Агнес говорила: «Сколько себя помню, я вечно заботилась о младших сестрах. Не могла ходить ни в клубы, ни в кружки после школы, потому что нужно было бежать домой и следить за сестренками».
Тут мы с Агнес похожи. От нас обеих родители с самого детства ждали взрослого поведения.
Я выучила слово «развитая» в четыре года.
«Как же нам повезло, что у нас такая развитая девочка».
Я не ходила ни в подготовительную группу, ни в ясли, так что начала общаться со сверстниками только в детском саду. К тому времени я уже отлично научилась ладить со взрослыми. Я слушала их разговоры и придумывала забавные комментарии к репликам родительских друзей. А когда уставала от них, прикидывалась спящей на диванах пятизвездочных ресторанов, чтобы взрослые могли спокойно поговорить. В итоге я наловчилась точно угадывать, когда им надоедает со мной сюсюкать и хочется поговорить о делах, посплетничать о том, кто с кем спит, и все такое. Я прекрасно знала, когда пора зевать и тереть глаза. Но общение с детьми было для меня в новинку.
— Я родилась взрослой, — говорю я с улыбкой.
Конечно, Легконожка не знает нашей семейной шутки. Она качает головой:
— Никто не рождается взрослым.
В ту ночь в парижском ресторане со звездой Мишлен, когда родители посмеялись надо мной, я съела все сладкое мясо до последнего кусочка. Я съела эпуас и трюфели, хотя от запаха меня воротило. Родители гордились мной.
Стивен покашливает со своего места в дверях. Доктор Легконожка не носит часов и не берет с собой в палату телефон. («Пациентка может представлять опасность для себя и окружающих».) По части времени она полагается на Стивена и никогда не задерживается ни на минуту дольше, чем отмерено на сеанс. Даже когда у меня прорыв, как, возможно, ей кажется сегодня. В мединституте ее, наверное, научили, насколько важно соблюдать границы в отношениях между доктором и пациентом.
Легконожка встает:
— Похоже, мне пора. — Она улыбается мне. Она так довольна моей откровенностью, что вроде даже забыла, как перед сеансом нашла меня под дверью палаты.
Я улыбаюсь ей в ответ. Искренне.
двадцать пять
У этого места есть кое-что общее с лучшими гостиницами мира: окна там тоже обычно не открываются. Конечно, меня никогда не запирали в гостиничном номере, как заперли здесь, но в детстве мне не разрешали уходить одной, и я ни разу не нарушила правила. Я ждала, когда родители вернутся оттуда, куда, по их словам, маленьким девочкам — даже таким развитым, как я, — ходу нет: из казино, ночных клубов, баров. Обычно они оставляли меня одну только по ночам, когда я должна была проспать все то время, пока они отсутствуют. Чаще всего я так и делала. Но иногда не могла заснуть и ждала хлопнувших в соседнем номере дверей, ждала, когда мама придет меня проверить, обдавая запахом духов, алкоголя и сигарет. Иногда она не приходила до самого утра, когда пора было вставать и одеваться, ведь у нас впереди большие планы.
Сегодня я жду Люси.
Ни в одной гостинице мне не приходило в голову, что родители ко мне не вернутся. Случается, маленькие дети паникуют, когда папа с мамой уходят, как будто всерьез опасаются больше с ними не увидеться. И еще я читала, что щенки не способны различить, оставили их одних на пять минут или на пять часов. Я была не такая. Я родилась взрослой, а значит, практичной. Если родители говорили, что мы увидимся утром, я знала, что мы увидимся утром. Непрактично было бы думать иначе.
С другой стороны, всегда оставалась вероятность, что они не сумеют ко мне вернуться: автокатастрофа, встреча с маньяком-таксистом или еще какая-нибудь беда. Но в детстве я не знала о подобных опасностях. По крайней мере, не думала о них.
Так что я терпеливо ждала родителей, не сомневаясь, что в конце концов услышу открывающуюся в соседнем номере дверь, почую запахи внешнего мира.
Сегодня я жду Люси — но разве можно назвать это ожиданием, если я не уверена, что она вернется? Должно быть специальное слово для такого случая, когда и ждешь, и не ждешь, одновременно готовясь к тому, что дверь откроется, но понимая, что она может и не открыться. Как кот Шрёдингера, только про ожидание.
Мы изучали кота Шрёдингера в прошлом году на физике. Это мысленный эксперимент, который придумал в 1930-х австрийский физик по имени Эрвин Шрёдингер. Суть в том, что, если запереть кота в камере вместе с атомом радиоактивного вещества, выживание кота зависит от того, распадется ли атом, излучая радиацию. Но пока не откроешь камеру и не узнаешь, как там кот, он одновременно и жив, и мертв.
Я не совсем поняла, как кот связан с физикой, если не считать того, что Шрёдингер был физик и в эксперименте участвовало радиационное излучение, но мне понравилось словосочетание «мысленный эксперимент». Так что я пытаюсь убедить себя, что в данную секунду нахожусь в процессе мысленного эксперимента: пока Люси не войдет в дверь, она одновременно и возвращается, и не собирается вернуться.
Утешает, что мне вообще пришел на ум кот Шрёдингера. Мозг еще не совсем превратился в кашу, если я в состоянии вспомнить прошлогодний урок физики.
