— А вторым?
— Придумать способ.
— Ясно, — скептически говорит Люси, но она заинтригована.
— Напомни мне твое расписание. Когда у тебя арт-терапия?
— По понедельникам, средам и пятницам.
Я качаю головой. Даже в летних лагерях детей не заставляют столько времени посвящать рукоделию. Впрочем, откуда мне знать? Я ни разу не была в лагере.
— Каким образом плетение корзинок помогает при булимии?
— Не знаю. Работу руками считают медитативным занятием. Как будто я забуду про жир и танцы, пока плету корзинку.
— И помогает?
— Да где там, — смеется Люси. — Может, им хватает и того, что руки у меня заняты и я не могу сунуть себе два пальца в рот.
— Какой дорогой ты ходишь на арт-терапию и обратно?
Люси пожимает плечами:
— Не обращала внимания. Меня забирают и ведут вниз.
Я киваю и уточняю:
— Тебя ведут одну или вместе с остальными?
Люси снова пожимает плечами:
— Когда как.
Логично. Остальные наверняка тоже теряют и зарабатывают привилегии, как и я. Получается, иногда им дают разрешение на арт-терапию, а иногда нет.
А значит, иногда группа, направляющаяся на арт-терапию, совсем небольшая, только пара девушек плюс сопровождающий санитар. Невозможно незаметно ускользнуть, если в группе только пара девушек. И невозможно узнать заранее, когда группа будет большой, а когда маленькой, разве что вломиться в кабинет Легконожки и посмотреть в журнале, у кого когда какие привилегии. (Что добавляет лишний пункт к плану, который и без того непрост.)
Я слышу, как Люси ложится обратно на кровать.
— Слушай, спасибо за сочувствие, но твой план, по-моему, застопорился на первом же этапе. За нами слишком пристально следят, чтобы…
— Обед! — перебиваю я восторженно.
— Обед?
— Обед, — повторяю я. — Даже не верится, что я так долго соображала.
— Долго? Тебе хватило трех минут!
— Три минуты и есть слишком долго. — Видимо, взаперти я отупела.
— И как нам поможет обед? Меня сажают с эрпэпэшницами. И за нами очень пристально следят. Каждый прием пищи служит для них поводом удержать булимичек от рвоты, а анорексичек от голодания.
— Аноректичек, — поправляю я.
— Чего?
— Я читала, что по правилам грамматики пациентов с анорексией следует называть аноректиками, а не анорексиками.
— О чем вообще речь?
— Просто хочу убедиться, что мозг здесь не атрофировался окончательно.
— Мозг — это не мускул. Он не может атрофироваться.
Об этом я не подумала. Мысль несколько успокаивает.
— Короче, — торопит Люси, — в чем там заключается твой грандиозный обеденный план?
— За нами пристально следят во время еды. И когда забирают перед едой и ведут вниз в столовую, так?
— Так.
— Но после обеда нас ведут наверх… можно сказать, всем стадом. То есть велят выстроиться в колонну, но не пересчитывают.
— Наверное, им не терпится пообедать самим.
Я пожимаю плечами. Мне не жаль здешних сотрудников. Ладно, хорошо, я в курсе, что работа у медсестер и санитаров тяжелая и малооплачиваемая, и вряд ли так уж весело целыми днями пасти нестабильных и неблагодарных девиц. Мама иногда трудится волонтером в Нью-Йоркской пресвитерианской больнице (разрабатывает благотворительные акции и занимается поиском доноров; с пациентами она не пересекается) и однажды поддержала медсестер, когда те устроили забастовку, требуя повышения зарплаты и сокращения количества рабочих часов. В тот вечер за ужином в нашей столовой (еду, понятное дело, заказали из ресторана: маме готовить некогда) она страстно защищала младший медицинский персонал, а мы с папой согласно кивали.
Когда папе хватило наглости сыграть адвоката дьявола: «Но разве забастовка не подвергает риску пациентов, которые вообще никак не могут повлиять на зарплату медсестер?» — мама встала из-за стола и демонстративно вышла вон.
Папа побежал за ней и попросил прощения, и через пять минут мы с ним снова согласно кивали. По словам родителей, секрет здорового брака заключается в том, чтобы «оставаться на одной волне». (Эту фразу у меня в голове говорит папа.) Даже если «оставаться на одной волне» иногда означает просто кивать в знак согласия.
Тогда я не знала того, что знаю сейчас. Медсестры и санитары держат в руках ключи (или магнитные карты) от всех дверей. Они могут есть и пить, когда пожелают, а не в отведенное время, и они сами выбирают блюдо (пицца? суши?), могут пользоваться ножами (стейк! куриная грудка!). Им не приходится крошечной ложкой вылавливать из супа макароны и малюсенькие фрикадельки. Так что — нет, мне совсем не жаль их, даже если они слишком много работают и слишком мало получают.
Я не пила кофе с тех пор, как меня сюда привезли. Не то чтобы раньше я очень любила кофе. Не припомню, чтобы уповала на кофеин, который приведет меня в чувство после бессонной ночи, или мчалась после школы в кафе на углу за обезжиренным латте с двойной пеной, — ничего такого.
Но если бы мне захотелось, я могла выпить кофе. Я могла есть и пить, что захочу и когда захочу, — все это зависело только от меня самой. Я могла оставить молочные усы над верхней губой или обжечь язык, глотнув слишком горячего капучино.
