От этой мысли на меня накатывает такая усталость, что я сажусь прямо на землю. Закрываю глаза и жду, когда ко мне подойдет санитар, поднимет на ноги и отведет внутрь.
Прежде чем отправить меня в палату, у меня забирают кофту, чтобы завтра ее могла надеть другая девушка.
сорок шесть
Легконожка вручает мне таблетки и выписывает меня. Ну, если точнее, она вручает таблетки моей маме — пузырек синих антипсихотиков, пузырек желтого успокоительного и, наконец, пузырек розовых таблеток, антидепрессантов, — и ведет нас к себе в кабинет на последнюю беседу. Она говорит, что таблеток хватит до конца месяца. Затем нужно подойти с рецептом в нашу аптеку в Нью-Йорке.
Она всегда так и говорит: «мы», «наша», — но самой Легконожки там, конечно, не будет, и рецепт только мой. Не ее, и не моих родителей. (Даже если родителям и придется каждый месяц платить за лекарства.)
Я никогда раньше не была в кабинете Легконожки, и меня поражает его очевидное отличие от остальных помещений клиники.
Мы с мамой сидим в массивных креслах с деревянной основой и кожаными сиденьями, совсем непохожих на дешевый пластиковый стул, который Легконожка приносила на наши сеансы. Доктор сидит за письменным столом в кресле с высокой спинкой, лицом к нам. Кабинет находится на первом этаже. Папа стоит за нами, и я представляю, как его рука нерешительно маячит у меня над плечом, поскольку он не знает, безопасно ли меня касаться.
Это просто воображение, не галлюцинация.
Ничего страшного.
Вдоль стен тянутся деревянные стеллажи, уставленные учебниками и пособиями. На одной из полок я замечаю ряд томов классической литературы.
— Не знала, что у вас тут столько книг, — перебиваю я доктора. Локоть у меня все еще забинтован и висит на перевязи через плечо. Ладонь прижата к груди, будто я собираюсь произносить клятву, вот только рука не та. — Я бы с огромным удовольствием прочитала «Анну Каренину» вместо бесконечных любовных романов, оставленных медсестрами.
«Анна Каренина» послужила бы превосходным поводом для дискуссии в нашем книжном клубе.
— Одной первой строчки нам с Люси хватило бы на пару дней обсуждения.
«Все ли счастливые семьи похожи друг на друга? Верно ли, что каждая несчастливая семья несчастлива по-своему? Обсуждаем».
Рядом со мной мама громко сглатывает. Я перевожу взгляд с книг на нее. Мама покраснела.
И я снова теряю Люси.
Может, Легконожка и прислала мне «Джейн Эйр» несколько дней назад. Я оглядываю полки в поисках пустого места, где могла стоять книга. Не исключено, что чтение классической литературы — это привилегия, которую я незаметно для себя заслужила, или Легконожка хотела показать, что мне еще повезло: «Смотри, как раньше поступали с психически больными: их запирали на замок и выкидывали ключ». А может, она думала, что я буду идентифицировать себя с первой миссис Рочестер — женщиной, которая свыше ста лет после выхода книги считалась злодейкой, пока некоторые читатели не задались вопросом: может, тут не все так просто?
— А скоро она забудет своих воображаемых друзей? — спрашивает папа.
Легконожка откидывается на спинку кресла. Ее одежда — доктор сегодня в обычной бумажной форме; после нашего разговора ее ждут другие пациенты — шуршит при движении.
Вчера она разрешила мне носить обычную пижаму, но я не видела особого смысла просить маму привезти ее, раз уж я все равно скоро уезжаю.
— И вообще, — добавила я, — только представьте, каких бед я могла натворить, если бы в ту ночь на мне была настоящая пижама. — Я помню, как легко порвались зеленые штаны, когда я попыталась затянуть их на шее. — Настоящие пижамы здесь не просто так считаются привилегией, которую нужно заслужить.
Легконожка тогда улыбнулась настоящей улыбкой. Она заявила, что доверяет мне и не сомневается: больше я не буду причинять себе боль.
— С чего вы взяли? — спросила я.
— Если бы ты хотела снова сделать себе больно, ты бы не признала, что обычная одежда может представлять опасность.
Сейчас Легконожка поворачивается к моему папе и говорит:
— Это не воображаемые друзья.
— Но она все еще говорит о беседе с человеком, которого тут никогда не было! — Тон у папы недовольный, как будто ему не нравится здешнее обслуживание.
Так он и разговаривает в гостиницах и ресторанах: «В таком дорогом заведении напитки из мини-бара должны быть включены в стоимость», «Мы сидим здесь уже двадцать минут, а официант до сих пор не принял заказ», «Им хватает наглости называть это месиво непеченым шоколадным тортом?».
Я впервые осознаю, что папа попросту грубиян.
— Люси была здесь, — спокойно возражает Легконожка. — Просто мы с вами не могли этого видеть. У Ханны мозг работает иначе.
Вот вечно она делает акцент на моем имени. Будто подчеркивает, насколько я отличаюсь от родителей. Разделяет нас.
— Галлюцинацией называется феномен, когда мозг воспринимает образ без соответствующего стимула извне. На самом деле Ханна может помнить Люси и Джону лучше, чем настоящих друзей, ведь она сама их создала. Это называется «эффект неосознанной генерации». Галлюцинаторные воспоминания бывают очень прочными.
