– Услуги? Что за услуги?
– Вы знаете, о чем я.
– Ах да.
– А зачем вы порезали себе руку? Вы ведь и правда могли перерезать себе сухожилие.
– Мне было уже все равно. – Он пожал плечами, не в силах выразить свои мысли.
Я не думаю, что когда-либо видел, чтобы кто-то выглядел более безнадежным, чем Тайлер в тот момент.
– Разве это не больно?
– Я думаю, что испытал что-то вроде диссоциации, – сказал он. – Позже стало больно, но потом я и к этому привык.
Тайлер был хорошим учителем. Он прояснил мне суть самоповреждения – обеспечил переход от теории к реальному опыту.
Я вижу много случаев диссоциации, и описание Тайлера было довольно точным.
ВЫ КОГДА-НИБУДЬ «ПРИХОДИЛИ В СЕБЯ», КОГДА, СИДЯ ЗА РУЛЕМ, ВДРУГ ПОНИМАЛИ, ЧТО ПОСЛЕДНИЕ ДЕСЯТЬ КИЛОМЕТРОВ ЕХАЛИ НА АВТОПИЛОТЕ?
Вы думали в тот момент о доме или о том, что сказала ваша жена или муж, или какой-то голос из прошлого вернулся к вам, и вы погрузились в размышления – вот это и есть диссоциация. Вы все еще за рулем, но не осознаете сложных двигательных действий или решений, которые принимаете. Ваш мозг делает две вещи одновременно (вообще наш мозг – довольно впечатляющая штука).
Некоторые люди могут диссоциироваться по требованию. Другие пользуются этим как способом справиться с горем. Они диссоциируются, чтобы как-то пережить потерю. Некоторые доходят до крайности и конструируют целые личности в диссоциированной форме.
Большинство из нас, вероятно, делают это время от времени, и это довольно полезный способ справиться со сложной ситуацией, хотя бы в краткосрочной перспективе. Тайлер справился неплохо. Я перевел его в тюрьму, которая специализировалась на групповой терапии, и он стал вредить себе намного реже и не так сильно. Его освободили раньше срока, чтобы он мог подлечиться.
Оказалось, что истории, подобные случаю Тайлера, не были такой уж редкостью. Начальник тюрьмы всегда отправлял людей на срочное лечение того или иного рода. Честно говоря, я перестал записывать все подобные случаи, потому что они стали рутиной.
«Рутина» – именно этим словом я описал бы случай мистера Ланго. Я смотрю на заметки на моем столе в Лейквью и выглядываю в окно. Я встаю из-за серого стола и осматриваю коридор, но вокруг нет никого, с кем можно поговорить; отвлечься не на что.
Я возвращаюсь и стараюсь не смотреть на темно-бордовое кресло. Оно заставляет меня чувствовать себя неуверенно, неловко. Я не хочу сидеть в нем. Я сажусь на край стола и снова беру записи о мистере Ланго. В задней части медицинского центра в Кэмпсмуре была специальная комната для содержания наиболее проблемных заключенных. Ей особо не пользовались – я видел там только одного человека.
Ланго, как мне сказали, пытался убить другого заключенного. Сотрудники тюрьмы вмешались, и, пока они его связывали, сдерживали и доставляли в изолятор, один из них получил перелом руки. Ланго поместили в карцер, но он и там не успокоился. Он оставался агрессивным и кричал всю ночь. В конце концов персоналу это надоело, и они подумали, что у него, возможно, «нервный срыв», и перевели его в специальную камеру. Ланго сидел в тюрьме за насилие, и тот заключенный, на которого он напал, на допросе рассказал, что Ланго обвинил его в попытках отравления.
Я прочитал карту Ланго. В детстве он подвергался физическому насилию со стороны обоих родителей – как можно доверять кому-то после такого? Его взяли под опеку, но он так и не смог наладить отношения с приемными родителями, которые хорошо о нем заботились. Он выбрал жизнь, полную преступлений, насилия и самоповреждения. И эта жизнь поглотила его.
Он неоднократно ломал руку, потому что пытался пробить стены, или просто бился о них головой. Он делал это так часто и с такой яростью, что дважды нуждался в лечении и был переведен в больницу.
Постепенно он, должно быть, понял, что ему нравится причинять боль другим людям гораздо больше, чем самому себе. Он бил и ломал других людей и все больше входил во вкус[47]. Это переросло в садизм и в конце концов зашло так далеко, как только могло: он замучил человека до смерти ради сексуального удовлетворения.
ОН БЫЛ ПЕРВЫМ НАСТОЯЩИМ САДИСТОМ В МОЕЙ ПРАКТИКЕ, И Я ГОВОРЮ НЕ О «ПЯТИДЕСЯТИ ОТТЕНКАХ СЕРОГО», А О ПЯТИДЕСЯТИ ГОДАХ ТЮРЬМЫ.
Когда я впервые увидел его, он лежал на полу. Несколькими минутами ранее его привезли из изолятора и поместили в специальную камеру. Шесть высококвалифицированных надзирателей все еще счищали его слюни со своего защитного снаряжения.
Он проявлял жестокость, и его насилие казалось одинаково естественным, независимо от того, было ли оно направлено на него самого или на других. Он страдал паранойей, но на данный момент не имело значения, было ли это вызвано болезнью или какими-то его личными наклонностями. Когда чье-то поведение настолько ненормально, я склонен думать, что традиционные концепции, разделяющие эмоции, депрессию и психоз, перестают работать.
