Нам нужны высококачественные больницы, а также должным образом финансируемые психиатрические службы в тюрьмах, способные слаженно работать вместе.
Любовное письмо медсестрам
Каждые несколько лет, когда политики выдвигаются на новый срок или если начинается пандемия, мы вдруг понимаем и насколько незаменима работа медсестер, и как замечательно они ее выполняют. Мы тогда клянемся привлечь больше таких сотрудников в Национальную службу здравоохранения и обещаем платить им больше. Но сразу после выборов или как только минует какой-нибудь кризис, все быстро забывают о медсестрах до следующего раза. Если бы меня попросили сделать прогноз, я бы сказал, что здравоохранение будущего – это служба, возглавляемая медсестрами. Врачи, несмотря на высокую квалификацию, становятся все более недоступными, то есть обращаются к ним только в крайних случаях, а большинство потребностей в здравоохранении связано с санитарным персоналом – со скринингом, профилактикой и широкомасштабными программами лечения. Конечно, нам по-прежнему нужны и будут нужны врачи, но медсестры делают гораздо больше и могли бы делать еще больше.
В ОБЩЕМ, МЫСЛЬ МОЯ ПРОСТА: МЕДСЕСТРЫ – ЭТО ЛУЧШЕЕ, ЧТО У НАС ЕСТЬ. РАБОТУ, КОТОРУЮ ОНИ ВЫПОЛНЯЮТ, ТРУДНО ПЕРЕОЦЕНИТЬ. ОНИ НЕУТОМИМЫ.
Они работают в самых сложных условиях с самыми трудными пациентами, и их целеустремленность и сострадание не знают себе равных. Ведь обратите внимание, что почти в каждой истории, которую я вам рассказывал, есть медсестра. Даже если я не упоминал конкретных имен, медсестры все равно всегда присутствовали фоном – общались с другим пациентом, делали заметки о поведении подопечных, отводили обеспокоенного больного в сторону, чтобы узнать, как он себя чувствует, выдавали лекарства или, как сделала вчера штатная медсестра в моем отделении, заходили в свой перерыв в местный магазин, чтобы купить пациентке немного чая из гибискуса – единственное, что та хотела из съестного.
Я хочу рассказать вам еще кое-что о медсестрах. Конечно, они иногда смеются над младшими врачами, которые плохо проводят электросудорожную терапию или неправильно диагностируют смерть, но они направляют нас, помогают выполнять нашу работу, исправляют наши ошибки и при этом просто продолжают заниматься своим делом.
Но и это не все: они еще и храбрые. Может быть, вся эта книга – мое признание в любви медсестрам, мое любовное письмо к ним.
Итак, я подхожу к нескольким последним картам, что лежат в моем кабинете, – я почти закончил.
– Пока, Бен, – кричит Энтони в окно, заглядывая сквозь жалюзи с прорезями. – Почти закончил?
Я киваю ему в ответ и улыбаюсь.
– Почти закончил, осталось разобрать еще один ящик.
Я беру резюме заметок Шона. Прошло всего два месяца с тех пор, как я их написал.
Я был в своем отделении в больнице Святого Иуды, когда сработала сигнализация. Шон, пациент с шизофренией, осужденный за непредумышленное убийство, стоял посреди коридора.
– Я, черт побери, убью его. И Элейн я убью.
Я высунул голову из боковой комнаты.
– Тебя, я говорю с тобой, доктор Кейв. Я не хочу быть здесь. Я, мать вашу, не больной.
Другие пациенты поспешили вернуться в свои палаты, а Линда, уборщица, которая помогала с обедом, осталась в столовой рядом с ним. Она стояла словно окаменевшая.
Первая кухонная полка, которую он сорвал, со стены, пролетела мимо меня и ударилась в окно комнаты отдыха напротив. Я увидел Элейн на другой стороне коридора.
– Это потому, что вчера комиссия не освободила его, – сказала Элейн.
Я кивнул.
– Бен, подожди здесь, у меня с ним хорошие отношения.
Она оставалась спокойной и держала себя так, как будто это был обычный рабочий день в отделении и она просто рассказывала мне, что произошло за последние сутки, информируя меня о рутинных событиях. Часть дверцы шкафа ударилась о дверную раму справа от меня, что дало мне возможность обдумать ситуацию. Элейн, вероятно, была права. Накануне я потратил около трех часов, объясняя комиссии, почему, по моему мнению, Шон слишком опасен, чтобы его выписать. В тот момент, я думаю, он ненавидел меня.
Я прятался за дверью, используя ее как щит, и высовывал голову, только чтобы посмотреть, как Элейн приближается к нему. Шон отвел руку назад, чтобы выпустить еще один снаряд в моем направлении, но Элейн вскинула руку вверх, как будто останавливая его движение.
– Довольно, Шон! – Она четко выговаривала слова, но не кричала. Она вела себя спокойно, но властно. – Я приготовлю тебе чашку чая, и давай поговорим.
Шон не ответил, но и не выпустил больше ни одного снаряда.
– Положить в чай два кусочка сахара, правильно?
И он сказал: «Да», почти кротко, застигнутый врасплох тем, что с ним разговаривают нормально.
