– Ты неправильно написал «женоненавистник», папа, – сказала старшая, слишком юная, как мне показалось, чтобы знать, что значит это слово.
– Нельзя говорить «чурка», папа, – вмешалась младшая.
Я заявил о своей невиновности, сказав, что это прямая цитата.
– Вы когда-нибудь подвергались расизму? – спросил я, когда наконец выгнал их из кабинета.
Они обе остановились у двери.
– Нет, – просто сказала старшая.
Младшая покачала головой.
– Я тоже. Вчера мы ходили в магазин и приготовили тебе карри. Хочешь немного?
Тем же вечером, после лучшего в мире карри с бараниной, я снова открыл отчет. Перед отправкой я изменил одно или два слова, но по сути это оставался негативный отчет, и я знал, что он окажется бесполезен для заказчика. Стоит ли говорить, что я не поддерживал ходатайство заключенного в комиссию по условно-досрочному освобождению?
Несколько дней спустя, как только я вернулся домой с работы, раздался звонок от адвоката.
– Да, я получил ваш отчет, доктор Кейв, – сказал он. Я жду продолжения. – Не думаю, что это точная оценка очевидного прогресса мистера Смита. Вы читали о его работе по управлению гневом?
– Управление гневом? – пролепетал я, думая, может быть, мне тоже нужно пройти этот курс. – Очевидный прогресс? Вы, должно быть…
Я продолжал указывать на то, что отчеты о его успехах были всего лишь свидетельствами о посещении занятий, и совершенно очевидно, что эти занятия ему никак не помогли. Я упомянул о расистских взглядах мистера Смита и его активных и непрекращающихся угрозах мистеру Пателю, но адвоката это не поколебало ни на йоту.
Затем настал решающий момент.
– Вы не собираетесь представлять комиссии мой отчет, не так ли?
– Это дело мистера Смита, доктор, но я бы не советовал этого делать – это совсем не в его интересах.
Несколько лет назад психиатр по имени доктор Эгделл оказался в подобном положении. Его попросили осмотреть пациента В. в охраняемой больнице и сообщить, можно ли его выписать или, по крайней мере, лечить в другом, не так строго охраняемом месте. Пациент примерно десятью годами ранее выстрелил в четырех членов соседней семьи, выстрелил в другого соседа, который пришел на шум, а позже в тот же день выстрелил в еще двух незнакомцев. Пятеро из его жертв погибли.
Доктор Эгделл тщательно изучил историю болезни и обнаружил, что В., даже будучи ребенком, химичил с самодельными взрывчатыми веществами, набивал химикаты в трубку и поджигал их с помощью фитиля. Преступник не понимал, что болен, и рассказал, что всегда возил в своей машине несколько бомб, которые он называл «фейерверками».
Неудивительно, что в результате беседы с ним доктора Эгделла обеспокоило понимание, насколько опасным может быть В., и врач сделал вывод, что пациент не готов к переводу в больницу с легким режимом.
По-моему, звучит вполне логично.
Адвокаты отозвали отчет для комиссии, но не сообщили об этом доктору Эгделлу, который, будучи прилежным человеком, позвонил в офис комиссии по УДО, чтобы убедиться, что его отчет получили.
– Какой отчет? – последовал ответ.
Затем доктор Эгделл позвонил в больницу, в которой тоже отчета не видели, но сказали, что будут рады любой новой информации. Затем он позвонил адвокатам, чтобы попросить разрешения отправить отчет, но сторона защиты отказалась. В этот момент я хотел бы думать, что доктор Эгделл воскликнул: «К черту все!». Но он отправил свой отчет в больницу, а больница отправил его в Министерство внутренних дел. Затем, когда дело В. в конечном счете дошло до суда, В. и его адвокату стало ясно, что почти все видели отчет доктора Эгделла.
Вот тогда-то и взорвался пресловутый фейерверк. В. решил подать в суд на всех, кто находился в радиусе километра от него, и все это дошло до апелляционного суда.
С самого начала было очевидно, что доктор Эгделл нарушил врачебную тайну, поделившись отчетом, но вопрос заключался в том, было ли это неправильно с точки зрения закона.
Как и в случае с Тарасовой, судья пришел к выводу, что доктор Эгделл в долгу не только перед своим пациентом, но и перед всем обществом.
В. проиграл дело. Было установлено, что доктор Эгделл действовал в рамках закона. Его действия были «…необходимы и предпринимались в интересах общественной безопасности, а также для предотвращения преступлений», – заявил суд.
Неделю спустя, тщательно ознакомившись с делом Эгделла, я перезвонил адвокату, который представлял интересы мистера Смита.
– Послушайте, – сказал я, – я тут кое о чем подумал и обсудил это с парой коллег. Я действительно думаю, что мой отчет должны заслушать на комиссии по условно-досрочному освобождению.
И снова адвокат настоял на том, чтобы я соблюдал свой долг по сохранению врачебной тайны.
– Мне кажется, что тут есть много общего с делом Эгделла, – начал я, выкладывая свои карты на стол, – и что мистер Смит находится в тюрьме за насильственное преступление. Мой отчет касается причин его преступления. Комиссия по условно-досрочному освобождению должна принять обоснованное решение о риске, а эксперты не смогут этого сделать без моего отчета.
