– Спасибо, черт возьми, за это, – ответил он.
Работа в больнице: врач в белом халате
Истина в том, что к концу смены белоснежный халат врача покрывается пятнами мокроты, мочи, кала, рвоты и крови.
Я познал эту истину, проведя пятьдесят шесть часов длинных выходных, после которых меня вызвали взять кровь в одну из палат больницы Святого Иуды. Обычно я там не работал, поэтому пациента видел впервые.
Он был госпитализирован после кровавой рвоты и ждал операции. Прежде чем пойти к нему, я ознакомился с картой. Там было не так много подробностей – о семье, о детях, о том, кем он работал. Только то, что он переболел желтухой, слишком много пил и в прошлом страдал депрессией. Я загрузил свой картонный поднос всем, что мне было нужно, и подошел к койке. На пациенте была ярко-желтая пижама, и невозможно было сказать, где она заканчивалась и начинался он сам. Я прозвал его «Желтым человеком». Один из анализов был очевиден: нужно было проверить, достаточно ли его печень вырабатывает вещества, необходимого для нормальной свертываемости крови. Из его носа текла тонкая струйка свежей крови.
После многих лет пьянства печень превращается в твердый кусок мяса, утрачивает свою жизненно важную функцию и нарушает работу соседних органов. Это случается со многими алкоголиками. Печень могла бы сказать: «Кому вообще нужна поджелудочная железа? Все, что она делает, – это вырабатывает инсулин. А я сортирую холестерин, произвожу гормоны и желчь, вывожу токсины из организма, запасаю энергию, слежу за свертываемостью крови – ладно, согласна, в последнее время я немного сдала позиции, не буду спорить. Но даже не упоминайте о желчном пузыре! Что такого чертовски сложного в хранении желчи? И он только смотрит, как мимо него проходит еда. И вы называете это работой?»
К сожалению, годы жестокого обращения с собственным телом привели к тому, что вены в пищеводе превратились в варикозные шишки, похожие на геморрой, а мы все знаем, что геморрой может кровоточить. Варикозные расширения вен кровоточат еще сильнее, и довольно трудно заклеить эти пробоины пластырем.
Печень моего пациента не всегда была такой бедной и печальной. Когда-то она была нормальным, счастливым органом, полным надежд, но после пары тысяч рюмок она опустилась и в конце концов совсем потеряла уважение к себе. Затем ее хозяин разозлился и оттолкнул окружающих.
Мне он напомнил женщину с хронической шизофренией, которую я наблюдал. Термин «хронический» на языке врача – это антоним острому или внезапному. Само по себе данное слово не означает ничего плохого, но, когда вы теряете инициативу, напористость и индивидуальность, это далеко не хорошо.
Та женщина с шизофренией работала в кондитерской компании и выполняла контроль качества. Я наблюдал ее в амбулаторных условиях примерно через тридцать лет после первого проявления шизофрении, и с тех пор ее жизнь медленно шла на спад.
Я спросил ее, в чем заключается ее работа. Она сказала мне, что наблюдает, как продукты проходят мимо производственной линии, и, если что-то из них было испорчено, она выбрасывает их в мусорное ведро.
– И это все? – спросил я.
Она кивнула.
– Разве это не скучно?
Не знаю, почему я это сказал, мне до сих пор стыдно.
– Нет. – Она вдруг оживилась. – Иногда мы меняемся местами, и я смотрю, как мимо проплывают шоколадные пирожные.
Если подумать, то эта история действительно подходит для описываемого случая.
Все дело в потере достоинства.
Я погуглил ту бисквитную фабрику. Она закрылась еще до того, как я встретил мою пациентку.
После всех этих лет самым теплым и гордым воспоминанием, которое у нее осталось, было наблюдение за проносящимися мимо пирожными.
Но ведь могло бы быть еще хуже! Я не думаю, что в наши дни она вообще устроилась бы на работу. Когда я спрашиваю пациентов, чего они хотят, они не говорят о том, что хотят исцелиться или перестать принимать лекарства. Все без исключения заявляют мне, что хотят достойную работу – что-то делать, где-то жить и кого-то любить.
Вот она, главная неудовлетворенная человеческая потребность.
Когда я вернулся в отделение, мой «Желтый человек» вел себя со мной очень мило, и, поскольку меня больше никуда не вызывали, мы немного поговорили, но в основном я просто сидел и слушал. Пациент потерял всех. Его брак распался много лет назад, и он перестал общаться со своими детьми. Он был бездомным и давно остался без работы.
Как я теперь понимаю, я думаю, он знал, что умирает, и потратил несколько минут своей уходящей жизни, чтобы поговорить со мной о тех немногих вещах, которыми гордился. О том, что пытался все исправить, и о том, что ему невыносимо жаль, что жизнь так сложилась.
Потом он посмотрел на меня и попытался что-то сказать, но из него вырвался только литр крови.
Я знаю, о чем вы думаете. Как мы так резко пришли к целому литру крови? И вы правы. Но когда варикозное расширение вен пищевода кровоточит, оно делает это очень сильно. И если нет возможности ввести в пищевод трубку Сенгстакена – Блейкмора[28], чтобы надавить на варикозные вены, то дело плохо. Кровь просто продолжает идти. И вообще не сворачивается.
