровождал его три года назад от Талычевки до села Деднова.
— А мне все как-то не верится, Спиридоныч, что нынче еще мы будем в Белокаменной! — говорил Илюша. — Дивлюсь я только, как это тебе и Богдану Карлычу удалось все же уговорить батюшку?
— Да ведь истинной-то причины мы ему не сказали, — отозвался Пыхач. — Подпустили мы ему всяких турусов на колесах, что как же, мол, великовозрастному боярскому сыну не побывать раз в столице нашей всероссийской, где церквей сорок сороков, а диковин непочатый край. Ну, сдался, только строго-настрого мне наказал наблюсти, чтобы никому из придворных чинов ты на глаза не попадался: подалей, мол, от греха.
— Кабы он знал да ведал, что я лажу попасть во дворец к самому государю!
— И в темницу к самому Стеньке Разину! — добавил Пыхач.
— Да верно ли еще, Спиридоныч, что Разин схвачен и что везут его в Москву?
— Сказывали мне в нашем разбойном приказе за верное. Да пора этому извергу рода человеческого и честь знать. Погулял вволю, напился, как пиявица, человеческой крови. А как надругался он над астраханским воеводой и сынками его!..
— Над князем Прозоровским? — подхватил Илюша. — Господи Боже мой! Князь был со мной всегда так добр… Но как же я про расправу с ним не слышал еще до сих пор ни слова?
— Не слышал, потому Богдан Карлыч не велел без пути тебя печалить.
— Нет, Спиридоныч, я хочу теперь все знать, все! Я, слава Богу, уже не маленький мальчик.
— Что ж, может, и впрямь пора тебе знать: по крайности, как пожалуют кровопийцу всенародне на Лобном месте двумя столбами с перекладиной, так, глядючи, по-человечеству жалеть его уже не станешь.
— Нет, на казнь его смотреть я не пойду! А как же, скажи, расправился он с бедным Прозоровским?
— Как? Да вот как: самого его, раненного уже казацким копьем, он своеручно столкнул с раската вниз головой; а что сотворил он с его сынками!..
— Лучше и не говори! — перебил Илюша. — Еще сниться мне потом будут…
— Не говорить? А вот приснится ли тебе один гость их, который попался тоже под руку Разину, некий княжич-персиянин… Как, бишь, его?
— Шабынь-Дебей, сын астраханского Менеды-хана?
— Вот, вот. Так того он, потехи ради, повесил на крюк за ребро.
— Вот страсти-то! И благо был бы в чем повинен!
В памяти Илюши воскресли, как живые, и молоденький княжич, и красавица-сестра его, княжна Гурдаферид, и собственный брат его, Юрий — и глаза его наполнились слезами.
— Ну, ну, ну, вот и размяк! — сказал Пыхач. — Ведь как никак, все они тебе чужие.
— Я вспомнил об Юрии… Жив ли он тоже?
— Жив, жив. Сердце-вещун говорит мне, что он здрав и невредим.
— Да почему же в таком разе третий год уж нет от него весточки?
— Да с кем ему ее прислать-то? А вон, глянь-ка, глянь, и наша матушка Белокаменная, златоглавая.
Вдали из-за деревьев в самом деле забелели "белокаменные" стены, заиграли огнем золотые маковки церковные. Когда они миновали заставу и въехали в самый город, внимание их обратили многочисленные пешеходы, спешившие все в одну сторону.
— Скажи-ка, милый человек, куда вас всех нелегкая несет? — отнесся Пыхач к трусившему рядом с ними человеку, по-видимому, из мещан.
— Знамо, куда, — был ответ, — на Владимирскую дорогу.
— Да там-то что за невидаль?
— А ты сам-то, сударь, отколь, с неба, что ли, свалился? Не слыхал, что славного разбойника Стеньку Разина на казнь сюда везут?
— Эге! Ну, Илюшенька, на ловца и зверь бежит. Пустят ли нас к нему в темницу, еще вилами по воде писано; а тут мы его, безбожника, хошь с другими добрыми христианами воочию узрим.
Илюша не возражал; видел он Разина в ореоле его кровавой славы — как-то переносит он теперь свой всенародный позор?
По мере их движения вперед толпа все более сгущалась. Наконец, на одном перекрестке перед ними оказалась живая стена зевак. Пришлось также остановиться.