Я подошел к нему и услышал, как за мной закрылась дверь. Я взглянул вверх и увидел две пары глаз, наблюдавших за мной через смотровой люк.
Стены вокруг были сделаны из мягкой резины. Пол тоже был упругим, как деревенский луг. Вся комната была розовой, и в ней было необычно тепло, поскольку большинство заключенных в этой обитой мягкими материалами камере сидели почти голыми. Ланго не стал исключением. На нем были парусиновые сверхпрочные шорты и пояс с манжетами спереди, предназначенный для того, чтобы он не смог причинить вред себе или покалечить кого-то другого.
Я подозреваю, что пробыл в камере всего секунд тридцать, но по ощущениям это заняло гораздо больше времени. Я так и не узнал этого человека по-настоящему. То взаимодействие с ним было единственным и состояло лишь в обмене парой реплик: я стоял, а он лежал у моих ног.
– Здравствуйте, мистер Ланго. Меня зовут доктор Бен Кейв.
Я подумал, что это было одно из моих лучших приветствий, но его, похоже, оно совсем не впечатлило.
– Если ты еще раз заговоришь со мной, – сказал он, – я откушу себе язык.
После этого он больше ничего не сказал. Совсем ничего. Вот и все.
К счастью, я знал, что откусить самому себе язык нельзя. Вообще-то нам в медицинской школе не читали лекций о том, какую часть своего тела можно откусить, а какую нет. Это знание – просто одно из немногих, которое можно отнести к врожденной мудрости: вы просто знаете это, и все, основываясь на каком-то своем внутреннем ощущении.
Однако мне следовало бы усвоить один из своих уроков – ведь я уже разговаривал с человеком, который отрезал свой собственный пенис.
ЕСЛИ ВЫ ПСИХОПАТ, ВСЕ ПРАВИЛА О ТОМ, ЧТО МОЖНО ИЛИ НЕЛЬЗЯ С СОБОЙ СДЕЛАТЬ, ИДУТ К ЧЕРТУ.
Это оказалось верным и в случае с Ланго. Я совершил ошибку, рассматривая его через призму моей собственной реальности.
Однажды я видел, как молодой человек обнял раскаленную трубу с горячим паром, которую ему удалось найти в старой палате. Когда я позже беседовал с ним, он не мог вспомнить, почему он это сделал.
– Это трудно объяснить, – сказал он мне. – Я знал, что это больно, но я тогда как будто отрубился от боли.
Понимаю, что все это напоминает фильм ужасов, но я хочу донести до вас мысль о том, что к тому времени, когда вы дойдете до психоза, а затем выйдете за его пределы, вы не сможете прийти в норму. Это не поддается ни разуму, ни логике, ни заверениям, ни какой-либо форме психотерапии. К сожалению, в данном конкретном случае заблуждался я. Я пришел к выводу, что нельзя откусить свой собственный язык, и доказательство моего высокомерия не заставило себя ждать – оно поразило меня мгновением позже.
Каждая секунда тогда превратилась в минуту. Я наблюдал за ним, видел как он высунул язык, а затем прикусил его зубами. Заключенный смотрел на меня. Я думаю, что именно в тот момент он и откусил свой язык.
Он откусил кончик языка своими собственными резцами, а затем выплюнул его в меня.
Это было похоже на полет мяча для гольфа над розовой резиновой дорожкой: кровь, брызги, распыленные клюшкой, язык взлетает к высшей точке, а затем падает… Мой брат кричал, а я прирос к месту, слегка покачиваясь на жаре, зрители пристально наблюдали, как язык коснулся моей голени и медленно скользнул вниз по штанине к ботинку. Мгновение он покачивался на моем отполированном ботинке, как мяч, танцующий вокруг лунки, и наконец остановился на полу.
Я перевел взгляд с куска мышцы, которая когда-то была языком, на рот Ланго. Он уже лежал на боку, и ярко-красная кровь свободно стекала на розовый пол под ним.
Большинство заботливых врачей, без сомнения, подумали бы о тяжелом положении пациента в этот момент. Многие сделали бы что-нибудь умное, что-нибудь, чтобы взять ситуацию под контроль и, безусловно, проявили бы героизм.
Но я потерпел неудачу на всех фронтах, и мне грустно сообщать об этом. Я словно застыл, отстранился от реальности и потерялся в воспоминаниях о человеке, извергавшем свою теплую кровь мне на спину.
В обычной ситуации я бы, вероятно, потребовал бинты и попытался бы остановить поток крови из его рта. Но, увидев, как именно это все произошло, я точно знал, что мои пальцы не должны приближаться ко рту Ланго, по крайней мере до тех пор, пока он в сознании.
Все, что я мог сделать, – это смотреть на лужу крови и подсчитывать, сколько времени пройдет, пока она расползется прямо до моего ботинка. В конце концов мне удалось оторвать взгляд от багрового цунами и поднять голову к смотровому люку.
– Ему понадобится скорая помощь с мигалками.
Я увидел, как люди на той стороне кивнули, и, пока они делали соответствующие приготовления, я покинул розово-красную комнату и позвонил в ближайшую больницу, способную справиться с такой чрезвычайной ситуацией. Я нашел одну клинику с дежурным лор-хирургом. Наконец нас соединили напрямую, и он стал читать мне лекцию о невозможности того, о чем я ему рассказывал. Я внимательно слушал, и каждый раз, когда мне хотелось кивнуть, я сосредоточивался на содержимом пластикового пакета, лежащего передо мной.