Однажды мы с Джо пошли в местный кинотеатр. Как раз перед началом показа я почувствовал, что меня кто-то похлопывает по плечу, и обернулся.
– Это он. Я же говорил тебе, что это он.
Я узнал этот голос. Я вгляделся в людей сквозь полумрак, увидел двух своих пациентов из охраняемого отделения, помахал им рукой и вернулся к просмотру фильма.
– Кто это? – спросила Джо.
– Ну, тот парень слева отсидел пять лет за изнасилование, – прошептал я, – а потом у него начался психоз. Я планирую его выписку в следующем месяце. Тот, кто узнал меня, – это мой пациент из больницы. У него шизофрения, и на прошлой неделе я разрешил ему на день выйти из больницы без сопровождения.
– Может, пересядем? – спросила Джо.
– Не-а, – я покачал головой.
В конце концов мне предстояло жить с этими рисками всю оставшуюся жизнь, а не только в течение двух часов.
В последние годы комиссии по условно-досрочному освобождению стали горячей политической темой в связи с делом Уорбойса. Джон Уорбойс был осужден за нападение на нескольких женщин и стал известен как «Насильник из черного такси». Он получил срок, но через десять лет комиссия по условно-досрочному освобождению решила одобрить его освобождение, хотя и со строгими условиями. Затем решение об освобождении отменили после судебного разбирательства, когда против него выдвинули новые обвинения другие женщины. Он был повторно осужден и получил два пожизненных срока.
Общество не всегда одобряет решения об освобождении людей, совершивших серьезные преступления (или позволяет им морить себя голодом, если уж на то пошло), особенно когда решения основаны на показаниях экспертов. Несмотря на то что решение приняла комиссия по условно-досрочному освобождению, публичной критике в деле Уорбойса подвергся только эксперт. Именно эксперт ставит на карту свою профессиональную репутацию каждый раз, когда принимает решение или дает рекомендацию, противоречащую ожиданиям общества.
Когда я встретил мистера Смита, он выглядел старше своих шестидесяти лет – большинство заключенных выглядят старше своего возраста. Мы сидели в специальной кабинке со стеклянными стенами. Если бы между нами была решетка, это могла бы быть исповедальня.
– Извините, док, мне просто нужно успокоиться. Одна из надзирательниц помешала мне прийти вовремя этим утром, потому что подумала, что я употребляю наркотики. Ну что за сука. Я же не собирался сдавать мочу, а она вела себя так чертовски неуважительно, правильно?
Всегда трудно противостоять такому вступительному комментарию, поэтому я постарался начать заново.
– Вы ведь знаете, почему я здесь, не так ли? – спросил я, гадая, не пришел ли я к другому мистеру Смиту, параноику с проблемами в управлении гневом, который употребляет наркотики.
– Да, вы доктор, который собирается сделать отчет и вытащит меня из этой гадской дыры, чтобы я мог вернуться к жене, если она еще не свалила.
На краткий миг у меня мелькнула ужасная мысль, что он – нужный мне заключенный, а я – неправильный свидетель-эксперт.
«Мистер Смит – неправильно понятый человек преклонных лет. Он ценит свою частную жизнь и многое сделал для повышения своей когнитивной гибкости за долгие годы заключения. Он ценит семейную жизнь и с нетерпением ждет возвращения к любимой жене…»
Я посмотрел на мистера Смита и увидел большой государственный флаг Соединенного Королевства на его правом предплечье.
– Считалось, что обвинительный приговор был вынесен по расовому признаку?
Смит рассмеялся.
– Конечно, он был чуркой, но это не имело к этому никакого отношения. – Заключенный опять выругался, сказал мне, что исправился, и спросил, закончили ли мы, потому что ему нужно учить молодого парня боксировать. – В наши дни нужно думать о себе; здесь так много этих гадских иммигрантов, и это не расизм, а просто факт.
– Ясно, – сказал я.
Он принял мой ответ за согласие с его позицией, и это мне не понравилось. Но, когда вы находитесь в маленькой стеклянной кабинке с жестоким расистом-боксером и женоненавистиком, мой лучший совет – не спорьте с ним, соглашайтесь с его словами.
«Хотя мистер Смит по-прежнему испытывает законные опасения по поводу ситуации с иммиграцией, он уверяет меня, что насилие в прошлом не имело ничего общего с расовыми особенностями жертвы. Я рад сообщить, что он активно участвует в оказании помощи молодым уязвимым заключенным, поддерживая их в их спортивных начинаниях…»
Но я ничего не мог с собой поделать. Вместо того чтобы согласиться, я настаивал.
– Мистер Смит, моя задача – понять, почему вы напали на мистера Пателя много лет назад. Мне нужно знать, почему вы это сделали, и я должен сообщить в комиссию по условно-досрочному освобождению, если я пойму, что вы можете сделать это снова.
Мистер Смит посмотрел на меня с некоторой долей презрения.
– Все это неправильно, не так ли? Вы образованный человек, доктор, вы должны это видеть.
– Видеть что?
– Они берут верх. Мы отдаем им нашу страну. Посмотрите на подонков вокруг. Я не должен был оказаться здесь. Это, черт побери, моя страна.
