Григорьев в ответ кивал головой и замечал, что примирить их нельзя, да и вряд ли нужно.
После стычек на собраниях полковник по очереди вызывал к себе Гусеницына и Захарова.
Лейтенанту он добрых полчаса «читал» мораль о том, что к людям нужно относиться чутко, внимательно, что, прежде чем человека задержать или оштрафовать, следует хорошенько разобраться. Вытянувшись, Гусеницын отвечал неизменным «Слушаюсь», или «Учту в дальнейшем», «Больше не повторится»… На прощанье, однако, Колунов всегда кончал строгим напутствием, что высшим и единственным критерием правопорядка являются советские законы, постановления и инструкции.
Разговаривая с Захаровым, Колунов расхваливал сержанта за то, что тот внимателен и чуток к людям, но здесь же упрекал за «мягкотелость». «Жалости в нашем деле не должно быть, мы должны воспитывать, а не жалеть. А если нужно — жестоко наказывать! Карательная политика нашего государства по отношению к правонарушителям имеет и другую сторону — воспитательную. Воспитание через наказание!».
С тоской и молча выслушивал сержант эти заученные слова.
Был случай, когда сержант подал на Гусеницына рапорт, но кончилось все тем, что полковник вызвал к себе обоих и, «прочистив с песочком», по-отцовски наказал «не грызться».
Когда же Гусеницына в порядке повышения в должности назначили оперативным уполномоченным, полковник Колунов успокоился: теперь антагонистам схватываться не из-за чего…
Первые месяцы Гусеницын с головой ушел в свою новую работу и уже стал забывать о «неладах», которые случались раньше между ним и Захаровым. Но это затишье, однако, продолжалось недолго. Оно нарушилось, когда было заведено дело об ограблении Северцева.
Дело Северцева лейтенант принял неохотно, хотя внешне этого не показал, — майора Григорьева он побаивался.
Первый допрос Северцева не дал ничего.
Часа три после этого Гусеницын ездил с Северцевым на трамваях; у скверов они сходили, лейтенант спрашивал, не узнает ли он место, но Северцев только пожимал плечами и тихо отвечал:
— Кто его знает, может быть и здесь. Не помню.
Внутренне Гусеницын был даже рад этому. «Искать наобум место преступления в многомилионном городе, а найдя, встать перед еще большими трудностями — кто совершил? — значит взвалить на свои плечи чертову ношу», — про себя рассуждал лейтенант.
При вторичном допросе Северцева присутствовал Захаров.
Самодовольно улыбаясь, Гусеницын ликовал: Захаров пришел к нему на поклон, учиться.
— Что ж, давай, подучись. Правда, университетов мы не кончали, но кое-как справляемся.
Захаров промолчал и сел за соседний свободный столик. Вопросы лейтенанта и ответы Северцева он записывал дословно.
Сержанту бросилось в глаза, что в протоколе лейтенант записывает одни отрицательные ответы: «не знаю», «не помню», «не видел»…
Вопросов было много. Расспрашивал Гусеницын об одежде грабителей, об их особых приметах, о ресторане, об официантках, о номере такси, на котором они ехали с вокзала, о номере трамвая, на котором Северцев возвращался после ограбления.
Странным Захарову показалось только одно — почему лейтенант прошел мимо кондукторши трамвая, которая фигурировала в показаниях Северцева. Ему хотелось подсказать это но, зная, что порядок исключает постороннее вмешательство в ход допроса, он промолчал.
Зато после, когда Северцев отправился обедать в столовую, где его кормили по бесплатным талонам, Захаров подошел к Гусеницыну и осторожно напомнил ему про кондукторшу.
— Не суйте нос не в свое дело, — грубо оборвал лейтенант.
А через час, когда Северцев вернулся из столовой, Гусеницына вызвал к себе майор Григорьев.
Григорьев грузно сидел в жестком кресле, о чем-то думал…
О себе майор говорить не любил. Однажды к нему пришел корреспондент милицейской многотиражки и просил рассказать, за что он награжден десятью правительственными наградами. От этого вопроса майор отделался шуткой.
Когда же корреспондент спросил, какой день он считает самым памятным в своей жизни, и приготовился записывать рассказ о какой-нибудь сногсшибательной операции, то и на это майор ответил не сразу.
После некоторого раздумья он сказал, что таким днем в его жизни был день, когда он стоял в почетном карауле у гроба Феликса Дзержинского.
…Появление Гусеницына вывело майора из раздумья.
— Что нового? — спросил он.
— Объездили все окраинные поселки, прилегающие к железнодорожным линиям, где ходят трамваи и все бесполезно. Твердит везде одно и то же: «Кто его знает, может, здесь, а может быть, нет».
— А как же быть с парнем? Ведь он за тысячи километров приехал? Вы об этом подумали?
Такой вопрос лейтенант ожидал и поэтому уже приготовил ответ, избавляющий его от упрека в бездушии:
— Звонил в университет, ответили, что без подлинника аттестата разговора о приеме быть не может. И потом, товарищ майор, я думаю, что вопросы устройства на учебу не входят в наши функции.
— Да, вы правы, не входят, — ответил майор, барабаня пальцами по столу.
Словно очнувшись от набежавших воспоминаний, майор вздохнул и грустно посмотрел на Гусеницына.
