В палате мне спокойно. Она теперь не такая уж и маленькая, когда я в ней одна. Я осталась бы здесь навсегда.
Но меня отправляют домой. Потому что мне поставили диагноз и судья решила, что в случившемся с Агнес я не виновата. Вскоре я полечу через всю страну, чтобы лечь спать в собственной постели, чтобы гулять вместе с мамой по Манхэттену. С мамой, которая с такой неохотой провела со мной жалкие пять минут. С мамой, которая очень старалась, чтобы наши пальцы не соприкоснулись, когда она передавала мне помаду. Я вылезаю из постели и начинаю в темноте ходить по палате.
Когда меня сюда привезли, считалось, что я могу представлять опасность для себя и окружающих. (Я вижу эту фразу на первой странице моей истории болезни.)
Сегодня на слушании Легконожка сказала: «Люди, страдающие подобным заболеванием, с большей вероятностью способны причинить вред себе, а не окружающим».
Ее голос звучит почти как указание к действию. Я перестаю ходить и снимаю штаны. Обвязываю их вокруг шеи, хотя неизбежно остаюсь полуголой. Я тяну изо всех сил, надеясь, что мир вокруг потемнеет, но штаны рвутся. Я роняю их на пол.
Пересекаю палату и на цыпочках встаю у окна. С наружной стороны решетки нет, но в лунном свете я вижу, что стекло армировано проволочной сеткой. Благодаря проволоке будет еще больнее, когда стекло разобьется.
«Причинить вред себе».
Причини себе вред.
Я не слышу ничей голос, только собственный.
Я выбираю локоть. Больно, но недостаточно.
Достаточно будет, когда разобьется стекло.
Достаточно будет, когда я услышу хруст осколков.
Достаточно будет, когда у меня пойдет кровь и сетка обмотается вокруг запястья, точно браслет.
А потом, может, и этого будет недостаточно.
сорок три
Больно.
Бам.
А можно сломать локоть?
Бам.
Причинить себе вред.
Бам.
Причини себе вред.
Бам.
Я тяжело дышу, вся вспотела. Волосы липнут ко лбу.
Бам.
Зачем я это делаю? Я же хотела домой, и теперь меня отправляют домой.
Бам.
Я хотела вернуться к привычной жизни.
Бам.
Жизнь уже никогда не будет прежней — привычной.
Бам.
На этот раз громче.
Бам.
Я стою на цыпочках. Примерно каждый второй удар приходится не по стеклу, а по стене под рамой, потому что до окна я еле дотягиваюсь и целюсь не очень точно. Это не важно. Все равно больно.
Бам.
В палату врывается санитар. Я кричу ему, чтобы подождал.
Бам.
Пусть тащит меня в изолятор для буйных, только сначала пусть позволит разбить стекло.
Бам.
Или локоть. Смотря что разобьется первым. Главное, чтобы разбилось.
Бам.
Колите меня успокоительными, только подождите чуть-чуть, дайте закончить начатое.
Бам.
Он не ждет.
В предыдущий раз ко мне в палату после отбоя ворвались Легконожка и Стивен — когда подействовали лекарства и Люси исчезла. Сегодня это санитар, которого я раньше не видела. Наверное, Легконожка и Стивен уже ушли домой. Может, той ночью было не так поздно. А может, Легконожка сегодня не осталась, поскольку уже не беспокоилась насчет меня.
Я не сопротивляюсь, когда санитар обхватывает меня руками. Я обмякаю, когда он тащит меня из палаты к лифту (тут есть лифт? это на нем меня тогда доставили в изолятор для буйных? не помню) и везет вниз, на первый этаж. Он заталкивает меня в комнату, которую я вижу в первый раз. У стен выстроились два ряда кроватей. Койки разделены занавесками, как в отделении интенсивной терапии, куда положили Агнес, но здесь гораздо меньше трубок и аппаратов.
Санитар укладывает меня на кровать и продолжает держать. (Он, кажется, не замечает, что я не сопротивляюсь.) Подходит медсестра и накрывает меня одеялом до пояса. Затем поворачивает мне руку, чтобы осмотреть локоть.
— Что ты с собой сделала, милая? — бормочет она. Я никогда раньше не видела эту медсестру. Обычно меня раздражает, когда незнакомцы называют меня уменьшительно-ласкательными словечками.
— Сломала? — спрашивает санитар.
Медсестра поднимает мою левую руку. Осторожно выпрямляет ее и сгибает снова, одновременно глядя мне в лицо и пытаясь понять, насколько мне больно.
— Вроде нет, — говорит она. — Но с утра ей светит порядочный синяк.
Она обматывает мне локоть эластичным бинтом. Интересно, известно ли ей, что у меня ни разу не было ни переломов, ни даже растяжения лодыжки?
Санитар стоит надо мной с кожаными ремнями. На секунду я решаю, что он меня ими отстегает в наказание за устроенный переполох.
— А это обязательно? — спрашивает медсестра. — Если она будет вырываться, травма только усугубится.
— Таков протокол в случае подобных инцидентов, — говорит санитар. — Док сама уберет их с утра.
Он наклоняется и пристегивает ремень к металлическому поручню с правой стороны кровати, с моей здоровой стороны. Затем просовывает мою руку через петлю на конце и затягивает ремень у меня на запястье. Ремень изнутри мягкий, не кожаный, обшитый каким-то ворсистым материалом. Похоже на изнанку самых странных в мире замшевых перчаток.
