Отчет был подготовлен для слушания по его условно-досрочному освобождению, поэтому не будет преувеличением сказать, что свобода преступника напрямую зависела от моего вывода и согласия с ним комиссии по условно-досрочному освобождению.
Он рассказал мне все, что нужно.
– Я могу честно сказать, что сейчас мне лучше. В тюрьме я так много узнал о себе и о том, почему я совершил это ужасное преступление, о котором сожалею…
Вы поняли идею.
Вопрос заключался в том, говорил ли он правду. Я написал его адвокатам и предложил провести плетизмографию.
Адвокат, казалось, был совершенно убежден, что его клиент – исправившийся преступник.
– У него не было неприятностей больше пятнадцати лет, – сказал он мне.
Я не решался указать на то, что он все эти пятнадцать лет провел в тюрьме и не имел никакого доступа к семилетним мальчикам.
После того как этому заключенному сделали плетизмографию, я пошел к нему, чтобы ознакомить преступника с результатами.
Я объяснил, что тесты показали, что его возбуждали изображения на картинках, и, судя по всему, практически все. Даже человека, проводившего тест, удивили результаты. Они были из ряда вон выходящими.
Он выглядел немного смущенным, а затем признался, что его все еще посещают сильные педофильские фантазии и он постоянно мастурбирует.
– Док, я такой с десяти лет. А ваши фантазии изменились с детства?
Я не ответил ему, но если бы я был честен, я бы, вероятно, сказал: «Не очень». И тогда мне показалось довольно поверхностным думать, что любая фантазия внезапно перепишет себя, если другие люди скажут, что это неправильно, незаконно, аморально или патологично.
Я посмотрел на его схему возбуждения в отчете и решил подтвердить эти выводы для себя.
– Я собираюсь нарисовать вам картинку, – сказал я. Я нарисовал ему человечка с руками и ногами-палочками – круглая голова, одна линия для тела и линия для каждой руки и ноги.
Вот и все.
Он посмотрел на нацарапанный рисунок, поднес его ближе, сглотнул и заговорщически наклонился вперед.
– Сколько ему лет? – спросил он.
Как я уже говорил, этому типу придется состариться в тюрьме. Однажды, в один прекрасный день, его выпустят. Но это будет тогда, когда от него будет пахнуть мочой и он станет слишком немощным или дряхлым, чтобы встать со стула.
Самоповреждение: бордовый стул
Я привык к тому, что люди причиняют себе боль, – это часть моей работы. И нужно сказать, что они делают это по самым разным, непростым, причинам.
Эмоционально нестабильный способ борьбы со стрессом работает следующим образом: я чувствую обиду и теряю контроль, поэтому причиняю боль самому себе.
Другой видит, как я расстроен, и заботится обо мне. Я благодарен за заботу и боготворю его. Другой человек замечательный, и он обязательно мне поможет. Но что, если он не сможет меня исцелить? Что, если он такой же, как все остальные? Он отвергнет меня, поэтому я сначала отвергну его или заставлю его отвергнуть меня. Он не заботится обо мне. Он меня ненавидит. Я чувствую обиду и теряю контроль, поэтому причиняю боль самому себе…
Из этого замкнутого круга почти невозможно выбраться. Все повторяется снова и снова.
Самоповреждение при депрессии – это совсем другое: я причиняю себе боль, потому что хочу умереть. Мне безразлична чужая помощь. Я безразличен ко всем. Я приму лекарство, но оно, вероятно, не поможет. Я чувствую себя немного лучше. Сейчас я не хочу причинять себе боль. Я возвращаюсь домой.
В тюрьме это часто происходит совсем по-другому. Я причинил себе боль. Я не забочусь о себе. Мне плевать на окружающих. Мне все равно, помогут ли мне. Сейчас пути назад нет.
Самоповреждение, которое я наблюдал в больнице, совсем не похоже на то, что я видел в тюрьме. Конечно, тюрьмы – это не больницы, и заключенных там не лечат, но я думаю, что дело не только в этом.
НЕКОТОРЫЕ ЗАКЛЮЧЕННЫЕ ИСПЫТЫВАЮТ ГЛУБОКОЕ ЧУВСТВО НЕНАВИСТИ, ОТВРАЩЕНИЯ И БРЕЗГЛИВОСТИ К СЕБЕ, ЧЕГО Я НЕ ВИЖУ У ЛЮДЕЙ ВНЕ ТЮРЬМЫ.
Самоповреждением занимаются не для того, чтобы манипулировать окружающими, и не всегда для того, чтобы покончить с собой, хотя такая возможность есть. Самоповреждение стало самоцелью, это делается для того, чтобы избавиться от чувства стыда, которое многие заключенные испытывают, но не могут признать и принять.
Тайлер жил в тюрьме и консультировался с Меган – одной из специалистов по охране психического здоровья. Он занимался самоповреждением до того, как попал в тюрьму. Это был эмоционально нестабильный тип, и он переходил из одной больницы в другую. В конце концов он пристрастился к наркотикам, а затем совершил серию краж со взломом – ему надо было добывать деньги на героин. Ему нравился героин. Наркотик притуплял его чувства и ускорял течение времени. Затем он перешел к ограблениям, был пойман, обвинен, осужден, заключен в тюрьму и пытался повеситься.
К этому моменту он перешел к депрессивному типу самоповреждения и некоторое время находился в медицинском центре. Он начал принимать антидепрессанты, а затем его отправили обратно в обычную камеру.