Здесь нам дают суп комнатной температуры, чтобы мы не навредили ни себе, ни другим («опасна для себя и окружающих»).
Выбравшись отсюда, я буду все супы доводить до кипения и при любой возможности обжигать язык. Я буду пить кофе из тяжелой керамической кружки, а не из пластикового стаканчика, будто здесь у нас вечная вечеринка.
— Ханна? — с тревогой зовет Люси. Она решила, будто я замолчала от расстройства, что не удалось придумать хороший план побега.
Я трясу головой, и голос папы («оставаться на одной волне») исчезает вместе с призрачным ароматом кофе и тяжестью керамической кружки в руке. Вернемся ко второму этапу.
— После обеда некоторые девочки не поднимаются обратно в палаты. Те, у кого есть территориальное право, идут вниз, так? — Они напоминают детсадовцев, которые после еды строем шагают на игровую площадку.
— Так, — соглашается Люси. Это короткое слово звучит совсем по-другому, чем в прошлый раз. Теперь ей интересно. Она верит, что план может сработать.
— Они полагаются на то, что мы сами знаем, куда идти.
— Не настолько уж они на нас полагаются, чтобы позволить гулять где вздумается.
— Ладно, я не так выразилась, но ты ведь понимаешь, о чем я, так?
Люси кивает, и длинные волосы падают ей на плечо.
— Есть только одна проблема, — говорит она.
— Какая же?
— Даже если я выберусь на улицу, как мне попасть в Сан-Франциско?
Надеюсь, в темноте Люси видит блеснувшие зубы и понимает, что я улыбаюсь.
— Этап третий. Тут у меня тоже есть план.
двадцать
Проснувшись на следующее утро, я вслух говорю:
— Сегодня девятое сентября. — Нельзя снова потерять счет дням, по крайней мере до шестнадцатого числа. Если я хочу, чтобы мой план сработал.
Вчера перед сном я спросила Люси:
— Ты знаешь наизусть номер Хоакина?
— Ну еще бы, — горячо ответила она, будто ей даже в голову не приходило доверить такую важную информацию телефону.
Я закатила глаза. Все равно было слишком темно, чтобы Люси заметила.
— Продиктуй мне его.
Я заставила ее повторять номер раз за разом, пока я не смогла правильно назвать его Люси. Как малыш, который пытается запомнить собственное имя.
Эти цифры — второе, что я произношу вслух, проснувшись утром:
— Номер Хоакина — пятьсот десять, пять-пять-пять, ноль-один, двадцать пять.
Так я и провожу дни.
«Десятое сентября, номер Хоакина — пятьсот десять, пять-пять-пять, ноль-один, двадцать пять».
«Одиннадцатое сентября, номер Хоакина — пятьсот десять, пять-пять-пять, ноль-один, двадцать пять».
«Двенадцатое сентября, номер Хоакина — пятьсот десять, пять-пять-пять, ноль-один, двадцать пять».
«Тринадцатое сентября, номер Хоакина — пятьсот десять, пять-пять-пять, ноль-один, двадцать пять».
«Четырнадцатое сентября, номер Хоакина — пятьсот десять, пять-пять-пять, ноль-один, двадцать пять».
Нынешним утром я просыпаюсь и говорю себе:
— Сегодня пятнадцатое сентября, номер Хоакина — пятьсот десять, пять-пять-пять, ноль-один, двадцать пять.
Сегодня мы приводим в действие этап четвертый.
Мы не собирались затягивать. Вдруг о нашем плане узнают? Вдруг у Хоакина будет слишком много времени на раздумья и он струсит? («Такого не случится, — настаивала Люси. — Он ради меня на все готов». Пока она не видела, я снова закатила глаза.) А вдруг у нас будет слишком много времени на раздумья и мы сами струсим?
Вдруг что-нибудь сорвется?
Чем скорее, тем лучше, решили мы.
Так что все случится сегодня. Пятнадцатого сентября. За день до проб Люси. Их назначили задолго до того, как Люси сюда попала: 16:00 16 сентября.
— Времени навалом, — заявила я вчера, когда Люси уселась в идеальный шпагат в проходе между нашими кроватями. — Отсюда ехать всего пару часов, верно?
— Зависит от пробок.
— Пусть, но даже с пробками ты легко успеешь к назначенному часу.
— Мы не знаем, когда точно заканчивается обед.
— Уж точно после полудня, но до двух, так?
— Так.
Сейчас я напоминаю:
— Не забудь, мне некогда дожидаться ответа Хоакина. Ты уверена, что он выполнит все наши указания, хоть они и посланы с незнакомого номера?
— Он ради меня на все готов.
(Я гляжу в потолок, чтобы Люси не заметила, как я снова закатываю глаза. Когда она говорит о Хоакине, голос у нее становится до нелепости серьезным и медоточивым.)
Четвертый этап проходит за обедом в столовой. (Мы вели себя идеально, чтобы наверняка не лишиться привилегий.) Здесь придется действовать мне, потому что Люси сидит в другом конце зала, с остальными эрпэпэшницами.
Когда санитар жестом показывает, что я могу садиться, я не иду к своему обычному месту с тормозными девочками и Рядом-со-мной-Анни.