— Но откуда такой рост? — возразила она с улыбкой, и у меня не нашлось достойного объяснения.
— Везет же вам, — вздохнула мамина приятельница. — Вы больше похожи на подружек, чем на мать с дочерью.
Мама просияла.
Пока родители еще не ушли, я сказала:
— Мне нравится в Калифорнии, пап.
Он улыбнулся, и я улыбнулась в ответ. Раз уж я здесь застряла, нет смысла говорить правду. На самом деле палата могла находиться где угодно, и поменялся бы только вид из окна.
Но если вам интересно, я не в восторге от Калифорнии. Весь штат какой-то странный. И не по тем причинам, которые обычно называют нью-йоркцы: что народ слишком расслабленный и беззаботный, что здесь слишком много машин и слишком много места. Слишком темно по ночам. Слишком широкое небо. (Я ничего такого не думаю, но слышала, как жалуются другие нью-йоркцы.)
Меня в Калифорнии смущает расположение: мало того что океан не с той стороны, вдобавок еще север похож на юг, а юг на север, да и восток с западом перепутаны. Кампус университета находится, как тут говорят, на полуострове, что, насколько я поняла, означает район Силиконовой долины. Можно поехать на север в город — не в настоящий город (Манхэттен), а в Сан-Франциско, — и там, скорее всего, будет холоднее. Но если двигаться еще дальше на север, скажем в долину Напа (куда я давным-давно ездила с родителями), то температура, наоборот, вырастет на десять, двадцать, а то и тридцать градусов.
А здесь — в горах на побережье, с высокими (даже слишком высокими) деревьями, лощинами и холмами, — температура еще ниже, чем в кампусе, хотя мы гораздо южнее. В довершение ко всему тут очень сухо, но при этом такой густой туман, что каждое утро вода оседает на крыше и капает вниз, а окно запотевает, хотя сейчас август.
Как будто Калифорния не подчиняется законам природы.
пять
Лежа на кровати, я вижу в окне только тонкую полоску неба, так что потолок разглядывать интереснее. Он будто переболел оспой: весь в рытвинах и выступах, словно гравитация потрудилась над штукатуркой, прежде чем она высохла. По крайней мере, в отличие от стен, потолок белый. Если как следует на нем сосредоточиться, я почти не чувствую, как в спину впиваются пружины дешевого матраса.
Через некоторое время я перестаю смотреть в потолок и перевожу взгляд на стены, запоминая все искусственные трещины и сколы в блоках.
Затем снова смотрю наверх. На этот раз я разглядываю лампочки: две тонкие длинные флуоресцентные трубки за пластиковым щитком. Что будет, если они перегорят, пока я здесь? Пришлют человека с лестницей и новыми лампочками? Может, мне даже не позволят остаться рядом с ним. Слишком много всего, что можно использовать в качестве оружия: стекло лампочек, отвертка, без которой не снять щиток, металлические перекладины лестницы, не говоря уже о самой лестнице. Меня придется вывести из палаты, пускай всего лишь в коридор.
Шаги. Открывается дверь. Мне даже не нужно отводить взгляд от потолка: я и так знаю, что это доктор Легконожка шаркает своими балетками. А вот и Стивен в тяжелых черных ботинках, теплых не по погоде (хотя не сказать, что я нынче часто бываю на улице), которые выглядывают из-под штанин. Я привыкла к ритму шагов их обоих: они заглядывают ко мне каждое утро, а потом возвращаются после обеда для очередного «сеанса», как Легконожка называет наши беседы.
Но теперь я слышу еще и третьи шаги. Шлеп-шлеп-шлеп. Босые ноги.
Я поворачиваю голову, не поднимаясь с кровати. Матрас обтянут искусственной кожей, как в общежитии. Только здесь он еще тоньше, чем там.
Позади доктора Легконожки и Стивена стоит девушка. Обувь у нее забрали — видимо, из-за шнурков, — но «гражданскую» одежду оставили. Пока что. На ней прямые синие джинсы и белая футболка с круглым вырезом. На холодном линолеуме девушка поджимает смуглые пальцы ног. Длинные темные волосы пологом спадают вдоль лица, но я вижу, что глаза у нее почти черные, а по щекам, точно оспинки, раскиданы веснушки.
Девушка прижимает к груди сверток. Я не сразу понимаю, что это комплект такой же бумажной одежды, как у меня. Похоже, доктор Легконожка и Стивен ждут, когда девушка переоденется. Она дрожит, будто ей холодно, но верхняя губа усеяна капельками пота.
— Вижу, вас не особенно заботит личное пространство, — наконец бормочу я себе под нос.
— Что-что? — переспрашивает доктор Легконожка.
— Ничего.
Но девушка, видимо, меня расслышала и поняла, поскольку обходит вторую кровать с дальней стороны и поворачивается ко мне спиной. Но затем она, похоже, соображает, что стоит боком к доктору Легконожке и Стивену, и немножко отступает, чтобы нам было видно как можно меньше. Сначала она снимает футболку и тянется за бумажной рубахой, но не успевает ее натянуть: Стивен многозначительно покашливает.
Девушка медленно заводит руки за спину и расстегивает черный хлопковый бюстгальтер с косточками. Даже отсюда мне видно, что здешняя политика «никаких острых предметов» (включая косточки лифчиков) сулит новенькой куда больше проблем, чем мне. Она в форме, но «мягкие места» — грудь, живот, попа — у нее куда мягче (и больше) моих.