— Хорошо, оставьте дело, я посмотрю.
Откозырнув, Гусеницын вышел.
Недовольный возникшими у майора сомнениями, лейтенант спустился в дежурную комнату, где в ожидании инструктажа находилась очередная смена постовых милиционеров. Накурено было так, что хоть топор вешай. У окна на лавке сидел Северцев. Его голова была забинтована, на белке правого глаза ярко алел кровоподтек. Сержант Захаров попытался приободрить его:
— Ничего, бывают в жизни вещи и похлеще, и то все устраивается.
Вошедший Гусеницын услышал эту фразу и, криво усмехнувшись, съязвил:
— Ты, Захаров, не просто философ, но и утешитель. Это не с тебя Максим Горький своего Луку списывал?
Над этой остротой захохотал только сержант Щеглов. Он всего каких-нибудь полгода назад прибыл из деревни и в милиции был еще новичком. Пьесу «На дне» Щеглов никогда не читал и не видал на сцене, но само имя Лука ему показалось очень смешным…
Гусеницын поощрительно посмотрел на Щеглова и, подмигнув, довольно улыбнулся.
— С железнодорожным билетом, молодой человек, мы вам поможем. Только это будет не раньше, чем завтра, — обратился он к Северцеву.
Алексей встал, его распухшие губы дрогнули, он хотел что-то спросить, но лейтенант не стал его слушать. Захарову было жаль этого человека с забинтованным лицом, с печальными глазами. Он подсел ближе к Северцеву, и они разговорились.
Слушая тихий голос Северцева, в котором звучали нотки сознания собственной вины, Захаров еще сильнее почувствовал глубокое расположение к этому деревенскому парню, доверившемуся первым встречным. Больше всего Северцев переживал из-за комсомольского билета и аттестата с золотой медалью. В беседе выяснилось, что отца у Алексея нет, — он погиб на фронте, а мать — больна.
Захаров встал и нервно заходил из угла в угол; так легче и яснее думалось. «Немедленно телеграфировать в хворостянский отдел народного образования и просить подтверждения в получении Северцевым аттестата с золотой медалью. Сейчас же, срочно!.. Предупредить, чтобы об этом запросе не ставили в известность больную мать. Получив подтверждение, немедленно с актом об ограблении идти в университет и добиваться, непременно добиваться…» — Захаров остановился и в упор посмотрел на Северцева. В этом взгляде были вызов и вера.
— Идея! — воскликнул он. — И как я не додумался до нее раньше?!
Сказал и выбежал из дежурной комнаты. По стуку кованых каблуков можно было понять, что сержант направился на второй этаж, очевидно, к майору Григорьеву.
Вскоре Захаров вернулся. Он чем-то был недоволен.
— Майор сейчас занят. Но, ничего, подождем, а впрочем… Впрочем, запрос может сделать и лейтенант!
Гусеницына Захаров нашел на перроне. Медленно и по-хозяйски прохаживаясь вдоль пассажирского поезда, он наблюдал за посадкой. Вторую неделю он охотился за одним крупным спекулянтом, который, по его расчетам, должен выехать из Москвы в Сибирь.
— Товарищ лейтенант, а что, если нам телеграфировать в хворостянский РОНО и попросить срочно выслать подтверждение о выдаче Северцеву аттестата с золотой медалью?
— Зачем оно вам? — процедил сквозь зубы, не глядя на Захарова, Гусеницын.
— Оно нужно не мне, а Северцеву. Получив такое подтверждение, мы можем обратиться в университет с ходатайством…
— Ясно. Можете не продолжать. И когда только вы, товарищ сержант, прекратите разводить свою филантропию?..
Оскорбительный тон лейтенанта взвинтил Захарова.
— Какая здесь филантропия? Вопрос идет…
— Я сказал: прекратите — значит, прекратите! — Гусеницын резанул сухой ладонью воздух. — Что вам здесь — милиция или богадельня?! Все прислуживаетесь? Хотите угодить Григорьеву?
— Товарищ лейтенант, я прошу вас до конца выслушать меня, — твердо сказал Захаров, поравнявшись с Гусеницыным.
— Делайте свое дело и не суйте нос туда, куда вас не просят.
— Разрешите идти? — козырнул сержант и четко, по-военному, повернулся.
Войдя в дежурную комнату, Захаров застал Северцева сидящим на широкой лавке. Голова его была низко опущена.
— Вы на какой факультет хотели поступать? — спросил Захаров.
— На юридический, — ответил Алексей.
Поднимаясь к майору Григорьеву, Захаров ясно представил себе холодное лицо декана юридического факультета профессора Сахарова.
Молодой белобрысый сержант Зайчик, дежуривший в приемной начальника и его заместителя по уголовному розыску, бойко доложил о Захарове майору Григорьеву. Выйдя из кабинета, он молча замер на месте и сделал жест, который делают регулировщики, давая знак, что путь свободен.
— Садись, старина, — майор указал сержанту на стул, а сам встал. «Стариками» майор звал тех из молодых, кого уважал и с кем был близок. — Чем порадуешь?
Захаров продолжал стоять. Сидеть, когда стоит начальник, не полагается, — это правило за годы службы в армии и в милиции уже вошло у сержанта в привычку.