— Ага, ведь дома мы обычно так и едим.
Тут не поспоришь.
— И правда, — говорю я и улыбаюсь на тот случай, если санитар за нами наблюдает. Может, вся эта экскурсия — тоже испытание. Может, вечером он обо всем доложит Легконожке.
Я оглядываюсь по сторонам. За столом на другой стороне зала, где сидит Люси, пять человек. За нашим всего четверо. Впереди два абсолютно пустых стола, а за следующим пять девочек. Четверо сидят с одной стороны, одна с другой, лицом к нам. Те, кто сидит к нам спиной, могут похвастаться чистыми волосами: право на душ. Даже со спины понятно, что они смеются.
Пятая девочка, похоже, не мылась несколько недель. Когда она говорит, все остальные с готовностью кивают.
— Такую не пропустишь, да? — говорит безымянная девушка рядом со мной.
Я киваю, но взгляда не отвожу.
Я умею распознать королеву класса, пусть даже в таком месте.
Одна из тормознутых девочек напротив подает голос. Видимо, Легконожка еще не залечила ее до немоты.
— Говорят, она здесь уже больше года. — Ей даже не нужно оборачиваться, чтобы понять, о ком мы говорим.
Рядом-со-мной кивает:
— Наследственность с обеих сторон.
— Какая наследственность? — спрашиваю я.
Рядом-со-мной пожимает плечами:
— Проблемы с психикой. Агрессивное поведение. Криминальное прошлое. Куда ни ткни, у нее все есть.
— У нее самой или у родителей?
— А какая разница? — опять пожимает плечами Рядом-со-мной, и мне снова приходится признать, что она права. И разумеется, она «шутковала», когда спросила, за что я здесь. На самом деле разницы нет. В смысле, для персонала, может, и есть — чтобы рассаживать и сортировать пациенток. Но для нас нет никакой разницы. Не важно, какой проступок мы совершили, — его хватило, чтобы отправить нас сюда. Только это и важно.
Через три стола от нас Королева выпрямляется, но осанка у нее далека от идеальной, как у Люси. Нет, она лишь приподнимает подбородок, чтобы видеть, как девочки напротив глядят ей в рот.
— Раз она тут так долго, могла бы уже сообразить, как заслужить право на душ.
Другая тормозная девочка бросает взгляд через плечо на Королеву:
— Она получает все, чего захочет и когда захочет. — Голос тормозной девочки полон восхищения, будто речь идет о новой знаменитости, которая ввела в моду грязные волосы. Если вдуматься, здешние кланы не особо отличаются от группировок в обычной старшей школе. Девочки с пищевыми расстройствами напоминают спортсменов-качков. Девочки за столом Королевы ничем не отличаются от подпевал из сотен школ по всей стране: они стараются угодить популярной подружке, чтобы не оказаться за столом неудачников в другом конце зала.
Может, так всегда и бывает, если собрать вместе группу подростков.
— Весь медперсонал пляшет под ее дудку, — добавляет Рядом-со-мной, понизив голос до шепота. — Говорят, она даже уломала одного из них добыть ей мобильник.
Во внешнем мире Королеву сочли бы странной: проблемы с психикой, немытая, в пижаме посреди дня. Но здесь ее уважают. Здесь у нее есть власть.
Понятно, почему она торчит тут уже год или даже больше. С такой властью ей, небось, и не хочется домой.
Я оглядываю уродливые голубые стены. На потолке расположены ряды флуоресцентных ламп, как в палате наверху, но здесь все равно не так светло, как там. Может, потому что столовая намного просторнее (интересно, как отреагирует медбрат, если я встану и пройдусь по залу, измеряя его шагами), лампам приходится освещать большее пространство. Окна в столовой почти такие же крошечные, как квадратик стекла в моей — нашей — палате, но здесь их штук десять в ряд. И все забраны решетками.
Не представляю, чтобы мне захотелось остаться здесь хоть на секунду дольше, чем потребуется.
С другой стороны, та девочка здесь не по недоразумению, в отличие от меня.
тринадцать
Санитары выстраивают нас в колонны, как первоклашек, чтобы отвести обратно в палаты. На лестнице и в коридоре шумно, но становится тише с каждой парой соседок, которые исчезают за своей дверью. Коридор длинный, с каждой стороны по восемь палат, хватит на тридцать две пациентки, если жить по двое, хотя, похоже, не у всех есть соседи. Раньше я не осознавала, какие толстые стены между палатами. До меня доносился шум из коридора (звук легче проходит через металлическую дверь), но не из прилегающих комнат. Я размышляю о том, какие голоса ежедневно и еженощно заглушаются стенами. Крики? Стоны? Смех?
Наша палата выглядит меньше, чем утром. Не успевает за нами захлопнуться дверь, как я начинаю считать шаги.
— Что ты делаешь? — интересуется Люси, но я не отвечаю.
Восемь шагов в ширину, семь в длину. Размер тот же. Почему же палата выглядит по-другому?
Люси падает на кровать:
— Фигово, что меня заставляют есть с эрпэпэшницами.
— С эрпэпэшницами? — повторяю я.
— У которых РПП, расстройство пищевого поведения. Будто меня именно поэтому сюда сослали.
Она не называет настоящую причину, и я не спрашиваю. Вместо этого я предлагаю:
— Попроси доктора Легконожку посадить нас рядом. — Тогда мне будет удобнее.
— Легконожку?