Я увидел, что медсестра вызывает реанимационную бригаду. Пациент резко подался вперед, я подхватил его. Вокруг нас стоял шум, и, хоть шторы были задернуты, все это видели. Все пациенты пристально наблюдали за происходящим, их лица оставались бесстрастны, но при этом умоляли меня что-нибудь сделать.
Пожалуйста, доктор. Спасите его. Спасите меня.
Я все еще держал его. Мне казалось, что я смотрю на него издалека. Я словно смотрел на фотографию и видел, как держу пациента на руках, а его рвало кровью куда-то мне за спину.
Я ПОЛОЖИЛ МУЖЧИНУ ПЛАШМЯ НА КРОВАТЬ И НЕКОТОРОЕ ВРЕМЯ ДЕРЖАЛ, ОБНИМАЛ, УТЕШАЛ И УДЕРЖИВАЛ ЕГО, ПОКА ОН УМИРАЛ. ЭТО БЫЛО САМОЕ БОЛЬШЕЕ, ЧТО Я МОГ ДЛЯ НЕГО СДЕЛАТЬ В ТОТ МОМЕНТ.
На короткое мгновение мы остались только вдвоем, больше вокруг никого не было, затем к нам подбежала реанимационная бригада, чтобы оторвать нас друг от друга и начать свою бесполезную уже работу… Все было как в замедленной съемке.
А кровь продолжала литься. Поскольку я был медиком, мои знания все же взяли верх над чувствами. Я встал и начал пропихивать в умирающего трубку. У него все еще прощупывался пульс, и, когда его не рвало, он пытался дышать. Реанимационная бригада взялась за дело, а я отступил назад, пока не почувствовал штору позади себя. Следующие тридцать минут я просто наблюдал за ними.
После того как они ушли, я заполнил карту и записал в конце время смерти. Я вернулся и сел на край его кровати. У коек всех остальных пациентов шторы были задернуты, так что казалось, что палата пуста.
Медсестра принесла мне чая.
– Ты в порядке? – спросила она.
Я молча кивнул.
Передавая мне кружку, она поскользнулась на окровавленном полу, схватилась за окровавленные простыни, и они съехали с кровати. Она соскользнула на пол и упала на колени прямо в кровавое месиво. Я помог ей подняться, и мы сели рядом. Она смотрела, как я пью чай, а я глядел на нее, а потом мы встали и вышли. Я никогда не знал ее имени. Мы оба были сломлены, хромы и окровавлены.
Я помню, как позже смывал его кровь. Я подставил туфли под кран, чтобы сполоснуть их, и смотрел, как вода образует маленькие ручейки на полированной коже.
Каждый раз, размышляя об этом случае, я понимаю, что плачу…
Прошли годы с тех пор, как «Желтый человек» умер у меня на руках. Это было время наполненной профессиональной жизни. А я все не переставал и не перестаю думать о нем. Конечно, не с такой тревогой, как раньше, и эти мысли меня сейчас уже так сильно не расстраивают, но тот случай навсегда со мной.
«Желтый человек» покончил с собой. Это не было самоубийством в прямом смысле слова, но вполне могло бы им быть. Он не заколол себя, не поджег свое тело и не прыгнул с моста, но он мог бы это сделать. Просто он совершал самоубийство медленно, используя алкоголь.
Он не оставил записки, но это не важно, потому что так вообще мало кто из нас делает.
Обучение на психиатра
– Кстати, почему ты стал психиатром? – спрашивает Элейн, когда приносит мне на подпись несколько рецептурных бланков.
– По правде сказать, не знаю. В то время это казалось хорошей идеей. А почему ты стала медсестрой?
– Все началось с того, что нужно было чем-то заняться. Я поссорилась со своими родителями. Знаешь, я была довольно непокорной.
– Ты шутишь?
– Правда. Но потом у меня внутри просто что-то щелкнуло. Мне нравится разбираться с проблемами людей. Собственно, поэтому мы все этим и занимаемся, правда же?
– Как твоя дочка? – спрашиваю я.
У дочери Элейн расстройство пищевого поведения, и она недавно снова начала ходить в школу.
– Ей намного лучше. Она делает уроки. Школа действительно помогает ей.
Элейн берет пачку заметок с моего стола и пролистывает их.
– Эй, это личное.
– Кто такой Рой? – спрашивает она, игнорируя меня.
Я отбираю у нее заметки и снова кладу их на свой стол.
– Рой был первым человеком, с которым я общался как психиатр. В мой самый первый день.
– И ты вылечил его? – спрашивает она, широко раскрыв глаза от напускного удивления, и это совсем на нее не похоже.
– Ну хватит шуток. Пообедаем позже?
– Конечно. В час дня. Ты сможешь рассказать мне все о Рое.
– Только не в столовой, – кричу я ей вслед. – Мы пойдем на обед в ресторан.
Но она уже не отвечает.
Прежде чем отправить заметки о случае Роя в «ящик для хранения», я прочитал их. То был первый день работы психиатром в больнице Святого Иуды. Пациент пришел, жалуясь на то, что его слишком сильно трясло, и медсестры вызвали меня осмотреть его.
Было 11:15 утра. К этому времени я проработал в области психиатрии ровно два часа пятнадцать минут. Я сделал несколько анализов крови, осмотрел пару человек в отделении и обнаружил беспорядок во врачебных делах.