Они ушли на кухню, и Элейн велела Линде пойти ко мне. Она поспешила в мою сторону, нырнула мне за спину, села и начала рыдать. Затем прибыла бригада быстрого реагирования, и я попросил их задержаться со мной и Линдой. Элейн заварила чай и, мягко поддерживая Шона за локоть, отвела его в другую комнату. Двое сотрудников из отделения присоединились к ней, один занял пост у двери, а другой остался в комнате. Команда быстрого реагирования оставалась со мной на расстоянии. Элейн и Шон появились двадцать минут спустя, и она попросила меня выписать ему немного лоразепама.
– Он поможет ему немного прийти в себя и остыть.
И это все. Примерно тридцать секунд Линда оставалась ужасно напуганной. Опять же мебель пострадала.
Лекарство назначили с согласия пациента. Никого не бросали на пол. Никого не отправили в одиночную палату. Никто не пострадал и не попал в больницу. Бригада быстрого реагирования не понадобилась, все вернулись в свои палаты, и мы все продолжили работать.
Теперь именно это я и называю работой медсестер.
Позже Элейн пришла ко мне в кабинет.
– Ты в порядке? – спросила она.
– Да, – ответил я. – То, что ты там сделала…
Она коротко улыбнулась.
– Это нужно было сделать. Может, конечно, следовало дождаться бригады быстрого реагирования, но тогда он оказался бы в реанимации, а так у него в целом все в порядке.
Я улыбнулся.
– Я не это имел в виду.
Она выглядела немного смущенной.
– Мне ты никогда не завариваешь чай.
Она расхохоталась, а потом опустила глаза в пол, и трудно было понять, что она думает. Мне показалось, что она продолжает смеяться, но ее смех стал больше похож на рыдания. Ее ладонь поднялась к глазам, и я понял, что она плачет. Я положил руку ей на спину и держал ее так несколько минут.
Затем она села и осторожно провела пальцами под глазами.
– Я в порядке, – сказала она. – Я размазала тушь?
– Нет, – сказал я.
– Хочешь чаю?
Она вышла из комнаты, велев мне оставаться там, и вернулась через пять минут с двумя дымящимися кружками.
– Я положила сахар.
После мы не разговаривали. Мы просто сидели вместе и пили чай в тишине, очень нежной тишине, а потом она ушла составлять расписание, а я принялся писать отчет.
В целом это был безоблачный день.
Бросок полотенца
У меня появилась мысль оставить судебную психиатрию, но предпринять какие-то решительные действия было очень трудно. Процесс разочарования шел постепенно, подобно тому, как река медленно размывает собственное русло, закрепляясь на определенном пути. Я устал от насилия. С меня было достаточно опасных людей вокруг, которые, несмотря на все наши усилия, продолжали идти по пути саморазрушения.
Белый халат и стетоскоп были всего лишь этапом, через который я прошел много лет назад, но, как оказалось, судебная психиатрия тоже была лишь этапом.
То, что подвигло меня на мысли об окончании очередного этапа, был инцидент, захвативший все мои мысли, вызвавший постоянное беспокойство – это был случай с голым мастурбирующим поджигателем и адвокатом.
Постарайтесь не перепутать их.
Я лечил Гая в Лейквью в течение трех лет. У него все шло довольно хорошо, но время от времени случались рецидивы сильного психоза. Ему не подошел клозапин, и он принимал два антипсихотических препарата, два стабилизатора настроения и большое количество бензодиазепинов. Хотя рецидивы были непредсказуемы, становилось все более очевидным, что он очень плохо переносит любой вид стресса. А находясь в состоянии стресса, он пытается употреблять запрещенные вещества. При этом не важно, что именно: он бы принял что угодно. Он был закоренелым преступником, и его неоднократно судили за наркотики, насилие и прочие преступления. Одна газета в самом начале его криминальной истории назвала его поступки «волной преступлений из-за одного человека». Позже, скорее всего, по мере того, как его болезнь прогрессировала, он увлекся поджогами, из-за чего он и оказался в отделении судебной психиатрии. Страдая паранойей, он поджег свое общежитие.
Потом у него умерла мать. Оглядываясь назад, я сейчас думаю, что надо было бы давать ему больше валиума, чтобы помочь справиться со стрессом. Но в то же время мы пытались остановить его зависимость от наркотиков, вызывающих привыкание, и он вроде как делал успехи в работе с психологом.
И я тогда немного удивился, когда Элейн вызвала меня в отделение со словами «ты нужен довольно срочно». Я пришел туда через несколько минут и увидел, что Гай стоит на бильярдном столе посреди отделения и мастурбирует. Двухметровая деревянная планка, отломанная от края его кровати, лежала рядом с ним и напоминала средневековую дубинку. Я подошел к нему вместе с заместителем Элейн, Робином, который встал рядом со мной. Я хотел поговорить с ним, а затем, когда все будет хорошо, сопроводить его обратно в палату и дать ему какое-нибудь успокоительное лекарство.
– Гай, мы можем помочь вам спуститься. Давайте поговорим.
Но он не хотел спускаться с бильярдного стола и не желал разговаривать. Я мог понять почему – он наслаждался собой.