– Да. Определенно.
Я вернулся домой как раз к позднему рождественскому ужину. Девочки, все еще в костюмах эльфов, показали мне свои фотографии из больницы и сказали, что один из родителей детей дал им немного сладостей. Они достали большую банку конфет Quality Street, и я схватил зеленый треугольник и ириску, склеил их вместе и бросил в рот.
– Фу-у-у, нельзя так делать, – сказали они. – Нельзя есть их вместе.
– Все знают, что это лучшее сочетание в мире, – пробормотал я сквозь слипшиеся ирисочные зубы.
– Мама сказала, что нам дали их, потому что Томми слишком болен, чтобы есть их.
– Томми? – спросил я.
– Томми. Мальчик из больницы. У него лейкемия. Его мама дала нам эти конфеты. А куда ты ходил сегодня утром?
Я посмотрел на жену, и она кивнула.
– Ну, я ходил проведать человека, немного похожего на Томми, только взрослого. Она слишком больна, чтобы есть или пить.
– У нее лейкемия? – спросил Большой Эльф.
– Нет, – сказал я. – У нее шизофрения.
– Ей станет лучше?
– Я надеюсь на это. Я так думаю. А Томми станет лучше?
– Надеюсь. – Большой Эльф выглядел встревоженным и посмотрел на маму.
– Я думаю, да, – сказала Джо.
Наши взгляды встретились.
– Счастливого Рождества, – отважился я.
В течение всего этого года или даже больше у нас были сложные отношения.
– Счастливого Рождества, – ответила она.
Я бросил ей конфету.
Класс «Б»: черный – это не цвет
– Бен, это Майк, – говорит голос в трубке.
Я только что выложил на стол очередную пачку заметок из серого картотечного шкафа, и мои мысли витали где-то далеко.
– Майк?
– Твой друг Майк.
– Ах, это ты. Как дела?
– Извини, что звоню тебе в рабочее время, но у меня новый пациент с маниакально-депрессивным расстройством, и он просто принимает антидепрессанты. Разве ему не нужно принимать еще стабилизатор настроения?
– Да, есть риск, что он может впасть в манию. Лучше всего принимать антипсихотики, стабилизирующие настроение, или собственно стабилизаторы настроения. Возможно, на самом деле ему не нужны антидепрессанты.
– Спасибо, Бен. Сегодня у тебя последний день, да?
– Завтра, – сказал я. – Сегодня я собираю вещи, но все время отвлекаюсь на чтение заметок. Перебираю все дела, которые я вел.
– Что ж, наслаждайся. Тебе не терпится с этим покончить?
– Ты очень хорошо знаешь, что я не заканчиваю – я просто ухожу подальше от судебной психиатрии: собираюсь стать чертовым менеджером.
«Покончить с этим», – подумал я. Майк и я начинали работать вместе. В любом случае я не заканчивал, нет.
Мы с Майком объявили о решении изучать медицину нашему учителю биологии мистеру Томкинсу, когда нам обоим было лет по пятнадцать. Нам как раз надо было решить, экзамены по каким предметам сдавать.
Я С ГОЛОВОЙ УШЕЛ В УЧЕБУ И ЧИТАЛ ВСЕ, ЧТО УДАВАЛОСЬ НАЙТИ О ПСИХИАТРИИ (ТАКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ БЫЛО ОЧЕНЬ МАЛО) И ПСИХОЛОГИИ (ЕЕ БЫЛО ЧУТЬ БОЛЬШЕ).
Может, это и не так, но я думаю, что Майк принял решение стать врачом, будучи значительно меньше одержимым данной идеей, нежели я. Хотя он сам обосновал свое решение, тщательно все обдумал и даже поговорил с настоящими врачами об их работе. Все это было достойно восхищения, но, на мой взгляд, значительно уступало тому, что подтолкнуло меня к выбору профессии: я скромно называл это призванием. На самом деле теперь я знаю, что мое решение было вызвано состоянием ума, которое я бы описал как твердое убеждение, которое не изменится ни при каких обстоятельствах. Это была не навязчивая идея, но нечто большее, чем навязчивая идея; она была, как я теперь понимаю, бредовой по своей природе.
К моменту, как я рассказал мистеру Томкинсу о своем призвании, я провел более четырех лет в классе «Б». В «1Б» я начал ходить, когда мне было одиннадцать (сейчас это называется седьмым классом), и, следовательно, я был уже в «5Б» и брился по крайней мере два раза в неделю. В классе с литерой «А» учились будущие профессионалы, а вот попадание в класс «Б» предвещало карьеру в местном правительстве или в сфере очистки сточных вод. Был еще класс «Х» – попадание в него означало, что вы будете заниматься мелким воровством или, возможно, станете агентом по недвижимости, если у вас хватит ума научиться писать.
Меня распределили в класс «Б», но я не отчаялся и всячески старался сохранять внутреннее достоинство. Для этого я постоянно напоминал себе разные случаи, когда я оказывался на высоте: так, я пришел в школу (мне едва исполнилось 12 лет), и мне сообщили, что «экзамены начинаются сегодня». А я совершенно забыл о них, не выполнил домашнее задание и все же сдал – занял двадцать шестое место в классе из тридцати человек. Я помню это потому, что как-то нашел свои школьные дневники в доме моей матери. Забавно, сколько всего можно найти в коробках из-под обуви в дальней части шкафов.