Я хотел бы, чтобы все было именно так и я бы под присягой сказал, что разговор продолжался около часа, мой собеседник вел себя крайне раздражительно и у меня в ушах звенело слово «судебный процесс».
Потом я позвонил Милтону.
– Эгделл, – сказал он прежде, чем я закончил рассказывать ему историю.
– Это дело я и привел в пример.
– Что ж, ты прав, – сказал он, – это было легко.
И, поскольку я лишь ненамного превосходил его в искусстве светской беседы, разговор закончился вскоре после того, как мы спланировали наш следующий велосипедный маршрут. Я перезвонил адвокату.
– Я подумал, что должен сообщить вам, что отправляю свой отчет в комиссию по условно-досрочному освобождению.
Просто для пущей убедительности я отправил его еще и в тюрьму.
Я встретился с адвокатом примерно год спустя, когда он представлял моего пациента, которого я считал слишком опасным, чтобы отпускать на свободу.
– Как поживает мистер Смит? – спросил я.
– Он все еще в тюрьме, – сказал он без всякого выражения.
Я посмотрел на него, ожидая большего, – он знал, чего я добивался, и пожал плечами.
– Мне не всегда нравится моя работа. Вы можете действовать в интересах пациентов. А я должен действовать по указаниям своих клиентов.
– М-м-м, это, должно быть, тяжело…
Адвокат посмотрел вниз, и на его лице появилось встревоженное выражение.
– Что с вами? – спросил я.
– Как вы думаете, откуда я родом?
– Я не знаю, – сказал я. – Из Греции?
– Все так думают. Моя мама из Гуджарата. Ее фамилия Патель – очень частая в наших кругах. Она такая же распространенная, как и Смит – в Великобритании.
Хомяки и убийство
Если мне станет плохо и я почувствую, что «безумные хомячки» крадут мой мозг, то я отправлюсь в больницу в отделение общей психиатрии. Может быть, меня и закроют на замок. Но уровень безопасности там немногим выше, чем в домах большинства людей.
Если я ударю медсестру в этом отделении, потому что решу, что это гигантский хомяк, меня отправят в психиатрическое отделение интенсивной терапии, где будут давать много лекарств, пока я не признаю, что хомяки ненастоящие, а если и настоящие, то меня они больше не очень-то беспокоят.
Если я ворвусь в местный зоомагазин, чтобы убить хомяка-злодея, который пытается украсть мой мозг, то я попаду под арест и окажусь в малозащищенном отделении судебной психиатрии.
Если в процессе я ударю владельца зоомагазина и это приведет к травме головы, когда он попытается остановить меня, я отправлюсь в отделение средней степени безопасности. А если я убью его, то отправлюсь в больницу повышенной безопасности, такую как Брэмворт.
На самом деле это не совсем так. Становится все труднее и труднее попасть в учреждения высокой степени безопасности, и в наши дни подразделения со средней степенью безопасности имеют дело с очень опасными людьми. У вас было бы больше шансов попасть в больницу с высоким уровнем безопасности, если бы хомяк, которого вы пытались убить, являлся знаменитостью или у вас были политические или религиозные мотивы.
За последние двадцать лет в Англии и Уэльсе ежегодно совершалось в среднем 672 убийства. В Шотландии – около 60, а в Северной Ирландии – около 25. Могло быть и хуже. В Южной Африке ежегодно происходит 20 000 убийств, а в Мексике – ошеломляющие 35 000.
Из числа убийств в Англии и Уэльсе около 11 % совершаются людьми с психическими расстройствами. Мне стоит акцентировать это особенной интонацией.
ТОЛЬКО 11 % УБИЙСТВ В АНГЛИИ И УЭЛЬСЕ СОВЕРШАЮТ ЛЮДИ С ПСИХИЧЕСКИМИ РАССТРОЙСТВАМИ. ЭТО ОЗНАЧАЕТ, ЧТО ПОДАВЛЯЮЩЕЕ БОЛЬШИНСТВО ЛЮДЕЙ, КОТОРЫЕ КОГО-ТО УБИВАЮТ, НЕ СТРАДАЮТ ПСИХИЧЕСКИМИ РАССТРОЙСТВАМИ.
Если вы решите убить своего мужа, потому что он забыл о вашей годовщине, тогда большинство здравомыслящих людей поверят, что тюрьма для вас – вполне подходящее место. Вас приговорят к пожизненному заключению, и судья установит срок, который вы должны отбыть, прежде чем можно будет обратиться в комиссию по условно-досрочному освобождению.
Однако если вы убьете своего мужа после многих лет жестокого домашнего насилия, то ситуация может оказаться не такой однозначной. А если в момент убийства своего мужа вы находитесь в бредовом состоянии и считаете его инопланетянином, намеревающимся уничтожить человечество, тогда большинство людей могут подумать, что тюрьма – совершенно неподходящее место для вас.
В таких ситуациях можно обоснованно сказать, что есть сильное смягчающее обстоятельство: нарушение психики влияет на восприятие, суждения или самоконтроль.
Питеру Сатклиффу («Йоркширскому потрошителю») предъявили обвинение в убийстве, но он все отрицал, заявив, что виновен в непредумышленном убийстве[64]