Она возвращается уже в полной темноте; свет давно погасили. Я лежу в кровати, но не сплю. И слышу магнитный щелчок открывающегося замка, скрип двери.
Люси приносит с собой запахи улицы: свежий воздух, земля, трава. Я вздыхаю с облегчением. Кот все-таки жив.
На секунду в комнату проникает свет из коридора; затем Люси аккуратно закрывает дверь. На ней все та же бумажная униформа, в которой она была во время побега, те же тапочки. Щелк. Замок закрывается. В комнате снова темно, только полоска света виднеется под дверью. Через окно струится мутный слабый свет; видимо, сегодня облачно.
Может, на улице дождь. Не такой сильный, чтобы капли барабанили в окно или по крыше, а моросящий, отчего волосы у Люси станут влажными. Я втягиваю носом воздух, пытаясь понять, пахнет Люси дождем или нет.
— Как ты попала внутрь?
Люси ахает:
— Ты меня напугала!
— Ты же знала, что я здесь.
— Ну да. Но я думала, ты спишь.
— Сколько времени?
— Не знаю. Когда Хоакин меня привез, была полночь. Но я не сразу попала внутрь.
— Как Золушка, — говорю я.
Люси смеется:
— Ага, чувствую себя настоящей принцессой!
Я тоже смеюсь, но стараюсь не очень шуметь.
— Как прошли пробы?
Я вижу, как у Люси сверкают в улыбке зубы.
— Прекрасно. Я была на высоте. И не только из-за пуантов.
Она так счастлива, что я решаю не рассказывать о моих сегодняшних неприятностях с Легконожкой.
Ведь особых неприятностей и не было. Я выкрутилась. Так что Люси незачем знать.
Вместо этого я говорю:
— Я очень рада, что все прошло хорошо!
— Представляешь? Мне просто не верится. Я ведь не сомневалась, что облажаюсь: еще бы, столько времени без тренировок. Думала, тело завопит: «Ты с ума сошла?! Даже не размялась». Но как только включили музыку, в голове словно щелкнуло.
— Мышечная память.
— Наверное.
— Как ты попала внутрь? — снова спрашиваю я.
— Хоакин одолжил наличные. Ты удивишься, на какие подвиги санитары готовы закрыть глаза за сто баксов. Мне даже дали новую пару тапочек взамен тех, которые я потеряла в лесу.
Я киваю, вспоминая Королеву и ее контрабандный мобильник. Наверняка она тоже платит санитару, который его заряжает. Интересно, откуда у нее деньги. Интересно, во сколько обходится такая услуга.
Я вижу, как силуэт Люси проводит рукой по волосам.
— Ой, — говорит она со смешком, — заблудившаяся шпилька.
— Чего? — не понимаю я.
— Нам с Хоакином пришлось заехать в магазин за резинками и шпильками, чтобы закрепить волосы. Я думала, что все вытащила по дороге назад. — Она вздыхает: — Запуталась.
Я сажусь:
— Иди сюда.
Кровать скрипит, когда Люси садится на край. В темноте я перебираю ей волосы, пока не нахожу нужное место. Терпеливо, стараясь не дергать, я начинаю распутывать колтун вокруг шпильки. Люси опять вздыхает.
— Ты, наверное, устала, — говорю я, и соседка согласно кивает.
Наконец мне удается вытащить шпильку из спутанных прядей. На ощупь я нахожу руку Люси и кладу шпильку ей на ладонь.
— Контрабанда, — говорю я, и Люси хихикает.
Кровать снова скрипит, когда моя соседка встает. Она медлит, а затем направляется к окну и оставляет шпильку на узком подоконнике.
Я ложусь обратно и закрываю глаза. Слышно, как Люси забирается в постель.
— Мне сейчас надо вести себя тише воды ниже травы. Чтобы меня выпустили к началу занятий. Если я поступлю.
Я облегченно вздыхаю. В глубине души я гадала, не захочет ли Люси снова сбежать, раз ей известно, как можно выбраться. Но если она планирует вести себя идеально, значит, никуда не собирается. Во всяком случае, пока Легконожка ее не выпишет. Что может занять не один месяц.
— Ты поступишь, — говорю я уверенно.
— Ты правда так думаешь?
— Правда.
Голос Агнес: «Когда ты так говоришь, я начинаю тебе верить».
— Как думаешь, та девчонка разрешит снова воспользоваться мобильником? — спрашивает Люси.
— Не уверена.
— Хоакин будет проверять мою почту, чтобы не пропустить письмо о поступлении. Он обещал прислать сообщение на тот номер, чтобы дать мне знать.
— Я спрошу ее завтра за обедом.
— Спасибо. Фигово, что я застряла за дурацким столом эрпэпэшниц.
Я открываю глаза:
— Но у тебя есть я.
Пусть сегодня отсюда выбралась Люси, но теперь, когда мы обе снова взаперти, связь с внешним миром есть только у меня. В смысле, у меня есть доступ к той, у кого есть связь с внешним миром.
С моего края палаты мне видны лишь смутные очертания соседки под одеялом, но я представляю, что она кивает в знак согласия.
Спать совсем не хочется, и я продолжаю разговор:
— Хоакин, наверное, очень рад был тебя видеть.
— Он так крепко меня обнял, что чуть все ребра не сломал. — Теперь я уже не закатываю глаза. Мне действительно хочется послушать. А может, просто не хочется, чтобы снова стало тихо.