— Да верно ли, батюшка, что его мимо здесь провезут? — спрашивала своего соседа дородная и белотелая женщина в ярко-пунцовом опашне и в унизанной жемчугом кике — по всему богатая купчиха.
Сосед ее, судя по ободранным локтям потертого кафтана и по вороху бумаг под мышкой, мелкий приказный, польщенный, видно, обращением к нему такой "барыни", отвечал ей с развязною учтивостью:
— Здесь, сударыня. У нас в приказе весь маршрут, сиречь путь его, доподлинно расписан.
— А как везут-то его — в клетке?
— Нет-с, на телеге, но не на простой, а на почетной: под виселицей.
— Царица небесная! Так, стало, он уже и повешен? Приказный снисходительно усмехнулся.
— Зачем-с. Пристрастный допрос ему и казнь еще впереди.
— Да виселица-то для чего?
— Для вящего, значит, устрашения. Телега с виселицей навстречу ему за ваставу выслана. Там с молодца казацкий чекмень приказано сорвать, а самого в рубище облечь и к виселице цепями приковать.
— Ах, ах! Да ведь он, сказывают, волшебник и ведовством своим всякие оковы с себя снять может.
— Как же! Мало ли что глупый народ болтает.
— Ты сам, знать, больно уж умудрен, — наставительно заметил молчавший до сих пор другой сосед, степенного вида старик, должно быть из старообрядцев. — На Дону его, слышь, сковали нарочито освященною цепью, а то и не удержать бы его, сына дьявола, вот что!
В это время донесся гул голосов, сквозь который явственно можно было расслышать:
— Везут его, везут!
Море людское кругом заколыхалось; но нашим трем всадникам с высоты седла было все видно поверх толпы, как на ладони.
Во главе поезда ехали два пожилых молодцеватых казака.
— Этот вон, сивоусый, с булавой, будет сам наказ-ный атаман войска донского, Корнило Яковлев, — объяснил с самодовольствием приказный, — а другой, помоложе — выборный от войска, Михайло Самаренин; ими же там, на Дону, он и схвачен…
Но окружающим было не до войскового атамана и ею товарища, не до следовавшего за ними отряда донцов. Взоры всех были жадно устремлены далее — на везомого в телеге атамана разбойников, наводившего в течение целого ряда лет ужас на пол-России. Собственно говоря, то не была даже телега, а платформа на четырех колесах. Над платформой возвышалась виселица, а под нею стоял преступник, прикованный к виселице цепями за шею, за руки и за ноги. Везли его три лошади гуськом; справа и слева шли по два стрельца с бердышами на плече; а сзади плелся какой-то человек, коротко прицепленный к платформе за шею.
— Этот вот — брат Стеньки, Фролка Разин, — кивнул на него приказный.
— Ровно теленка ведь на бойню волокут! — отозвался Тереха. — Натворил бед — держи ответ.
Но внимание его, как специалиста по конюшенной части, отвлекла уже странная упряжь запряженных в телегу лошадей.
— А хомуты-то, хомуты как чудно на одрах надеты: верхом вниз! Это, сударь, для чего?
— Затем, что для преступников перед казнью делают все навыворот, не так, как для нас, добрых людей.
— Чтобы и нам, дескать, повадно не было? А это, скажи-ка, что за чудо-кони? — не унимался любознательный подконюх, когда мимо них потянулся обоз, и опытный глаз его тотчас высмотрел трех великолепных аргамаков под богатыми попонами. — Загляденье, да и только! Словно с царской конюшни.
На такой вопрос не наглел ответа даже всезнайка-приказный. Ответить мог, пожалуй, Илюша, которому было известно, что трех аргамаков, посланных персидским шахом с купцом Мухамедом-Кулибеком в дар царю Алексею Михайловичу, Разин захватил у посланца вместе со всеми его товарищами и не выдал даже астраханскому воеводе. Но Илюша не видел ничего и никого, кроме самого Разина. На прославленном, а теперь вконец ославленном казацком атамане не было никаких отличий его недавнего звания; на теле его были одни лохмотья рубахи; ветер играл его непокрытыми волосами; руки, ноги и даже шея его были скованы цепями. И тем не менее ни в выразительных чертах его, ни в осанке нельзя было уловить упадка духа. Как бы не замечая, что вся Москва сбежалась поглазеть на него, как на невиданное страшилище, он не удостоивал ротозеев даже презрительного взгляда, а стоял на своей позорной колеснице неподвижно, как каменный истукан, устремив взор куда-то в пространство.