Я снова перевожу взгляд на потолок. Агнес тоже стеснялась, когда впервые переодевалась в моем присутствии. Позже мы только посмеивались, когда стало ясно, что нет никакого смысла стесняться собственной соседки.
— Ты что-то притихла, — замечает доктор Легконожка.
— Не люблю перемен, — отвечаю я, и доктор Легконожка пожимает плечами, будто говоря: «Ты же не рассчитывала, что навсегда останешься тут единственной хозяйкой? Зачем, по-твоему, вторая кровать?»
Я качаю головой. Я не останусь здесь навсегда.
Видимо, не так уж я и «опасна для себя и окружающих», раз ко мне подселили соседку. Если только она не является частью моего лечения. Или наказания. Зависит от того, почему я здесь.
— Мы сегодня еще заглянем, — обещает доктор Легконожка, будто я скучаю по ней в ее отсутствие. Так родители обещают малышам заглянуть попозже, выключая свет. Дверь автоматически закрывается со знакомым щелчком магнитного замка, к которому я уже почти привыкла. Никакого Стивена в дверях на тот случай, если я что-нибудь удумаю. Может, врачи сочли меня безобидной. Или новенькую им не так жалко, как доктора Легконожку.
А может, они просто хотят посмотреть, не кончится ли дело тем же, чем с Агнес.
Между прочим, девушка может оказаться испытанием. Допустим, она вообще не пациентка. Какой-нибудь интерн на практике. И ей надо научиться работать под прикрытием. Небось за нами прямо сейчас наблюдают, следят за моей реакцией.
Я сажусь и оглядываю палату. С тех пор, как я сюда попала, я успела проверить каждый уголок на предмет слежки: камеры, микрофоны, записывающее устройство под кроватью, как «жучки» в фильмах про шпионов. Я осматривала комнату несколько раз, но ничего не нашла. Казалось бы, в таком месте повсюду должны быть понатыканы камеры, чтобы за нами приглядывать. С другой стороны, администрация, наверное, не хочет рисковать: вдруг записи попадут в чужие руки и все узнают, как с нами тут обращаются. У врачей есть другие способы за нами следить: несколько раз за день очередная ассистентка, интерн или медсестра заглядывает к нам на «проверку». (Они так и говорят, когда открывают дверь, нараспев, невыносимо жизнерадостным голосом: «Проверка!»)
Новенькая осторожно присаживается на соседнюю кровать: спина прямая, осанка идеальная. Если смотреть от двери, ее кровать стоит в правой половине комнаты, прямо напротив входа. Кровать, на которой сплю я (я отказываюсь называть ее своей), находится с левой стороны. А если смотреть от окна, ее кровать придется на левую сторону, а та, где сплю я, на правую.
Скажем по-другому: если я правильно угадала местоположение океана по отношению к зданию, то кровать моей новой соседки на южной стороне палаты. И тут уже не важно, откуда смотреть.
— Меня зовут Ханна, — наконец говорю я.
Потом свешиваю ноги с кровати и отвожу плечи назад, чтобы сидеть так же прямо. Если мне устроили испытание, я буду настолько вежливой, что им придется поставить мне пятерку. (Я в жизни не получала оценок ниже четверки с плюсом.)
— Люси.
Такое милое имя. Куда лучше Ханны.
— А фамилия? — интересуюсь я.
— Кинтана, — отвечает она коротко.
— Голд, — в свою очередь говорю я, хотя она и не спрашивала. — Добро пожаловать в мою палату.
Я впервые назвала ее своей.
Когда мы только въехали в общежитие, еще в июне, Агнес заселилась раньше меня. Я вошла, а она уже сидела на одном из стульев.
До сих пор слышу голос Агнес, который произносит ее первые слова в мой адрес: «Ты, должно быть, Ханна».
Она встала и протянула мне ладонь для рукопожатия, но я вместо этого наклонилась обнять ее. Волосы у Агнес ровно спадали по спине, и при объятии я коснулась пальцами мягких прядей. Мои одноклассницы ради таких волос тратили тысячи долларов: окрашивание, выпрямление, утюжок, специальные гели и особые щетки. Потом я узнала, что Агнес моет голову шампунем «Джонсонс бэби», и больше никаких кондиционеров, бальзамов или масок. Она даже феном никогда не пользовалась. Волосы у Агнес от природы лежали идеально.
— Я еще не выбрала кровать, — сообщила тогда Агнес, указав на две голые узкие койки по обе стороны комнаты. Каждая из них стояла у огромного окна. Светило яркое солнце, так что Агнес даже не стала включать лампу. Окна были открыты нараспашку, потому что кондиционер в общежитии не предусматривался, и с улицы до нас доносились звуки и запахи кампуса: болтовня и возгласы наших будущих сокурсников, аромат эвкалиптов и крема от солнца.
— По-моему, нечестно выбирать первой только потому, что мои родители привезли меня раньше твоих, — добавила она.
— Меня не родители привезли. Я взяла такси от аэропорта.
— Ты прилетела одна?
Я пожала плечами, будто мне не впервой, но на Агнес явно произвела впечатление моя самостоятельность. Может, она раньше не летала. (Позже я узнала, что летала, но только дважды.) На Агнес тогда были джинсовые шорты и белая футболка. Кожа у нее была светлая, но с веснушками в неожиданных местах (не на щеках, как у Люси): россыпь на одной скуле, несколько штук на тыльной стороне левой руки и даже за ухом. Агнес накрасила губы розовым блеском — коралловый подошел бы ей больше, но у меня впереди была куча времени, чтобы ее просветить.