В целом я не виню школу за отсутствие веры в меня. Помню, как однажды учитель попросил меня остаться после занятий.
– Ричардсон и Кейв, мне нужно с вами поговорить, – сказал мистер Томкинс, закончив делиться с нами своими знаниями о жизненных циклах грибов. Тема эта не входила в учебную программу, но, честно говоря, преподавалась нам лучше, чем в медицинской школе.
Все оглянулись на нас, в воздухе повис немой вопрос: что мы натворили? Мы с Майком смотрели на учителя, пока он неторопливо спускался к нам с кафедры, проходил мимо клетки с хомячком Беатрис, мимо настенной карты, по которой мы изучали флору и фауну скального бассейна в заливе Треддур. Должно быть, все серьезно, если он сам подошел к нам. Обычно он никогда не заходил в эту часть лаборатории – это была наша территория.
– Послушайте, ребята… – Было видно, что ему неловко. Я посмотрел мимо него на Беатрис – хомячиха глядела на меня и внимательно слушала через решетку клетки. – Я слышал, что вы хотите быть врачами, но… как вы думаете, вы действительно созданы для этого?
Мы с Майком переглянулись и снова уставились на мистера Томкинса.
– Есть несколько очень хороших специальностей в области биологии, которые могли бы вас заинтересовать.
Я уверен, он хотел как лучше и не собирался обесценивать наши мечты, но, как только мы вышли из класса и убедились, что Томкинс нас не слышит, мы оба воскликнули: «Пошел он!» Теперь уж не вспомню, кто сказал это первым.
И вот теперь в телефонной трубке я снова слышу голос Майка:
– Ну что, с нетерпением ждешь окончания работы?
– Майк, – сказал я, – я же не на пенсию ухожу.
Потом я взглянул на стопку заметок, которые еще предстояло просмотреть, и на еще не открытый шкаф справа от окна и понял, что все же прошел долгий путь с тех пор, как научился рассматривать синяки в приемном покое.
Я никогда особенно не задумывался и не анализировал, что я чувствовал по мере приближения окончания учебы в школе. Помню, что моя мама в тот период страдала депрессией сильнее, чем когда-либо, отец едва держал себя в руках и нашел новую работу – стал работать на друга, а мой брат только что бросил университет и ушел в армию.
ЕДИНСТВЕННОЕ, ЧТО У МЕНЯ БЫЛО, – ЭТО МОИ АМБИЦИИ. И КОГДА МНЕ СКАЗАЛИ, ЧТО ОНИ ПРЕВЫШАЮТ МОИ ВОЗМОЖНОСТИ, Я ОЧЕНЬ РАЗОЗЛИЛСЯ.
Мне казалось, что меня дискриминируют, судят по моим оценкам, которые далеко не идеальны, и совершенно не замечают моего настоящего потенциала.
Дискриминация – это, конечно, громко сказано, я не хочу сравнивать свой опыт школьной дискриминации с ужасной несправедливостью, которую мы наблюдаем в других сферах жизни. Но ведь корень любой дискриминации в мелочах – она может возникнуть только потому, что у вас глаза не того цвета. Тогда, в школе, я как раз прочитал об этом.
Мартин Лютер Кинг был убит 4 апреля 1968 года в Мемфисе, штат Теннесси. На следующий день в Райсвилле, штат Айова, в 1100 километрах севернее от места убийства, школьная учительница по имени Джейн Эллиот подвергла дискриминации некоторых детей в своем классе только на основании цвета их глаз.
Не зная контекста, большинство людей возмутились бы в ответ на ее действия, но Джейн Эллиот была глубоко опечалена смертью Мартина Лютера Кинга, потрясена расизмом и полна решимости преподать своим белым ученикам-христианам урок о дискриминации, который они не забудут никогда. В первый день она сказала своему классу, что дети с карими глазами не такие умные и одаренные, как голубоглазые, и запретила им пользоваться фонтанчиком для питья. А еще сказала кареглазым детям, что они больше не могут играть с голубоглазыми одноклассниками. Она создала схему положительного и отрицательного подкрепления, зависящую исключительно от цвета глаз детей, и продолжала укреплять ложный стереотип. Голубоглазые дети первыми отправлялись на обед, и только им доставалась добавка.
К вечеру слово «кареглазый» стало ругательством, и все знали, что это означает «глупый». Дети, которые еще недавно были лучшими друзьями, начали беспощадно ссориться и драться. «Они всегда нас так называют», – пожаловалась кареглазая девочка, а мальчик сказал: «Ну, у нее ведь и правда карие глаза», просто раньше это ничего не значило.
Позже, когда у Джейн Эллиот брали интервью, она рассказала, как ее замечательные, отзывчивые третьеклассники очень быстро превратились в противных, порочных и склонных к дискриминации ребят.
На следующий день, продемонстрировав настоящую силу и власть, она просто отменила прежние правила, и дети приняли это с такой же готовностью, с какой принимали всю «полученную ранее мудрость». По мере того как менялись правила, менялись и дети. Угнетенные процветали, новой насмешкой стало слово «голубоглазый», а избранная группа справлялась на уроках лучше и быстрее.
Когда годы спустя у детей брали интервью, они говорили о своем опыте и вспоминали чувство беспомощности и унижения, вызванное физическими особенностями, которые они не выбирали и не контролировали. Я полагаю, что та школа не отличалась от моей.