Меган поддерживала с ним связь каждую неделю, так, как это делает любая медсестра, но потом она забеспокоилась настолько, что вернула его в медицинское учреждение. Его осмотрел один из тюремных врачей, и ему увеличили дозу антидепрессанта. Все это было довольно обыденно и, к сожалению, предсказуемо.
Однажды вечером, как раз когда я уходил на целый день, Меган попросила меня осмотреть его.
– Что случилось, Меган?
– С ним что-то не так. Он кажется очень отстраненным и последние пару недель неважно выглядит. Я думаю, у него анемия.
Она протянула мне копию его медицинской карты, и я просмотрел ее. Я видел, что у него ранее была железодефицитная анемия, которая, вероятно, вызвана неоднократной потерей крови из-за случаев самоповреждения. Он был постоянным посетителем местного травмпункта, там ему накладывали швы и отправляли домой, даже уже больше не беспокоя дежурного психиатра.
– Он отбыл за ограбление пять лет из шести, – сказал я. Я подумал, не может ли это быть «мандраж перед выходом» – психическое состояние заключенных довольно часто ухудшается ближе к концу срока. В глубине души они знают, что не смогут справиться со свободой. – Я могу встретиться с ним завтра утром. Но он действительно бледный.
Меган скорчила гримасу, что на языке опытной медсестры означало «вы только что ответили неправильно».
Я знал, что потерпел поражение. Поэтому снял пальто и повесил его на спинку стула в кабинете медсестер.
– Ладно, отведи меня к нему, – сказал я усталым голосом.
Если вы поищете в интернете белую краску, то найдете множество разновидностей и полутонов на выбор. Есть «кружево Шантильи», «облачно-белая» и «ярко-белая». Если вам это не подходит, вы можете попробовать цвета «бумажно-белый», «ванильный молочный коктейль» или даже «лунное сияние». Ну, вы поняли идею – есть много видов и оттенков белого. Но ни один из этих цветов не соответствовал цвету Тайлера, лежащего передо мной в постели.
Если вы хотите увидеть, как выглядит белый цвет, попробуйте встретиться с человеком с уровнем гемоглобина 40. Чтобы вы могли яснее себе это представить, я дам вам немного медицинских подробностей. Уровень гемоглобина у здорового молодого человека должен быть между 130 и 180. Так что 40 – это не просто низкий, а очень низкий уровень, настолько низкий, что два маленьких угольно-черных глаза блестели на его лице, словно у снеговика, а простыни на фоне алебастрового подбородка казались серыми.
Но в этом деле была одна улика, и я наткнулся на нее почти сразу, как только подошел к постели. Я хотел бы, чтобы то, что я расскажу, выглядело бы как наличие у меня большой мудрости, но на самом деле я просто случайно пнул ногой кружку, которую он поставил под кровать. Я, кстати, точно так же ставлю каждый вечер под кровать свою чашку чая, а моя жена потом вечно задевает ее ногой.
Я наклонился, чтобы поднять кружку, точно так же, как это делает каждое утро моя жена, и даже сказал «Черт!» точно так же, как она. Но меня удивили и обеспокоили не остатки чая, расплесканные по ковру, а свернувшаяся кровь, которая вытекла из этой кружки на кафельный пол. Я быстро встал и попытался незаметно вытереть палец о простыню, чтобы пощупать пульс пациента. Я поднял его руку, мой палец скользнул по запястью в поисках лучевой артерии, и я почувствовал, что кожа там немного более скользкая, чем я ожидал. Я осторожно перевернул его руку. Обычно, когда нащупываешь пульс, под пальцами немного мешает что-то твердое, но тут ничего такого не было. Он перерезал себе сухожилие, длинную ладонную мышцу – ту, которую вы можете почувствовать под пряжкой ремешка для часов, – а затем прошелся по всему предплечью. Картина была пугающей, похоже было на вскрытие предплечья при аутопсии, которое я делал много лет назад, будучи студентом-медиком.
«О, смотрите, вот срединный нерв…»
Я опустил его руку и вымыл ладони в тазу у кровати. Ослепительно-белый? Не совсем. Арктический белый? Все еще не дотягивает до цели. Нет, это был цвет под названием «вашу мать, у него такая анемия, что ему нужно ехать в больницу прямо сейчас – вот такой, черт побери, белый».
– Но я не хочу ехать в вашу дурацкую больницу, – сказал Тайлер, когда я объяснил ему его ближайшее будущее.
Мы с Меган посмотрели друг на друга, а затем снова взглянули на Тайлера и заговорили в унисон.
– Ты отправишься в эту дурацкую больницу, черт тебя подери!
Он действительно поехал в больницу, ему сделали шесть переливаний крови и операцию по восстановлению предплечья. Я побеседовал с ним, когда он вернулся в тюрьму.
– Я потерял все, когда оказался здесь, – сказал он мне. – Это все равно что просить милостыню на улицах. В этот момент всякое достоинство потеряно.
– Тот порез, который я видел, отличался ли он от других ран?
– Да, – сказал Тайлер. – Раньше я не хотел умирать, мне просто нужно было привлечь внимание окружающих. Потом я попал сюда, я употреблял наркотики и влез в страшные долги. И я не мог заплатить, так что мне пришлось оказывать кое-какие услуги, и я действительно ненавидел себя. Думаю, что я впал в настоящую депрессию. Вот почему я пытался повеситься.