— Но на таблетках… — Мама запинается, потом продолжает: — Она снова станет нормальной, так?
— Я предпочитаю не использовать термин «нормальный». Как и «сумасшедший», — добавляет Легконожка. Она улыбается своей мединститутской улыбкой: мол, я знаю, как вам тяжело понять. — Как я уже говорила, у Ханны мозг работает по-другому. Не забывайте, что мы имеем дело с болезнью, с медицинской проблемой.
На слушании Легконожка сравнила мою болезнь со сломанной ногой. И сказала, что вправила кость и наложила гипс. Но сломанные кости — это не заболевание, и тем, кто сломал руку или ногу, обычно не приходится следить за собой, после того как снимут гипс. С другой стороны, возможно, кость, которая однажды уже ломалась, в будущем тоже подвержена риску перелома.
— Таблетки и терапия — не волшебное исцеление, — продолжает Легконожка. Она хочет сказать: «Ханна никогда не будет такой же, как вы. Вообще-то, начнем с того, что она и раньше не была такой же, как вы». — Это часть плана лечения.
— Вы сказали, что симптомы под контролем, — возражает папа, будто Легконожка продавец, который пытается его облапошить.
— Я сказала, что мы справляемся с симптомами, — терпеливо поправляет Легконожка.
Я не эксперт в языке тела, но мама вдруг отклоняется от меня, словно боится заразиться, словно наследственный недуг может передаваться и предыдущему поколению. Ноги у нее скрещены, и мыски обуви смотрят в противоположную от меня сторону. На ней дизайнерские туфли с каблуком-рюмочкой — наверху их наверняка конфисковали бы, ведь даже каблуки в три сантиметра представляют опасность. Полосы на мамином бежевом пиджачке идеально сочетаются по цвету со стильными синими брюками длиной чуть выше щиколотки. Когда я была маленькая и мама еще возила меня в школу и обратно, я не сомневалась, что наряды у моей мамы куда шикарнее, чем у остальных. Строго говоря, она одевалась как все: пиджак, пара отутюженных брюк, но непременно добавляла к образу стильную деталь: яркий шелковый шарфик, идеально нанесенные стрелки на веках, туфли с изящным каблуком. Когда мы ходили по магазинам, то даже в самые тесные примерочные отправлялись вдвоем, чтобы тут же оценить друг на друге новую вещь.
Теперь я гадаю, захочет ли мама вообще находиться так близко ко мне.
Я ерзаю в кресле. С утра перед встречей у меня был выбор, что надеть: юбку с блузкой, которые мама купила для слушания, или леггинсы и футболку, в которых меня привезли сюда пару месяцев назад. Я выбрала новый наряд, но надела под юбку леггинсы, потому что боялась замерзнуть в самолете. Легконожка помогла мне засучить левый рукав блузки поверх перевязанной руки. Теперь я жалею, что натянула леггинсы. Лучше бы я замерзла, зато мама одобрила бы наряд.
Я почему-то вспоминаю Кэссиди. Она где-то тут. Может, на групповой терапии или на занятиях по плетению корзин. Если бы я осталась, то могла бы отвоевать у нее трон. Лучше быть королевой здесь, чем жалким уродом снаружи, так?
— Нам придется всю жизнь следить за проявлением симптомов Ханны. — Легконожка снова говорит «нам», будто по-прежнему останется рядом, хотя вряд ли мы с ней увидимся после этой беседы. Ее, наверное, научили этой технике в медицинском: «Включайте себя в план лечения, чтобы родители чувствовали себя не так одиноко, забирая свежедиагностированного отпрыска домой». — Для подобных заболеваний, как у Ханны, характерны подъемы и спады. Представьте себе рак, который переходит в ремиссию, а затем, совершенно внезапно, появляются метастазы и пациент снова оказывается в больнице.
— Но если диагностировать рак на ранней стадии, можно остановить его распространение, — перебивает папа. — Вы сказали, что рано отследили симптомы.
Папа хочет услышать, что Легконожка «пресекла недуг в корне», но она не собирается (просто не может) этого говорить.
— С годами Ханне нужно будет корректировать набор препаратов. Возможно, вы предпочтете новый курс лечения. Ваш врач в Нью-Йорке поможет взвесить преимущества и возможные побочные эффекты.
Интересно, замечают ли родители смену местоимений в речи Легконожки: «ваш» врач, а не «наш» врач, хотя и не «врач Ханны». Может, этому ее тоже научили в институте: «Перед самым уходом напомните родителям, что теперь ответственность лежит на них. Вы не всегда будете рядом и готовы помочь».
— Как я сказала, исцеления не существует. Но с болезнью можно справляться.
Хотя мозг у нас работает по-разному, я уверена, что родители, как и я, слышат подтекст: «Сейчас болезнь Ханны под контролем, но время от времени обострения могут снова приводить ее в места вроде этого». (Может, мы с Легконожкой еще встретимся.)
Не знаю, как родители реагируют на возможную перспективу моего возвращения в клинику — с ужасом или облегчением. Им, наверное, неприятно слышать, что я могу снова попасть сюда. С другой стороны, возможность избавиться от меня при любых осложнениях даст им шанс отдохнуть от ненормальной дочери. Они скинут меня на попечение врачей, а сами отправятся на дорогой европейский курорт. Как остальные берут отпуск на работе, родители возьмут отпуск от меня.