Охнули хором царевичи Махмет-Гирей и Ахмат, возблагодарили своего басурманского бога за спасение и поспешили удалиться от русских границ без боя. Но не удалось царевичам отступить с достоинством: гнал их Воротынский сломя голову по лютому морозу и глубоким снегам до Северского Донца, так что вся сакма была павшими конями и верблюдами усеяна, а напоследок ещё с десяток зимовищ попленил и погубил. Едва ушли царевичи с великой тщетою и срамом в Крым.
В том же году летом, когда ходил Даниил Вишневецкий на Азов и Керчь, а Даниил Адашев высадился с воинством в Крыму, командовал Курбский на юге полком Правой руки, хранил Калугу и Мценск. А когда в следующем году развоевались рыцари в Ливонии, царь Иван вызвал Андрея Михайловича для личной беседы.
Царь был в расстройстве и страхе, казалось Курбскому, из-за поражений отдельных воевод и гарнизонов в Лифляндии, где коадьютор (заместитель) великого магистра Готгард Кеттлер предался во власть польского короля Сигизмунда, а эзельский епископ — под покровительство датского короля Фридриха II. Но поражения не умаляли замечательных успехов воевод Ивана Мстиславского и Петра Шуйского, которые взяли крепость Тирзен (ныне Тирса), совершили рейд к Риге и зашли далеко на запад за Митаву (ныне Елгава), благополучно вернувшись затем в Опочку. В феврале 1560 года Иван Фёдорович Мстиславский, Пётр Иванович Шуйский и Василий Семёнович Серебряный исключительно воинским искусством, без присущего этой войне кровопролития, взяли очень хорошо укреплённый старинный город Мариенбург (ныне Алуксне), что в восточной Латвии.
Царю Ивану везде виделись неудачи, везде чудилась измена. Он говорил Курбскому, что у всего воинства вырос страх перед немцем, потому что неискусные и непривычные к военному делу воеводы понесли множество поражений не только от равных по численности полков, но и от малых отрядов, обращавших превосходящие силы русских в бегство.
— Воеводы-беглецы вынуждают меня, — говорил Иван Васильевич князю, приведя его к себе в опочивальню и обнимая за плечи, — или самому идти в Ливонию, или тебя, любимого моего советника и полководца, туда послать, чтобы вновь обрело мое воинство храбрость. Тебе помогает Бог, потому иди и послужи мне верно!
Окрыленный этим напутствием, Андрей Михайлович прибыл в Дерпт ранней весной и, не дожидаясь подхода главных полков, открыл военные действия. Конница Курбского неожиданно объявилась под Вейсенштейном (ныне Пайда), где разгромила рыцарский отряд и взяла пленных. Продолжая разведку боем, князь приблизился к Ревелю и вызвал на себя немецкий полк. Немцы вновь были наголову разбиты.
По показаниям пленных князь установил расположение главной армии магистра Фюрстенберга. Крупные силы рыцарской конницы и пять полков солдат-ландскнехтов стояли на широкой равнине в направлении сильнейшей крепости Ливонии — Феллина (ныне Вильянди). Со стороны, где шло наступление русских, армия магистра была прикрыта обширным и почти непроходимым болотом. Отсюда их не ждали.
Курбский верил эстонцам. Те говорили, что магистр стоит посреди равнины, примерно в трех милях от кромки болота. За его спиной позиция укреплена рекой с топкими берегами, через которую есть только один мост. Конницы у Фюрстенберга четыре тяжёлых полка, пехоты с копьями и мушкетами — пять. Сильная артиллерия, причём есть новейшие пушки, добытые за большие деньги у Ганзейского союза.
Обход болота отнимал время и выдавал манёвр, который должен был совершаться в виду рыцарских замков. Магистр до сих пор не принимал сражения и легко мог уйти, разрушив за собой мост. Надо было форсировать болото. Проводники-эстонцы с жаром доказывали, что могут провести по тайной тропе всю кавалерию.
Ранним утром громкие крики куликов, казалось, оповещали весь мир о присутствии людей на болоте. Легкий Передовой полк князя Петра Ивановича Горенского бесконечной вереницей уходил по невидимой тропе в болотный туман. Хлюпанье грязи под копытами отдавалось громом в ушах Андрея Михайловича. Заметь переправу немецкий разъезд, придвинь магистр свои полки к краю болота — немцы могли бы перестрелять, как куропаток, втрое большее войско, чем пятитысячный отряд Курбского. Но пока всё было тихо.
К полудню вернулись разведчики-эсты. Горенский закрепился в версте от болота. Разъездов не высылает. От немцев движения нет. Вытирая катящийся из-под шлема пот, Андрей Михайлович приказал начать переправу главных сил. После многочасового перехода сотня за сотней выходила из болота на твердую землю. Немцы и сейчас могли попытаться смять заслон, прижать русскую конницу к болоту и расстрелять её из мушкетов своей сильной пехоты. «Магистр, — думал Курбский, — уже должен был знать о переправе».
К вечеру, когда последний конник с хлюпаньем выдернулся из болотной жижи, стало известно, что Орден в боевом порядке выстроился на широкой равнине, удобной для рыцарской атаки. Магистр и командоры, как и надеялся Андрей Михайлович, были слишком заносчивы, чтобы начать битву в пред болотных перелесках и зарослях кустов, где исход сражения решили бы кнехты.