Я сажусь на свою кровать, накручивая на палец сальные волосы:
— Так я ее называю. Из-за балеток.
Мою соседку передергивает.
— Ненавижу эти ее балетки. Иногда так и хочется сорвать их с нее и надеть самой, чтобы показать, для чего они придуманы. — Люси встает, скидывает тапочки и босиком начинает вертеться вокруг своей оси: раз, другой, третий. Длинные волосы закручиваются вихрем вокруг лица. Люси поднимает руки над головой, придавая дополнительное ускорение телу, а затем резко останавливается, упершись босой ногой в пол. — Будь у меня правильная обувь, я бы и дальше смогла.
— Интересно, что скажет доктор, если ты попросишь одолжить балетки?
— «Ты здесь не ради танцев, Люси». — Высокий певучий голос совсем не похож на Легконожкин.
— Ни разу не слышала пародии хуже.
— Думаешь, у тебя лучше получится?
Я по-птичьи наклоняю голову, будто размышляю, и невозмутимо отвечаю:
— Нет.
Люси взрывается хохотом, и я тоже.
Когда мы успокаиваемся, я гляжу на металлическую дверь. Вот бы стены были тоньше. Вот бы врачи нас сейчас слышали.
Позже: отбой, я под одеялом; через крошечное окошко не просачивается ни единого лучика лунного света. Слишком густой туман. Хотя и без того темно, я вытаскиваю из-под головы подушку (тонкую и вонючую) и прижимаю к лицу.
В голове крутятся слова: «легкая как перышко, твердая как сталь», «легкая как перышко, твердая как сталь».
Если бы Легконожка сказала мне, как дела у Агнес, когда мы заговорили о ней в прошлый раз, я смогла бы точнее представить, как она лежит в больнице.
«Легкая как перышко, твердая как сталь». «Легкая как перышко, твердая как сталь».
Но мне не удается как следует ее представить, я ведь не знаю, закрыты у нее глаза или нет.
«Легкая как перышко, твердая как сталь». «Легкая как перышко, твердая как сталь».
Я не знаю, в коме она или нет. Не знаю, по-прежнему ли у нее из горла торчит трубка.
«Легкая как перышко, твердая как сталь». «Легкая как перышко, твердая как сталь».
Я даже не знаю, лежит она в отдельной палате или у нее есть соседка.
«Легкая как перышко, твердая как сталь». «Легкая как перышко, твердая как сталь». Ее мама, наверное, сидит рядом и держит Агнес за руку. «Легкая как перышко, твердая как сталь». «Легкая как перышко, твердая как сталь».
Перед тем как меня отправили сюда, ее папа говорил мне, что они останутся в Калифорнии, пока не смогут забрать Агнес.
«Легкая как перышко, твердая как сталь». «Легкая как перышко, твердая как сталь».
Он говорил, что им будет непросто, ведь младшие дочки остались дома. Может, им с женой придется по очереди мотаться туда-сюда.
«Легкая как перышко, твердая как сталь». «Легкая как перышко, твердая как сталь».
Конечно, они ни в коем случае не оставят Агнес одну, говорил он. Пусть доктора и не уверены, что она осознаёт присутствие родителей.
«Легкая как перышко, твердая как сталь». «Легкая как перышко, твердая как сталь».
Я жду, когда голос Агнес скажет мне: «Мы выросли из этих игр», но почему-то слышу смех. Я выглядываю из-под подушки и смотрю на кровать Люси, почти неразличимую в темноте, но дыхание у Люси ровное и спокойное. Она крепко спит.
Кроме того, смеялась не одна, а сразу несколько девочек. И не только девочек. Мальчиков тоже.
Восьмой класс. День рождения Ребеки, ей исполняется четырнадцать. Она гордо заявляет, что вечеринка впервые будет смешанной — девочки и мальчики, — не подозревая, что само упоминание об этом выдает в ней малышню.
«Ребека с одной „к“». Она так и представлялась, будто произношение поменяется от написания. Будто с одной «к» она становилась крутой и интересной, а не обычной серостью, которой она очевидно была.
«Ребека с одной „к“». Три — нет, четыре, считая Агнес, — лучшие подружки назад. Ее родители жили на углу Девяносто четвертой и Парк-авеню, хотя во время вечеринки никаких родителей не наблюдалось. В конце концов, был вечер субботы. Наверняка у них нашлось другое занятие. Кажется, там была домработница, молча прибирала за нами, выбрасывая бумажные тарелки, пропитанные жиром от пиццы, и подсовывая картонные подложки под стаканы, чтобы мы не испортили фамильный кофейный столик.
Пили мы лимонад и сок. Ребека была правильная девочка. Ее родители перед уходом даже не заперли шкафчик со спиртным. Их не тревожило, что дочурка может втихаря попробовать алкоголь.
Я надела узкие джинсы и черный джемпер в обтяжку с длинными рукавами и открытыми плечами. Грудь у меня тогда еще не выросла, так что лифчик мне не требовался. В отличие от Ребеки. Бюстгальтер то и дело вылезал у нее из-под майки. Стоял февраль, но она все равно напялила открытую майку. Думала, это сексуально.
— Я сегодня должна выглядеть сексуально, Хан, — твердила она. Больше меня так никто не называл, потому что имечко дурацкое. А может, всей фразе придавал абсурдности детский голосок Ребеки, без тени иронии произносящий слово «сексуально».