– Что произошло между вами и мистером Пателем? – спросил я.
– Ничего, – сказал мистер Смит.
– В записях говорится, что вы сломали ему скулу бейсбольной битой, а затем облили его бензином.
Смит пожал плечами.
– Зачем вы это сделали?
Наступила пауза, которая длилась, казалось, целую жизнь.
– Я хотел преподать ему урок.
– Урок?
– Да, урок, – сказал Смит, его голос неуклонно повышался. – Чертов урок, который он никогда не забудет.
Люди толпились в коридоре рядом с нами.
«Заканчивай встречу, Бен, хватит».
Но я снова проигнорировал свой внутренний голос и продолжил.
– В заявлении потерпевшего говорилось, что мистер Патель думал, что вы сожжете его заживо.
Смит улыбнулся и стал менее возбужденным и более сосредоточенным, что меня пугало.
– Я бы хотел, мать вашу, чтобы так и было. Ему не следовало жениться на ней.
– Вы знали жену мистера Пателя? – спросил я, удивленный новым поворотом событий.
Смит кивнул.
– Мы вместе ходили в школу.
«Осторожно».
– Она вам нравилась?
– Да.
– Вы думаете, ей не следовало выходить за него замуж?
Смит промолчал, и, возможно, наступил краткий момент, когда у него был выбор стать кем-то другим. Он мог бы обдумать свой поступок. Он мог бы отказаться от убеждений о превосходстве белой расы, которые прикрывали его собственную ревность и неуверенность.
Я бы желал, чтобы он упал в мои объятия и попросил прощения.
Но этого не произошло.
Он слишком далеко продвинулся по избранному пути, чтобы повернуть назад. Пути назад не было, в этот момент точно. Он потратил слишком много времени и вложил слишком много самого себя в эту извращенную философию. Я задумался, привлекала ли мистера Смита будущая жена мистера Пателя.
– Вы ревновали? – спросил я.
Это был плохо продуманный вопрос. Хотя нет, позвольте мне быть честным, это был идеально продуманный вопрос. Он требовал от заключенного сделать выбор. Считайте, что я дал ему заряженный пистолет, и он мог либо направить его на меня и остаться жестоким разъяренным расистом, либо приставить к собственному виску и стать неуверенным в себе человеком, у которого не получилось завоевать девушку.
– Ревновал, – начал он тихим голосом, а затем повторил это слово громче, так, что, достигнув пика, оно превратилось в вопрос. – РЕВНОВАЛ? – крикнул он.
Люди в коридоре теперь открыто пялились на нас.
– РЕВНОВАЛ К ЭТОМУ ГАДСКОМУ ЧУРКЕ? Неужели ты такой глупый! Он – кусок говна. Они все такие. Я должен был, мать вашу, с этим покончить. Он женился на белой девушке. Он женился на моей девушке. Я УБЬЮ ЕГО! – закричал он.
Как ни странно, я не чувствовал угрозы. Ни в малейшей степени. Но я все-таки прервал встречу. Произошедшее казалось вполне закономерным. Я подозвал одного из зрителей. Смита отвели обратно в камеру, и одна из надзирательниц пришла, чтобы проводить меня обратно в приемную тюрьмы.
– Что ты ему сказал? – спросила она.
Она была мусульманкой. Я хотел спросить ее кое о чем. Мне хотелось знать, как она справлялась с расизмом, как она справлялась с работой в тюрьме. Мне хотелось знать, чувствует ли она себя британкой, чувствует ли она себя преданной своей собственной страной и думает ли, почему люди используют расу для разжигания гнева.
– Я спросил о его поступке, – ответил я.
– Что он сделал? – спросила она. Я почему-то думал, что она должна это знать.
– Он напал на человека много лет назад.
Мы добрались до приемной, и я поблагодарил ее за то, что она проводила меня обратно.
– Он сумасшедший? Так вот почему он ходит к психиатру?
– Нет, он не сумасшедший, – сказал я. – К сожалению. Я бы предпочел, чтобы он был им.
В тот вечер я вернулся домой поздно и сразу направился в свой кабинет. Вошла Либби, мачеха девочек, или belle-mère[63], как мы предпочитаем ее называть.
– Ты какой-то притихший.
– Я не могу это написать, – пожаловался я. – Он был таким…
Я обнаружил, что не могу выразить свои чувства. Я хотел, чтобы она сказала мне, что поскольку я так злюсь на мистера Смита, то не могу больше участвовать в деле и что мне придется взять самоотвод. Я хотел, чтобы она заставила меня отказаться от дела, но Либби этого не сделала.
– Напиши отчет, – сказала она. – Придерживайся фактов. Никаких эмоций. Что бы там ни было.
Я провел субботний день за компьютером, лишь изредка ворча про себя. Я поймал себя на том, что размышляю о двух своих детях-метисах, ранней индуистской церемонии бракосочетания с Джо и о ее родственниках, которые переняли все хорошие британские ценности, какие только существуют.
В тот вечер девочки пришли от матери и ворвались в мой кабинет. Они спросили, чем я занимался.
– Отчетом, – сказал я, пытаясь сохранить и закрыть документ на экране как можно быстрее.