Проблема в том, что мы не замечаем, когда оказываемся в этом моменте. Врач точно так же, как пациент с психозом, теряет контакт с реальностью. Мы лжем себе о том, что чувствуем, оставляем напряженный день позади и пытаемся забыть обо всем этом, а когда такой вариант не срабатывает, мы обвиняем нашего партнера в своем плохом настроении. Я знаю, я делал именно так.
Отрицание, ссоры и вытеснение. Это то, как мы справляемся, и у нас это действительно хорошо получается.
Мне нужно продолжать собирать вещи. Я поворачиваюсь на стуле и замечаю, что учебник подо мной не совсем подходящего размера. Я подталкиваюсь к книжному шкафу, что позади, и беру первую попавшуюся книгу. Это «Дайсмен, или Человек жребия». Книга под стулом – это тонкий томик Фрейда. Я задумчиво смотрю на нее и кладу поверх другой книги. Я снова сажусь на стул, и, кажется, теперь все хорошо.
Стул не качается.
Я улыбаюсь про себя. Я смотрю на нижний ящик картотечного шкафа и понимаю, что намеренно тяну время. Надо разобрать случаи последних нескольких кварталов. Мне нужен Бетховен. Это будет неприятное чтение. И я это понимаю.
Меня ждет тюрьма.
Тюрьма
– Бен, дорогой, – сказал Энтони. – Я пришел узнать, продолжишь ли ты здесь работать?
– Добрый день, доктор Франклин, – говорю я. – К сожалению, я думаю, что мне пора уходить.
– Ни о чем не жалеешь?
Я смотрю на тюремные дела, лежащие у меня на столе.
– Не жалею, нет. Мне здесь нравилось, но пришло время что-то менять.
– Тебе это не понравится, ты же знаешь.
– Что именно? – спрашиваю я.
– Тебе не понравится быть руководителем высшего звена. В прошлом году меня спрашивали, каким было руководство, и я сказал, что оно просто блестящее.
– Почему ты сказал, что оно блестящее? – спрашиваю я. Я знаю правила игры: такой вопрос нужно задать обязательно.
– Потому что они оставляют меня одного. А ты – лучший тип медицинского менеджера. Им должны заниматься клиницисты.
– Я по-прежнему буду заниматься клинической работой.
– Ладно. Слушай, я слышал, ты ходил на ланч с Элейн. Как у нее дела?
– Ей трудно. Она винит себя. Она справляется только за счет того, что постоянно чем-то занята.
– М-м-м, я так и думал. Слышал о моем появлении в суде? Я добился вердикта о невменяемости.
Я натягиваю намеренно сдерживаемую улыбку.
– Правда, Энтони? Но я не удивлен – ты очень хороший.
Он смеется и говорит, уже уходя:
– Не забывай, ты здесь только благодаря мне.
Это правда. Он определил мой карьерный путь. Я провел кое-какие исследования, будучи ординатором, и он пару раз слышал, как я преподавал этот предмет.
– Найди работу в тюрьме, а потом пройди судебно-медицинскую подготовку, – сказал он мне.
Именно это я и сделал. В тюрьме Кэмпсмур я узнал больше, чем где-либо еще. Я был научным сотрудником. Я уже сдал экзамены в Королевском колледже психиатров, поэтому имел право осматривать заключенных, выписывать рецепты и составлять судебные отчеты. У меня даже был собственный кабинет, но из-за решеток на окнах он напоминал тюремную камеру, хотя там был и стол, и компьютер. Наверное, у архитекторов закончились идеи, или они просто предвидели, что в будущем мы будем запирать в тюрьмах все больше и больше наших сограждан.
Дверь моего кабинета выходила в тенистый атриум, по обеим сторонам которого располагалось множество окон камер, глядящих друг на друга.
КАМЕРЫ СПРАВА ОТ МЕНЯ ПРИНАДЛЕЖАЛИ МОИМ ПАЦИЕНТАМ С ДУШЕВНЫМИ ЗАБОЛЕВАНИЯМИ, КАМЕРЫ СЛЕВА – ОБЫЧНЫМ ЗАКЛЮЧЕННЫМ, А КАМЕРЫ НАПРОТИВ – УЯЗВИМЫМ ЗАКЛЮЧЕННЫМ.
«Уязвимый» в Кэмпсмуре означало «сексуальный преступник». Если вооруженные грабители были первыми среди равных, то уязвимые заключенные занимали самое низкое положениев тюремной пищевой цепочке – ниже, чем у вареного картофеля[37].
«Обычный» означало жестокий и опасный, и я пришел к выводу, что разница между ними и моими психическими больными заключалась лишь в том, что с одними я работал, а с другими – нет.
Количество тяжелых психических заболеваний в тюрьмах не перестает меня удивлять.
Вспоминать те времена немножко странно.
У меня очень хорошая зрительная память, но все, что я могу вспомнить об этом кабинете-камере, – это звук постоянных криков.
– Вы, мерзкие ничтожества, я вас убью! – кричали обычные заключенные из окон слева.
К сожалению, психически больные заключенные, те, что справа, слыша эти голоса, как правило, путались и не могли определить: голоса реальные или это им чудится?
– Заткнитесь! – кричали они. Это приводило в замешательство уже обычных заключенных, потому что те вообще-то кричали не на больных, и то, что они орали на них в ответ, им совсем не нравилось.
– Я, мать твою, не на тебя кричу!