«Ну погодите, — говорил про себя князь воевода, — увидите, как Бог карает гордость паче разума!»
Курбский твердо решил не давать рыцарям того боя, которого они ждут. Ничего подобного Ледовому побоищу и Грюнвальду не будет! Вперёд, проламываясь сквозь заросли, пошел Передовой полк князя Горенского, а остальным воинам было приказано расседлывать коней и дать им часовой отдых. Обозные развязывали лошадиные тюки, доставая сухой харч. Войско пошло к сражению на закате.
Передовой полк столкнулся с неприятелем в полночь. Яркая луна освещала равнину. «Там, близ моря, ночи бывают светлы, как нигде», — думал князь Андрей Михайлович. Мертвенный свет скользил по латам тяжёлых рыцарских полков, море фитильных огоньков обозначало батальоны ландскнехтов, красные точки пальников выдавали позиции артиллерии. На отдаленном пригорке повисло над полем знамя Ордена, вокруг которого блестели острия копий свиты магистра.
Опережаемые громом копыт, чёрной тенью летели на шлемоблещущих немцев покрытые болотным илом всадники Петра Горенского. На холмике близ магистра медленно поднимались к луне золотые трубы, дрогнули и опустились. Перед рыцарскими полками не было плотного тела неприятельского войска, которое надо было пробить копьями, рассечь, рвать на части, топтать шипастыми подковами. Лишь тень клубилась тучей пыли и летела уже вдоль фронта. Ничего не видя сквозь низко опущенные забрала, рыцари хватались неуклюжими толстыми перчатками за крючки и винты шлемов, перекладывали поперек седел копья и тянулись к приседельным ольстрам за большими писто́лями.
Вдруг, словно какой-то великан дернул басовую струну небесной арфы, в копытный бой вплелся новый низкий звук тугих тетив, прорезанный резким шорохом и свистом густо летящих длинных стрел. Как град, со звоном и стуком ударили стрелы по плотным немецким полкам, слетаясь на блеск шлемов и огоньки фитилей.
Взревели трубы на магистровом пригорке, и по их указу батальон за батальоном кнехтов стал взрываться мушкетной пальбой, брызнули огнями выстрелов рыцарские полки, заглушили всё грохотом пушки.
Раз за разом, в поте лица заряжая оружие, палили в мелькающие тени ослепленные вспышками немцы, получая в лицо убийственные стрелы. Уже полтора часа продолжалась битва с тенями, и, казалось, вся орденская армия вопит в ярости и боли, пробитая толстыми ясеневыми древками.
Вот сорвался без приказа и бросился по прямой, казалось ему, линии рыцарский полк; за ним пропал в ночи, оставив вместо себя кричащих раненых и холмики людских и конских трупов, второй, третий. Не доставая остриями копий врага, тяжёло топочущие рыцарские массы вычерчивали в ночи странные кривые, теряя людей, но ещё не распадаясь.
Со страшным громом столкнулись на пересекшихся линиях два рыцарских полка, их середины навалились на передних, желая достать врага мечом, а задние продолжали падать под саблями русских. В погоне за неуловимыми тенями рассыпался в разные стороны и третий полк, и уже по всему лунному пространству равнины завертелась круговерть коней и всадников, походя сминая и рассеивая ряды кнехтов.
Нервным рёвом труб старый магистр Фюрстенберг удержал, стянул к себе строй последнего рыцарского полка, истово молясь о победе над московитами в этом свальном бою. А всадникам Петра Ивановича Горенского уже приходилось туго среди многочисленных рыцарей и кнехтов, уже негде было оторваться от преследования, и всё чаще сталкивало их лицом к лицу с тяжёловооруженными немцами. Но не оставили их соратники без подмоги.
С рёвом и свистом пришел в движение весь узкий лунный горизонт на востоке. Как туча, взметнулась, поднимаясь все выше в небо, пыль над полками русской конницы, как лес молний, сверкнули в ней клинки. Не выдал своих магистр, бросил вперед последний полк, но тот потерял скорость и силу среди крутящихся всадников, расстроив ряды, сшибся с русской лавой, затрещал под тяжёлыми саблями и стал уступать.
Настало время лютой сечи. Воины Курбского напирали, орденских же воинов охватил ужас. Сначала бежали они по одному врассыпную, потом побежали группами, потом сбили русские немцев с поля и устремились в погоню, скача по телам храбрейших защитников Ордена, хватая в плен отвыкших от ратного дела рыцарей, развращенных ленью и пьянством.
Одной из первых групп беглецов была свита магистра, тащившая с собой старого Фюрстенберга, обезумевшего от позора. Эти резво проскочили по мосту и ушли по дороге на Феллин. Но под напором скакавших сзади рыцарей мост проломился и рухнул в реку.
Пролом проглатывал всё новые и новые толпы конных, мгновенно погружавшихся на дно. Даже герои, способные плавать в тяжёлых латах, пропадали, не в силах преодолеть прибрежные трясины. Немногие в предрассветной тьме сумели опомниться и остановиться. На коленях они просили о милости русских, которые, сняв шлемы, взирали на место страшной трагедии, где в водовороте крутилось одинокое страусиное перо.