Санитар переходит к другой стороне кровати, и медсестре приходится отодвинуться. Санитар осторожно просовывает мою пострадавшую руку в петлю.
— Даже не сопротивляется, — замечает он. — Наверное, вымоталась.
— Я все равно на всякий случай вколю успокоительное. Не хочу рисковать. Если она начнет вырываться, может еще сильнее повредить локоть.
Меня и раньше не смущало, когда обо мне говорили в третьем лице, будто меня нет рядом. Родители постоянно так делали в ресторанах: с официантами, с метрдотелями, со своими друзьями, которые сидели с нами. Иногда я притворялась спящей, чтобы послушать, как хвалят мое примерное поведение, мое очарование, мою утонченность.
Я чувствую укол шприца. По венам струится успокоительное. Знакомая тяжесть разливается по телу.
— По крайней мере, здесь мы можем за ней приглядеть, — говорит медсестра, цокая языком. Цок. Она бросает шприц в корзину для медицинских отходов.
Когда мне в первый раз вкололи успокоительное, я чувствовала себя совершенно беспомощной и перепугалась, что мне ввели чересчур большую дозу, что сердце будет биться слишком медленно и легкие перестанут поставлять кислород.
И уж точно я не предполагала, что в зафиксированном состоянии мне будет так уютно и спокойно, словно меня завернули в любимый плед. Но сейчас мне нравится ощущение, которое дают успокоительное и фиксаторы.
Медсестра протягивает руку и убирает у меня со лба прядь волос:
— Здесь тебе ничто не угрожает.
Теперь меня точно не смогут отправить домой.
Я представляю опасность для себя.
Я причинила себе вред.
Может, меня оставят здесь навсегда.
Может, так и надо.
Может, только здесь мне ничто не угрожает.
Где добрые медсестры присмотрят за мной.
сорок четыре
Я просыпаюсь от ледяного прикосновения.
Медсестра, видимо, замечает, что я открыла глаза, и говорит:
— Извини, солнышко.
Я качаю головой, еще не до конца очнувшись. Первые секунды я не могу вспомнить, где нахожусь. Я привыкла просыпаться одна в темной палате, а не с медсестрой под боком в ярко освещенном лазарете. Обычно я сплю на левом боку, но сейчас лежу на спине. Я пытаюсь повернуться, но запястья не пускают.
Ага, вспомнила. Меня привязали к кровати.
Я моргаю и верчу головой. С обеих сторон пустые койки. Видимо, я единственная пациентка, у которой ночью случился срыв.
— Я не хотела тебя будить, но лучше поскорее приложить лед к локтю.
К локтю. Моему локтю. Левому.
В старые времена люди считали леворукость проклятием. Мама мамы моей мамы была левша, жила в Польше до Второй мировой войны, и ей привязывали левую руку за спиной, заставляя пользоваться только правой.
И уж конечно, в старые времена люди считали способность видеть несуществующие вещи признаком одержимости, а не симптомом заболевания.
Я смотрю на локоть. Он распух и увеличился примерно раза в два. Когда медсестра снимает бинт, я вижу, что кожа сильно покраснела, и представляю, как под ней скапливается кровь, постепенно сворачиваясь и превращаясь в темно-фиолетовый синяк. Я поднимаю руку (насколько могу, учитывая ремень на запястье), но медсестра меня останавливает.
— Лучше не двигаться, — говорит она, опуская локоть обратно на пакет со льдом, который лежит у меня сбоку. Когда кожа касается холодной поверхности, по телу пробегает дрожь.
Медсестра кладет сверху на локоть еще один пакет со льдом:
— Посмотрим, удастся ли снять отек.
«Дохлый номер», — думаю я, но ничего не говорю.
— Доктор скоро будет здесь. — Она ласково похлопывает меня по плечу и отходит. Это не та же медсестра, что вчера ночью, но особой разницы между ними нет. У обеих одинаковое выражение лица: они меня жалеют.
К моему удивлению, всего через несколько минут появляется Легконожка. Когда медсестра сказала, что доктор скоро будет здесь, я решила, что она имеет в виду врача, который осмотрит мне руку, поменяет повязку, назначит обезболивающее. Но сейчас в ногах кровати стоит Легконожка. Темные волосы собраны в неаккуратный хвост пониже затылка.
— Не хочешь рассказать мне, что случилось? — зачем-то спрашивает она. Естественно, медсестра уже рассказала ей, что случилось. Может, ее вызвали посреди ночи, разбудили. Может, Легконожке пришлось вылезти из кровати, чтобы ответить на звонок, не разбудив мужчину (женщину?) рядом. Я вдруг понимаю, что не знаю, замужем она или нет (она не носит колец), и не знаю, есть ли у нее дети. Я не знаю, где она выросла или где сейчас живет.
Меня наверняка снова посадят в изолятор для буйных, чтобы я опять не причинила себе вред. Стивен, наверное, ждет за занавеской, чтобы отвести меня в обитую войлоком палату. Может, даже окошечко в двери закроют подушкой. Легоножка объяснит мне, что после случившегося меня нельзя оставлять в помещении с окнами.