И чем злее становились обычные заключенные, тем больше они кричали, а чем больше заключенных с психическими заболеваниями думали, что на них кричат, тем больше они беспокоились и тем громче кричали в ответ.
Сексуальные преступники почти не попадали в этот бесконечный цикл. Возможно, они изначально были другими. В детстве они не ревели, когда над ними издевались; возможно, они даже не осознавали, что над ними издеваются. Большинство из них вовсе не думали, что виновны в каком-то преступлении. В глубине души все они считали, что человек, над которым они надругались или которого изнасиловали, тайно просил их об этом, или если он не был в том возрасте, чтобы дать осознанное согласие, то он был намного более зрелым, чем среднестатистический десятилетний ребенок. Способность к отрицанию у таких людей всегда поражает меня[38].
«Дети в наши дни, доктор, такие взрослые, вам не кажется?»
Крики очень тревожили меня в течение первого месяца. Ко второму я уже привык. Они стали белым шумом на заднем плане. К третьему месяцу я скучал по ним, когда приходил домой. Это как пение птиц, которое вы замечаете только тогда, когда оно прекращается.
Я помню, как однажды вечером, вскоре после начала работы в тюрьме, я смотрел в атриум через свои решетки. Я поймал взгляд мужчины, стоявшего, словно мое отражение, в окне прямо напротив. Мы посмотрели друг на друга, мне сразу стало не по себе, и я отвернулся.
УДИВИТЕЛЬНО, НАСКОЛЬКО МЫ АДАПТИВНЫ, ЧТО ПРИВЫКАЕМ К ЛЮБОЙ ОКРУЖАЮЩЕЙ СРЕДЕ, В КОТОРУЮ ПОПАДАЕМ.
К концу первого года в тюрьме я был вполне счастлив в своей маленькой комнате со столом и компьютером. Похоже, архитекторы оказались умнее, чем я думал, заставив нас всех жить в одинаковых маленьких каморках.
Две вещи делали мое пребывание там терпимым. Во-первых, у меня была связка ключей, и я мог возвращаться домой, когда захочу. Иногда, на самом деле довольно часто, я похлопывал по своей связке с ключами, просто чтобы убедиться, что они все еще на месте. Во-вторых, в кабинете висело несколько вертикальных жалюзи. Таким образом, я мог регулировать их и смотреть налево на обычных заключенных или направо – на заключенных с психическими заболеваниями. Но при этом я больше не хотел, чтобы меня видел тот человек напротив. Однако я не мог знать, что судьбоносная встреча должна была произойти достаточно скоро.
До того как я познакомился с системой, мой консультант Вики решала, какие случаи я буду рассматривать. Мы раньше работали вместе в больнице Святого Иуды, и она была для меня кем-то вроде наставницы.
– Вот, Бен, взгляни на этого парня.
Я открыл тюремное досье и просмотрел запись о регистрации заключенного. Он прибыл накануне вечером, и медсестра отправила его в медицинский центр, потому что беспокоилась о его психическом состоянии.
Информация о его здоровье, собранная при поступлении в тюрьму, оказалась довольно поверхностной. В досье фиксировалось все в том виде, в каком заключенный сам сообщил, поэтому данные часто бывали крайне неточными. Я думаю, что заключенные зачастую и не понимали, зачем они тут оказались. Затем в досье описывалась история болезни, факты употребления наркотиков и алкоголя, а также, поскольку анкета была разработана для всех тюрем, подробная информация о гинекологическом анамнезе и беременности.
Честно говоря, открывая папку, я надеялся, что это будет серийный убийца.
Пульс при поступлении – шестьдесят пять. В норме.
Если не серийный убийца, то, возможно, террорист. Здесь все-таки была тюрьма категории А.
Кровяное давление – 130/86, что, вероятно, ниже, чем у меня в тот момент. Я бы согласился просто на убийцу.
Оказалось, что у него не было месячных и он никогда не рожал.
Затем я перешел к самому важному. Обвинение. Превышение скорости.
Превышение скорости?!
– Вики, – пропищал я.
– Да, Бен, – сказала она.
– Он сидит за превышение скорости.
– Да, Бен.
– То есть меня ждет не совсем передовая судебная психиатрия, да?
– Нет, Бен, – сказала она, – ты подумай вот о чем: я, например, никогда раньше не видела, чтобы кого-то сажали в тюрьму за превышение скорости. Это что-то новенькое.
Я так и не разгадал, говорила ли Вики на полном серьезе или просто блестяще разбиралась в управлении персоналом. Но, как бы то ни было, я взял папку и начал испытывать гордость за то, что стану первым судебным психиатром, осмотревшим заключенного, задержанного за превышение скорости – конечно, в Великобритании.
А потом она дала мне еще одно дело.
– Кража со взломом, – прочитал я, полностью игнорируя сердечно-сосудистую и гинекологическую историю заключенного. Честно говоря, меня это не особо впечатлило.
Я взял два дела и заковылял прочь.
Сначала в медицинском центре я навестил человека, обвиняемого в превышении скорости. Там обслуживали разношерстную группу заключенных с проблемами как физического, так и психического здоровья.
В медцентре были кабинеты разных врачей, как и в любой современной клинике общей практики, даже стоматологический. Но имелось и несколько закрытых палат, шесть заключенных делили большую комнату, а затем несколько камер за углом, где можно было лечить более чувствительных и сложных пациентов.